Пазыл что-то прошептал ему на ухо.

— Ох… о-о… Афанди! — довольно проговорил Ходжанияз и вскочил в седло.


В полицейском участке свежевали баранов, потрошили гусей, уток, отовсюду сюда везли спиртное. Выслуживаясь перед сочжаном, старосты и прочие холуи старались ублаготворить его свадебными подарками, собранными с бедняков: гнали десятки лошадей, сотни овец, при этом, разумеется, и сами они не оставались с пустыми руками. Чжан-сочжан, казалось, не смотрел красными своими глазами на это летящее к нему, как листопад, богатство. Его мысли были заняты девушкой. Он не смог сломить волю этой уйгурки, хотя и кричал, и запугивал, и увещевал, и даже грозил смертью. Она не сдавалась. Пришлось прибегнуть к помощи.

— Уже два дня прошло, а я не могу дотронуться до нее. Что же делать? — спросил он у приглашенной в спальню сводни.

— Уйгурские девушки, — ответила опытная сводня, — выходя замуж даже за уйгуров, неделю плачут. Пусть сочжан успокоится: сегодня плачет, завтра будет в объятиях.

— У нее дурные намерения. Как бы не опозорила меня на свадьбе!

— Такой начальник, как вы, не справится разве даже с десятью девушками, а? — Сводня кокетливо ущипнула сочжана за нос с торчащими почти кверху ноздрями.

— Я хочу, чтобы на свадьбе она сидела рядом, улыбалась.

— Хорошо, сочжан. Я сделаю так. Когда на свадьбе вы будете пить, она будет подавать вам закуску, хе-хе-хе!

— Для того я торчал в этой голой степи! — Сочжан надел на мизинец сводни кольцо с рубиновым глазком.

— Будем считать это только началом…


Когда сводня незаметно, как кошка, вошла в комнату, Тажигуль, уткнувшись в подушку, горько плакала.

— Что вы делаете, ханум? — с поддельным удивлением спросила сводня. — Из-за вас взбудоражен мир, а вы плачете… Да такую шумную свадьбу сам ван-ходжа едва ли видел!.. Вставайте!

Она погладила Тажигуль. Девушке показалось, что змея скользнула по ее телу, и она, вздрогнув, совсем съежилась.

— Вставайте, ханум! Я так украшу вас нарядами, подаренными сочжаном, что ханские дочери позавидуют! Я хорошо знаю, какую одежду любят китайские чиновники…

Тажигуль бросила на нее гневный взгляд. Сводня умолкла. Задумалась, как теперь повернуть разговор.

— Что плохого в том, что он китаец? Его легко сделать мусульманином. Да и сам он ради тебя хочет примять ислам, — начала она лгать. — Не отпугивай птицу счастья! Эх, простушка, да чем выходить за дехканина, который с утра до ночи работает, как вол, и валяется в грязи, как осел, лучше выйти за такого почитаемого, как Чжан-сочжан, и наслаждаться его богатством… Эх, была бы я молода, сочжан моим стал бы, глупышка…

— Да от тебя, бесстыжая, и так несет вонью помоев десятков чжанов, ванов! — проговорила Тажигуль.

Сводня, услышав эти слова от сельской девушки, скромной простушки, как ей казалось, оторопела, но тем не менее не отступила.

— Да, сейчас у меня есть один недостаточек, хе-хе-хе… Но человек, понимающий толк, взял бы не тебя, а меня! — Она хотела возбудить любопытство Тажигуль и вызвать ее на разговор.

— Принарядись и выставь себя на базаре рабов, возможно, найдется покупатель из господ…

— Гордячка! — вскрикнула, как от укола, сводня, и поддельную улыбку на ее лице сменила нескрываемая ненависть. — Ну, погоди, толстокожая деревенщина… Ты не хочешь нежных слов — так будет тебе кнут!

— Если даже змеей, как кнутом, будешь бить, не соглашусь! Все равно я погибла теперь…

— Ты знаешь, в чьих ты руках?

— Знаю.

— Ну, так и не прощайся с жизнью. Скажи «хорошо», а делай все по-своему. Он же головы не поднимает от опиума. Будешь жить вольготно…

— Уйди… Прочь с глаз, подлая тварь! — закричала Тажигуль.

— Ты что, убить хочешь меня, непокорная? Хе-хе-хе… Повертись, повертись в этой тесной клетке!

— Сгинь с глаз, подлая!

— Пожалей своих родителей, — сказала у дверей сводня. — Если не покоришься, сочжан сгноит их в зиндане.

— Гадюка… не упоминай моих родителей! — крикнула Тажигуль и с воем бросилась на пол…

3

Приготовления закончились, начали съезжаться гости: китайцы, уйгуры, дунгане, казахи — и все не с пустыми руками. По китайскому обычаю подарки были обернуты в красную бумагу, на которой красовались свадебные иероглифы-символы — шуанси. Люди подходили к столу, записывали свое имя и вручали принесенное специально назначенному человеку. Старосты-шанъё и другие ставленники сочжана привели в подарок коней под отделанными серебром седлами.

Под разноцветным шатром поставлены были в ряд столики, ломившиеся от напитков и блюд китайской и уйгурской кухни.

Пир начался. Под дробь бубнов два молодых шафера вывели жениха — Чжан-сочжана с огромным, в тарелку, цветком на груди. А следом сводня и китаянка чуть не силой выволокли Тажигуль, одетую в красивое оливковое платье, с венком на голове.

— Двойная свадьба, двойная радость! — провозгласили традиционное свадебное приветствие чиновники-китайцы, женщины начали бросать под ноги жениха и невесты серебряные монеты, потом заискрились бенгальские огни и послышались оглушительные выстрелы хлопушек.

Гостей пригласили за столики.

— Первый тост, — объявил, встав, тамада-китаец, — в честь нашего великого полководца Чан Кайши!

Все вскочили с мест и водку из наполненных рюмок вылили в изящный сосуд, стоявший на специальном столе.

— А этот бокал в честь родителей! — и содержимое рюмок перелито в другой сосуд.

— А теперь, — сказал тамада, — выпьем за здоровье всем нам родной пары, пожелавшей семейного счастья!

Зазвенели бокалы, замелькали над столами палочки для еды — чоки.

— Сегодня действительно двойная радость, — поднялся низенький человек в военной форме, его едва было видно из-за столика, — выпьем за соединение двух национальностей!

Вновь прозвенели бокалы, и опять застучали по тарелкам палочки. Чжан-сочжан, будто сел на колючку, завертелся, замигал глазами. Он смотрел на Тажигуль, голова которой склонялась все ниже и ниже, девушка, казалось, давно бы упала, если б ее не поддерживала сводня. Он опасался своей невесты: «Вдруг возьмет да и плюнет в лицо — опозорит перед гостями!»

Кто-то из гостей закричал:

— Пусть невеста покажет лицо!

Чжан побелел, как стена. Ища помощи, он посмотрел на уйгурских старост-шанъё.

— По нашему обычаю женщины не сидят вместе с мужчинами, — пробормотал один из них.

— Довольно и того, что она из уважения к гостям присутствует здесь, — добавил другой.

— Давайте лучше пить и радоваться! — предложил тамада и попросил наполнить бокалы.

— Мы счастливы, — проворковал толстенький шанъё, — счастливы, что отдаем дочь за Чжан-сочжана…

— Если бы отдал жену, был бы еще счастливее, — буркнула Тажигуль.

Ее слова не перевели, и пьяные китайцы ничего не поняли. Напротив, услышав голос девушки, они заликовали и снова наполнили рюмки.

Веселье продолжалось. Самолюбию гостей льстило, что свадебный пир находится под охраной пятидесяти солдат полицейского участка. Сам участок располагался на краю березовой рощи, у двух высоких холмов, напоминавших горб верблюда. С этих холмов было видно далеко вокруг, поэтому здесь постоянно находились дозорные. А сегодня, в день свадьбы, приказано было на всякий случай удвоить караулы. Однако солдаты, воспользовавшись случаем, напились и играли в карты. Более ловкие продолжали тащить со столов водку, закуски, мясо и тоже пировали подальше от глаз начальства. Все внимание караульных с холмов было обращено на свадьбу. Им не терпелось сдать дозор и поскорее присоединиться к веселью.

Стояла темная ночь. А в березовой роще было еще темнее. Когда Ходжанияз со своими людьми приблизился к участку, один из трех высланных вперед разведчиков встретил его:

— Свадьба, кажется, в разгаре, кругом шум. В дозоре ходят всего несколько человек. И на холме двое.

— Спешивайтесь! — приказал Ходжанияз.

Десять человек он оставил с лошадьми, Сопахуну и Палтахуну с двумя десятками джигитов поручил уничтожить дозорных на холмах и после этого обстрелять полицейский участок. Сам Ходжанияз с остальными джигитами двинулся к воротам. Недалеко от стен крепости они встретили своих разведчиков.

Ворота закрыты, — сообщили те. — Похоже все пьяные, шумят…


Сопахуну и Палтахуну осталось совсем немного до вершины холма. Они уже ясно слышали голоса дозорных:

— Ты что, уснул?

— Нет.

— Не хочется торчать здесь. Давай спустимся и отведаем чего-нибудь. Ведь тихо же!

— Дурак! Узнает начальник — шкуру спустит…

— Ну и простак ты! Да посмотри, что там творится… Кто тебя узнает?

— Потерпи. До смены осталось немного.

— Нет, я спущусь. Смотри, как танцуют!

— А, пропади все… Поскорей бы до карт добраться.

— И когда же сочжан выдаст жалованье, обещанное по случаю свадьбы?

— Да разве эта крыса выплатит деньги?

— А если так, с чего у тебя такое рвение? Пойдем спустимся!

— Потерпи, говорю! Как бы беда не стряслась…

— Какая еще беда? Трус! Собака на привязи!

Солдат, шурша камнями, начал спускаться вниз. Едва он приблизился, Сопахун бросился на него и, не дав крикнуть, придушил. Потом шепнул Палтахуну:

— Кончай второго и давай условный сигнал!

Когда подкрадывались ко второму дозорному, один из джигитов поскользнулся, зашуршали камни. Дозорный выстрелил. Но второй выстрел — это стрелял Палтахун — свалил солдата. Джигиты, выскочившие на холм, открыли огонь по укреплению: казалось, в горах гремит гром и сверкают молнии. Первые же выстрелы снесли трех из пяти часовых на стенах. С криком: «Бей! Руби!» — Ходжанияз бросился к воротам. Тем временем люди, проникшие в участок под видом родственников Тажигуль, — и среди них Самсакнияз и тот дехканин с бочонками спиртного, — побежали к воротам, увлекая за собой часть гостей. Преодолев сопротивление двух часовых, они открыли ворота повстанцам. В участке началась паника.