Этой ночью никто не спал…. Каждый думал о своей судьбе, о словах Гани. И узникам казалось, что рухнули стены темницы и Гани ведет их к свету, к солнцу.

Гани тоже не сомкнул век до зари. Вспоминая о допросе, о том, чего от него требовали, он снова и снова закипал негодованием. Он понимал, что его ожидает в ответ на отказ: холодный темный карцер без воды и хлеба, пытки — раскаленное масло, иглы под ногти и многое другое. Ну что ж, пусть пытают. Гани был уверен, что все это выдержит и не поддастся палачам.

Шэн Шицаю хотелось приручить это «сильное животное», переманить его на свою сторону, для этого он испробовал все методы — угрозы и запугивания, лесть и ласку, затем снова угрозы… Он знал, каким авторитетом пользуется среди своих земляков Гани. Если бы батур стал работать на захватчиков, это был бы важный политический факт, имеющий немалое пропагандистское значение. Но нынешний Гани мало походил на того, каким он был лишь несколько лет назад. Прославленный палван и мерген, удалой разбойник и задиристый драчун уступил место неистовому мужественному борцу за справедливость, который мог повести за собой сотни и сотни простых и смелых людей.

— Надо бороться! — повторял Гани. — Если я выберусь отсюда живым, то соберу вокруг себя сотню таких, как я, и мы покажем, что такое настоящие уйгурские джигиты, сыновья народа, который так много перенес!

* * *

Прошло уже шесть дней, как Гани последний раз увели из камеры на допрос. Больше батур в нее не возвращался. С каждым днем все сильнее тревожились его товарищи по заключению. Так долго его никогда еще не держали на допросах. Когда его ночью выводили, Гани по своему обыкновению пошутил, медленно одеваясь и не обращая внимания на понукания караульных: «Ах, черт, не вовремя пришли и разбудили, сволочи. Я во сне как раз дочь Ала байтала выкрал и только, собрался…»

И вот минуло шесть суток. Узники ждут своего Гани. Услышат звон кандалов в коридоре — смотрят выжидающе… Нет, опять мимо, не он… Бедный Кусен совсем перестал есть; сжавшись сидел в углу, а по ночам тихо плакал.

— Если ты действительно друг Гани, так старайся быть во всем на него похожим! — строго сказал ему бывший полковник Хау-танджан. — Нечего слюни распускать, как баба! Не умрет Гани, такие, как он, так просто не умирают.

— Правда, — подтвердил турфанец, — наш Гани и из огня выходил невредим.

— Эх, да поможет ему аллах, — тяжело вздохнул кумулец.

Арестанты только о Гани и говорили, вспоминали его шутки, пересказывали друг другу истории, с ним произошедшие…

— У нашего народа есть легенда о ста восьми богатырях, — сказал как-то Хау-танджан. — Все они совершали удивительные подвиги. Один из них победил в одиночку тигра и за это получил имя У Сунь да лауху — У Сунь, одолевший тигра. Гани похож на этого У Суня. Придет день, и вы будете гордиться своим Гани так же, как мы своим У Сунем!

И как раз в этот момент открылись двери камеры. В них втолкнули Гани, двери тут же снова захлопнулись…

— Гани! — бросился к нему Кусен. Другие тоже кинулись к батуру, который стоял, прислонившись к стене у дверей. Осветив его лицо, Хау испуганно воскликнул:

— Эй-я!

Лицо Гани было страшно: все покрыто волдырями, от ожогов веки так опухли, что не поднимались, щеки глубоко впали, губы были все искусаны в часы пыток.

— О аллах! — воскликнул кто-то из арестантов.

— Не шумите, давайте его тихонько уложим, тише, товарищи! — негромко произнес Хау.

Узники уложили Гани на нары.

— Воды, — простонал он, не открывая глаз.

— Воды! Просит воды! — обрадовались узники тому, что их товарищ приходит в себя. А Кусен зарыдал — громко, взахлеб.

Хау-танджан достал припрятанный кусочек сахара, бросил его в чашку и, взболтав воду, дал пригубить Гани. Затем он приказал:

— Там в чайнике должен быть чай, накрошите туда хлеба!

Хау хотел переложить голову Гани на подушку и взял его за плечо, но Гани, вскрикнул и рванулся. Лохмотья рубашки приподнялись и обнажилась спина — вся в пузырях от кипящего масла. Поняв, что батура нельзя класть на спину, Хау перевернул его на живот. Узники застонали вместе с Гани:

— Ах, звери, какие звери!..

— Ладно, ладно, не хнычьте, не такой человек Гани, чтобы не вынести пыток. Посмотрите, за два-три дня он оправится. Где чай? — Хау, хотя и сомневался в правоте своих слов и с трудом удерживал ужас, глядя на изувеченного Гани, старался не подать виду и ободрить остальных заключенных.

— Воды… воды…

На этот раз голос Гани прозвучал немного громче и тверже. Каждый, кому довелось испытать подобные пытки, знает, что у человека во время них страшно пересыхает во рту, его постоянно мучает жажда. На допросах Гани не давали ни глотка воды. И жажда казалась ему хуже всяких пыток. Чашку за чашкой подносили ему товарищи ко рту, он все не мог утолить жажду, и снова и снова просил: «Воды, дайте воды». Наконец батур по-настоящему заснул — впервые за шесть дней и ночей.

Шестеро узников стали доставать свои скудные припасы: сухари, сахар, курагу, у кого-то нашлось даже немного меду. Но это были крохи. Арестанты связались с соседними камерами и попросили собрать, что можно из еды для батура и во время прогулки оставить собранное в укромном месте, чтобы потом можно было забрать пищу.

— Все припасы мы отдадим Гани, сами будем есть только то, что останется после него, — сказал Хау.

— Конечно, Хау-танджан, — поддержал его турфанец.

— Нам ничего не жалко для палвана.

— Лишь бы стал он поскорее на ноги!..

— Я слышал, — сказал турфанский дехканин, — что моча младенца очень помогает заживлять ожоги.

— А младенца-то где достать?

— Ничего, наверное, сойдет и моча взрослого, — заметил Хау.

Вся камера была занята заботами о Гани. Ему растирали онемевшие ноги, сменяли тряпки, пропитанные мочой, его кормили и поили.

Лучшее лекарство — участие и забота друзей. Не прошло и трех дней, как могучий организм Гани начал побеждать. Батур пришел в себя, стал потихоньку приподниматься и даже садиться, изредка находил в себе силы пошутить по-прежнему… Но на спине он все еще не мог лежать.

По случаю китайского праздника заключенным выдали немного мяса. Арестанты собрали все свои порции, оставив себе лишь хлеб, и сложили их в миску Гани.

— Нет, такое дело не пойдет, я не стану этого есть, — сказал Гани. — Разделите поровну.

— Ты обидишь нас, Гани, набирайся сил, нам нужна твоя сила, — настаивал Хау-танджан.

— Ну что вы, ведь мясо здесь выдают только раз в год, и вдруг я его съем один, нет! И не говорите! Для меня съесть это мясо все равно, что вас самих есть, не буду! — твердил Гани. В конце концов его уговорили откусить по кусочку от порции каждого. После трапезы Хау задумчиво произнес:

— Мы здесь сейчас словно братья. Каждому из нас все равно, кто китаец, кто уйгур, кто кумулец, кто турфанец. Мы здесь ничего не делим на «твое» и «мое». Нет среди нас начальства и подчиненных, все мы равны. Почему так? — После паузы Хау сам же ответил на свой вопрос: — У нас у всех и боль одна и цель одна — свобода и равенство. Шэн Шицай китаец, я — тоже. Но он сейчас стоит у власти, казнит и уничтожает вас. Я — против него. Он — мой враг, смертельный враг! Он враг народа! Не только вашего, но и моего народа. Я верю, знаю: придет время и сгинут навек такие, как Шэн Шицай, наш народ станет свободным…

— Да сбудутся твои слова, Хау!..

— Но свобода сама не придет, и никто не подарит ее нам. За нее надо сражаться, — говорил Хау. Он рассказал товарищам о том, как боролась Китайская коммунистическая партия, как Советский Союз побеждает гитлеровский фашизм и о том, что народ Синьцзяна тоже поднялся на борьбу за свою свободу. Все внимательно слушали Хау-танджана. Гани принимал его рассказ близко к сердцу. Он всей душой верил Хау. Хау был китаец, но такой китаец, который борется за правду. Если бы все были такими, то и вражды бы никакой никогда не возникало между двумя народами.

…Как-то Гани сказал:

— Братцы, я прошу рас, хватит лечить меня мочой. Конечно, ради пользы все можно стерпеть, но у Хау моча уж очень чесноком да джусаем пахнет…

Хау рассмеялся, за ним другие узники.

— А может, она у него как раз потому особенно целебная, — подхватил шутку кумулец.

— Спасибо, друзья, вы за мной как за ребенком ухаживали, но хватит уже, теперь я пошел на поправку, обойдусь своими силами…

— Ни в коем случае. Еще несколько дней ты должен лежать без лишних движений, — строго сказал Хау. — И никаких разговоров, будешь лежать!

И остальные поддержали его.

— Как-то раз, — вспомнил Гани, — меня арестовали и вели под конвоем в Урумчи. Где-то возле местечка Саван я попросился по нужде и, когда черик развязал мне руки, я легонько пристукнул его и бросился в заросли кустарника. Двое других кинулись за мной, давай стрелять и прострелили мне ногу. Все же я сумел укрыться в кустах.

— Не нашли?

— Где им, темно уже было…

— Ну что ж, значит, аллах был за тебя.

— Да уж он, конечно, на моей стороне… У меня вышло много крови, я потерял сознание. Очнулся, когда уже светало. Нога как не своя, опухла и страшно болит. В бедре, там, где пуля вышла, торчит наружу мясо. Ну, думаю, беда, загниет — погибну. Я вырвал это мясо, потом достал из подкладки фуфайки клочок ваты, сжег ее и пеплом замазал рану, из нее кровь сочилась. Потом оторвал рукав рубашки и туго-туго перетянул ногу…

— О господи, до чего только не додумается человек в беде!..

— Понимаю — черики пойдут по следам крови и настигнут меня. Надо уходить. Попробовал идти, опираясь на палку — не могу. Тогда я пополз. Как раз как солнце показалось, дополз до берега реки Манас. Я в воду — и отдал себя на волю течения…