Любинди говорил с трудом, задыхался, кряхтел, голос у него срывался. Чтобы передохнуть, он достал носовой платок и стал вытирать пот с лица, надсадно откашливаясь. А в толпе тем временем шептались: «Чтоб ты захлебнулся своей слюной, негодяй!», «Он же ничего делать не может, не притворяясь, и кашляет нарочно. Кто поверит словам этого предателя?!»

— Вы не должны давать веры тем, кто распространяет ложь и клевету, — продолжал Любинди. — Недолго им осталось вершить свои черные делишки. Уже совсем скоро мы уничтожим «шестерку воров», которая прячется в горах. И их сторонники в городе тоже будут разоблачены и арестованы. На что они надеются? Неужели кто-нибудь всерьез думает, что несколько воришек смогут противостоять великой державе?! Тот, кто им поверит и последует за ними, последний глупец и негодяй, отрекшийся от бога. Пусть подобные дураки пеняют на себя! Я за их жизнь ничего не дам!

Любинди болтал долго. Он и угрожал, и подслащивал свою речь увещеваниями, уговорами, обещаниями, снова переходил к угрозам и устрашениям. Закончил он речь так:

— Тот, кто станет поддерживать бунтовщиков, читать их паршивые листки и передавать их содержание другим, будет наказан примерно и жестоко. И не только он сам. Мы накажем и его близких, родных, знакомых, друзей, соседей, вам понятно? Очень жестоко накажем! И еще одно: ахуны, все почтенные и уважаемые люди обязаны следить за порядком и докладывать нам о лицах, которые нарушают этот порядок. В противном случае и им тоже не поздоровится — это мое последнее предупреждение!..

Усевшись в черный свой «форд», Любинди уехал. Черики, окружавшие мечеть, построившись в колонну, отправились вслед за ним.

Слова Любинди разошлись по всему городу, на что он и рассчитывал. Но он не рассчитывал, что в передаче этих слов будет звучать злая, издевательская насмешка и над ним самим, и над его чериками.

Многие солдаты, добравшись до казармы, обнаружили в своих карманах неизвестно каким образом попавшие в них те самые листовки, которые поносили Любинди.

* * *

Прослушав в мечети речь Любинди, Рахимджан и Касымджан встретились, как условились заранее, в одной из харчевен. Так как была пятница, харчевня буквально кишела людьми. Но хозяин, хорошо знавший гостей, освободил для них отдельный кабинет.

— Ну и как тебе речь Любинди? — с улыбкой спросил Рахимджан, беря в руки расписную пиалу с горячим чаем.

— Ты видишь — народ сейчас подобен остро отточенной сабле! Самое время сейчас. Нельзя более откладывать сроки вооруженного восстания. Нельзя! Иначе мы сами притупим лезвие этой сабли!.. — сказал Касымджан.

— Я с тобой целиком согласен…

Хотя они ничего не заказывали, кроме чая, но хозяин неожиданно зашел с подносом, на котором стояла бутылка водки и закуска, и громко сказал:

— Имейте в виду: я в долг отпускать не буду, если денег нет, то лучше сразу уходите, вон сколько людей дожидается, — и, кивнув головой в сторону соседней кабины, шепнул: «Там два шпика…»

Касымджан ответил тоже громко:

— Не бойся, друг, заплатим, разве ты нас не знаешь? Мы когда-нибудь, тебя подводили, а?

— Сейчас наше время, гуляй себе! Отец наш Шэн Шицай о нашем благоденствии сам печется! На, держи, сразу уплачу, чтобы ты не волновался, — еще громче поддержал игру Рахимджан.

Товарищи поочередно во весь голос произносили тосты в честь Шэн-дубаня, Любинди, за здоровье друг друга и своих родных, уговаривали один другого больше пить, сами же, разлив водку по бокалам, затем выплескивали ее на пол. Соседи — сыщики в это время тоже поочередно заходили в их кабинет, один попросил прикурить, другой закурить. И тот и другой внимательно запоминающе разглядывали их. Второй, посмотрев на опорожненную бутылку, удивился:

— Ну, вы даете, за десять минут пол-литра раздавили…

— Что для нас пол-литра, дорогой? Так, горло смочить. Пока до «донь шауфаня» не доберемся — не успокоимся. Знаешь, какая там водка… — притворяясь пьяным, ответил ему Касымджан;

— Вы были сегодня в байтулинской мечети?

— А как же! Слушали там речь уважаемого Любинди и решили отметить ее здесь. А вы-то ее слушали? — спросил Сабири.

— Мы тоже не пропускаем дня молитвы, — ответил тот и поспешил ретироваться, чтобы не выдать себя ненароком. Но, вернувшись в свою кабину, он тут же приложился ухом к стене.

Догадываясь, чем сейчас занимается сосед, Касымджан сказал так, чтобы тот расслышал:

— А что, хороший парень, по лицу видно…

Поняв, что здесь им не удастся поговорить, — встречи в домах друг у друга они вынуждены были прекратить, чтобы не привлекать к себе внимания агентурной сети Гау — они решили найти место поспокойнее. Выходя из харчевни, в дверях нос к носу столкнулись с Мамашем, через которого осуществлялась связь с повстанцами в горах. Мамаш на ходу шепнул им: «Сестра приехала», — и прошел в закусочную.

— Ну, прощай, спасибо за угощение, друг, — протянув руку Сабири, Касымджан произнес эти слова громко и отчетливо, чтобы услышали шпики.

— Ты сейчас домой? — таким же громким голосом спросил Рахимджан.

— Нет, я должен по делам в одно место заглянуть, а ты?

— Я на базар пойду.

Так они распрощались. Рахимджан пошел в сторону базара, то и дело заглядывая по пути в разные магазинчики. На базаре он смешался с толпой. Сбив след, он вышел в другие ворота и остановил арбакеша:

— Давай в Дон махалля[28], друг.

— Хоп! — арбакеш хлестнул коня, но тот хода не ускорил.

— Быстрее, быстрее, друг, я спешу, погоняй! — поторопил его Рахимджан.

— Да сегодня его бей не бей, быстрее не пойдет. Только вчера вернулся из десятидневной поездки, устал, — арбакеш начал погонять коня камчой, но тот лишь прядал ушами, а хода не убыстрял.

— Далеко ездил? — заинтересовался Рахимджан.

— В Сиптай, Карасу…

— Что возили?

— Откуда мне знать? Что-то тяжелое в маленьких сундучках.

— Чериков много там?

— Хватает… Нас к Карасу не подпустили, заставили все выгрузить, не доезжая, и вернули назад. Но-о, поехали, ты что встал?

Действительно, когда какой-то прохожий поздоровался с Рахимджаном, конь словно принял это за приказ остановиться.

— А в других местах, кроме Карасу, есть черики? — спросил Рахимджан возчика, когда конь наконец тронулся.

— В Султанвайс-мазаре есть… Слушайте, лучше не расспрашивайте меня о таких вещах, а то накличете беду и на меня, и на себя, — настороженно сказал возчик, оглядываясь по сторонам.

На подъеме копь вновь остановился, арбакеш спрыгнул на дорогу и стал подталкивать арбу. Рахимджан тоже слез и принялся помогать ему. С великим трудом поднялись они в гору.

— Слушай, твоему рысаку надо бы хоть пару дней отдохнуть, совсем ты его загнал…

— Надо же мне хоть на еду сегодня заработать, да ему на пару охапок клевера, потом пускай себе отдыхает.

— И колеса не мешало бы смазать, уж очень жалобно они у тебя визжат.

— Какое там! Себе губы смазать нечем, а вы о колесах… Эх, совсем трудно нынче стало… — тяжело вздохнул арбакеш.

— Вот тебе за поездку, — Рахимджан сунул ему деньги.

— Так мы же еще не доехали до места, ака? — возчик взял их не без смущения.

— Я, пожалуй, пешком пойду. Так, наверно, быстрее будет, — ответил Рахимджан и спрыгнул с арбы. Чтобы сократить себе путь, он пошел не по улице, а через кладбище. Не успел он пройти по нему и нескольких шагов, как встретил похоронную процессию. Сабири удивило, что тело покойника было завернуто в грубую циновку. Никогда раньше так не делали, даже в самых бедных семьях. Но если материи совсем нет и взять ее негде?.. На крышку гроба брошен старый платок — значит, хоронят девушку или молодую женщину. Эх, жизнь. Бедная девушка, тебе и при жизни было не во что одеться и после смерти твое тело будет терзать жесткая камышовая циновка…

Тело понесли к вырытой могиле. Рахимджан поднял руку:

— Стойте, братья! Подождите немного. Я живу рядом, сейчас принесу для нее что-нибудь более подходящее…

— Ты опоздал, сынок, — ответил ему аксакал, опиравшийся на посох, — покойница не первая и не последняя. Скольких мы уже похоронили, завернув в дерюгу, скольких еще похороним. Время такое, что поделаешь? Кто знает, может, мы сами виноваты, что дошли до такого… И, может быть, услышит аллах наши стоны, наш плач и ниспошлет нам милость свою…

«Старик прав, — подумал Рахимджан, — нищету не прикроешь куском материи. Пусть видят люди, до чего они дожили, пусть Гнев переполнит их сердца. Ведь такие похороны — знак беды, символ нашего рабства, которое нам принесли тираны. Пусть народ ищет выхода из такой жизни!..»

* * *

Рахимджан в этот день третий раз встретился с тетушкой Хажахан. Эта женщина ничего не боялась. Она мечтала о том, чтобы оказаться в горах вместе с Гани и другими повстанцами и бороться против врагов с оружием в руках, но ее убедили, что в качестве связной между Рахимджаном и Гани она пока принесет больше пользы, и Хажахан с успехом справлялась с этим поручением. Однако сегодня она не выдержала.

— Ну сколько я могу взад-вперед носиться, как девочка на побегушках! Пойми ты, я сильнее многих мужчин, мое место там, в горах, рядом с ними, и я уйду туда, сегодня же уйду!

— Не торопись, все еще впереди, успеешь, — спокойно и твердо сказал Рахимджан, пригласив Хажахан сесть. — Ну, давай рассказывай, какие новости ты нам принесла?

— Что ж, слушай, Гани просит передать тебе следующее: «Численность наших рядов растет не по дням, а по часам! Собравшиеся уже не размещаются в наших пещерах. Пришла пора начать „большую игру“!»

— «Большую игру»… — задумчиво повторил Рахимджан. — Мы тоже считаем, что время настало.