— Слушай, давай я попробую пробиться к стене и взорвать ее. А вы броситесь в брешь, — вызвался Абдулла.

— Да ты же гранаты в руках не держал, как ты стену взорвать собираешься? Тебе жить надоело?

— Ну что ж, умирать так с толком. Сколько уже погибло наших товарищей…

— Нам не умирать надо, а жить, чтобы драться. Не торопись, брат, на таком безумном геройстве далеко не уедешь. Нынешний бой — это тебе не драка на кулаках…

В это время двое бойцов волоком втащили в комнату какого-то человека и бросили его на пол перед Гани.

— Кто это? — спросил Гани.

— Китаец!

— Китаец?

— Да, попался, гад. Хотел я его прямо там прикончить, но он вдруг заверещал, что должен непременно увидеть тебя…

Гани, не дослушав, нагнулся к человеку на полу, приподнял его и воскликнул:

— Сай Шансин!

Пришедший в себя Сай заговорил поспешно, кланяясь по-китайски.

— Моя знает, ты хороший человека…

Все в комнате с удивлением смотрели на него.

— Ладно, ладно, не надо передо мной, как перед Буддой, класть поклоны, Сай. — Гани помог старому другу подняться и усадил его в кресло, а потом, оглянувшись, объяснил:

— Это хороший китаец, наш товарищ.

— Фу ты, черт, а я его чуть не пристрелил! — сказал один из тех, кто привел Сая.

— Очень уж ты торопливый, — насмешливо заметил Гани.

— Дай тебя, брат, разглядеть, сколько моя тебя не видела, — Сай с любовью вглядывался в лицо батура.

— Ну что, друг, не будешь обижаться, если мы кое-кого из твоих сородичей на небо отправим? — спросил Гани. — Иначе нельзя.

— Кто несправедлив, злобен и жесток — пусть умирает.

— Смотри ты, китаец правду говорит, — зашумели вокруг.

— Поэтому-то мы с ним и друзья, — подытожил Гани и приказал приготовить для Сай Шансина крепкого чаю.

А в комнату вошли еще двое — Хаким-шанъё и Рози-кари. Вошли как кающиеся грешники, прижав руки к груди и низко склонив головы.

— А, «земляки», — гневно сказал Гани. — Ну, где же ваша опора, ваша защита, где Нияз-лозун, Давур-тунчи? Что же это вы с ними расстались?

— Прости нас, прости, — оба рыдали, словно бабы.

— Тьфу! Противно глядеть на вас! Да будьте же в конце концов мужчинами! Даже если смерть ждет, надо вести себя достойно. Что вы нюни распустили?

— Повинную голову меч не сечет, дорогой, мы пришли к тебе с покаянием, мы в твоих руках, делай с нами что хочешь…

— Я вспоминать старое и мстить за него не хочу. Не такой я человек! — суровым голосом сказал Гани. — Если вы на самом деле поняли свою вину и обещаете больше не делать людям зла — прощаю вас!

— Что ты делаешь! — вмешался Абдулла. — Разве эти кровопийцы когда-нибудь изменятся! Если у тебя рука не поднимается, отдай их мне, я их сейчас же к стенке!

— Ты что?! Не убил еще ни одного вражеского черика, а безоружных единоверцев губить собираешься? — гневно вскинул руку Гани. Посмотрев на непомнящих себя от страха Хакима и Рози, бросил им: — Убирайтесь! — показав на Сая, добавил: — Но помните, что вот этот китаец мне в сто раз дороже таких уйгуров, как вы!

Выходя со словами благодарности аллаху за спасение, Хаким и Рози столкнулись в дверях с партизанами, которые вели связанного Давура.

— О, мой друг Давур пожаловал, — приподнялся с места Гани. — Проходи, же, дорогой, проходи! — И когда пленного провели на середину комнаты, иронически спросил: — Ты что же, решил к нам примкнуть? Или выполняешь какое-нибудь секретное задание своих господ?

— Сила у тебя, делай что хочешь, — ответил Давур и протянул руки вперед. — Видишь, они связаны.

— Я ведь не приказывал отыскать тебя. Прости, забыл о тебе за делами. Но, видно, народ тебя так любит, что обошелся без моих приказаний…

— Значит, не ты велел притащить меня? — удивился Давур.

— Нет, в этом моей вины нет. Когда ты отдавал меня в руки гоминьдановцев, ты, помнишь, сказал мне, что я, мол, сам виноват в этом. Теперь моя очередь произнести эти слова.

Давур опустил голову. Напоминание о том, что он предал друга, было для него тягостнее самого страха смерти.

— Если уж быть откровенным, — продолжал Гани, — то, скажу тебе, там, в тюрьме, когда мне на кожу лили кипящее масло, я про себя поклялся тебя и хромого Хашима поймать и уничтожить своими руками, как гадин. Твое счастье, что нынче мне было некогда выполнить старые клятвы и искать тебя. А человека со связанными руками я убить не могу. Даже тебя.

— Что же, ты прощаешь меня?.. — с затаенной надеждой поднял голову Давур.

— Нет! Нет у меня права прощать тебя! Ты будешь отвечать перед судом народа, народ решит твою судьбу! — сказал Гани и жестом приказал вывести Давура. На минуту воцарилось молчание. Его прервал вихрем ворвавшийся Осман-батур (в последние дни к именам всех основателей «шестерки» стали прибавлять слово «батур») с автоматом на шее. Он с ходу разгоряченно закричал:

— Долго мы будем здесь прохлаждаться?! Гани! Если ты не можешь сам захватить укрепление, поручи это мне, я сделаю!

— Осман-батур! — Гани сделал ударение на слове «батур». — Ты прав, я не смог здесь ничего сделать. Что ж, может быть, у тебя получится…

— А что, я попробую! — Осман выскочил пулей. Этому бесстрашному джигиту была свойственна нерассуждающая торопливость и излишняя самоуверенность. А победы последних дней совсем вскружили ему голову. Он казался себе равным Гани по доблести. А сегодня он даже говорил с Гани несколько свысока, но тот сделал вид, что не заметил этого.

Осман добежал до передовых позиций партизан, на ходу кинул своему помощнику: «Укрепление возьмем мы!» — и, пока до того доходили его слова, громогласно скомандовал: «Вперед, братцы, вперед!» Подчиняясь его приказу, бойцы поднялись в атаку. Впереди всех с автоматом в руке бежал Осман.

Гани уже сожалел, что, поддавшись раздражению, не остановил Османа. Сколько ненужных жертв принесет эта поспешная атака. Но жалеть было поздно. Теперь оставалось только поддержать ее, иначе она захлебнется, и жертвы окажутся совсем бессмысленными. И Гани отдал команду к наступлению.

Джигиты во главе с Османом пробились уже к воротам штаба и сражались там врукопашную. Гани видел, как упал Осман, и на бегу подбодрил партизан зычным криком:

— Вперед, братья, вперед!

Не выдержав ураганного натиска, черики стали отступать. Гани и его джигиты ворвались в укрепление. Они закрепились у ворот и начали меткими выстрелами снимать пулеметчиков одного за другим. Огонь ослабел, и это позволило отрядам Патиха и Рахимджана начать атаку со стороны моста. Повстанцы прыгали в окопы врага, в рукопашной схватке уничтожали их защитников и переходили в новый ряд траншей. Вскоре бойцы достигли стен крепости и первые смельчаки перемахнули через них.

И снова крики «ура» разнеслись по всей округе, и враг бежал. Повстанцы гнали его до самой Харамбахской крепости.

В этом бою пал отважный Сеит, принявший командование отрядом после того, как выбыл из строя Осман, раненный в правую руку.

После боя Гани-батур отправился вместе с Бавдуном во временный госпиталь узнать о состоянии Османа. Госпиталь расположился в здании совсем неподалеку от места боя. Гани, спрыгнув с коня, отдал поводья Бавдуну и пошел в палату, где лежал Осман. В дверях он столкнулся с девушкой — сестрой милосердия с повязкой на рукаве. Они оба подняли глаза — и сердце Гани на миг остановилось. Всего два раза в жизни он видел эту девушку, и много воды утекло с поры тех свиданий, но она прочно и навсегда заняла место в сердце Гани-батура.

— Чолпан! — Встреча была такой неожиданной, что батур не находил слов. Он молча стоял перед молодой женщиной.

Чолпан бросила быстрый взгляд на батура. Поймав его, Гани спросил:

— Вы не обиделись на меня, Чолпан?

— За что? — словно испугавшись чего-то, спросила девушка.

— За то, что я не защитил вас, ничего не смог для вас сделать…

— Не говорите так, Гани-ака…

— Вы не забыли меня?

— Я вас никогда не забуду! — ответила девушка и легким движением выскользнула в коридор.

Гани хотел было выйти за ней, но на полшаге остановился. Он прошел в палату, подошел к кровати, на которой лежали улыбающийся Осман с перевязанной рукой, и поднял кровать с раненым на высоту груди:

— Нашел! Нашел! Я нашел ее! — едва не кричал от радости Гани.

* * *

Революционный штаб перенес свою резиденцию в здание бывшего штаба гоминьдановской дивизии. Теперь повстанцы, которые за последние недели и ели на ходу, и спали порой стоя, получили возможность отдохнуть в теплой казарме и пообедать в просторной столовой. Руководители работали в удобных офицерских кабинетах. Появились условия и для издания газеты. Под редакцией Хабиба Юнчи и Ахметджана Касыми стала выходить газета «Свободный Восточный Туркестан», В освобожденной части города восстанавливался порядок, начали работать предприятия, торговали магазины, но по городу проходила линия фронта. В здании главного управления безопасности еще было логово врага. До его ликвидации борьба, конечно, не могла считаться законченной.

Это дело было вновь поручено Гани. Руководители восстания верили его мужеству, его таланту военачальника. Батур дружил с победой. Повстанцы гордились своим героем, его имя слышалось повсюду, его сравнивали с самим Садыр-палваном, о нем слагали песни. Вот и сейчас на площади перед штабом, где всегда было людно, где толпились и горожане, и приехавшие в Кульджу сельские жители — все радостно возбужденные, празднующие рождение свободы, — какой-то человек, взобравшись на помост, читал, видимо, только что сочиненные стихи:

Шел на Нилку строй за строем.

Но разбился о гранит.