Сейчас он шел быстро, как всегда, когда шел один: в обществе дамы он неизменно примеривался к ее шагам.

Было раннее январское утро, и зимняя трава, дворцовые стены и дома на другом берегу реки поблескивали инеем.

Уже январь! Значит, прошло уже семь месяцев с тех пор, как он вернулся.

Он вошел в Королевские сады, где летом он всегда ставил свои часы по точнейшим солнечным; впрочем, сейчас пустынная лужайка для игры в шары, с натянутым на зиму навесом, нравилась ему даже больше. Как всегда, он заглянул в маленький Лекарственный садик: здесь он выращивал травы, из которых вместе с Ле Фебром, королевским аптекарем, и Томом Чеффинчем, преданнейшим из слуг, сам готовил потом разнообразные снадобья.

Сегодня король был особенно задумчив. Возможно, его меланхолия объяснялась наступлением нового года — первого из встреченных им дома после большого перерыва. Увы, последние несколько месяцев, коим полагалось быть счастливейшими в его жизни, омрачились неприятными заботами.

Король обернулся посмотреть на дворец с его многочисленными постройками, большими и малыми. Взгляд его скользнул от Банкетного зала к Петушиной Арене. Уайтхолл был не только резиденцией короля, но также резиденцией всех его министров, слуг и придворных, у каждого из которых были здесь свои апартаменты, — ибо так желал король. Ему нравились пышность и великолепие: всякий раз, оглядывая свои владения, он вспоминал о происшедшей в его судьбе крутой перемене.

Королевские покои отделялись от остальных строений дворца длинной каменной галереей; из больших окон королевской опочивальни, опять-таки в полном соответствии с желаниями короля, была видна река. Он подолгу стоял у окна и смотрел на проплывающие корабли, как когда-то еще мальчиком смотрел на них часами, лежа на высоком гринвичском берегу.

Самые дорогие и заветные из королевских сокровищ хранились в его так называемом Личном кабинете — маленькой комнатке, ключ от которой был только у него и у Чеффинча. Карл ценил красоту во всем — в картинах, украшениях и, разумеется, в женщинах, — и теперь, когда кончилось его постылое безденежье, он начал собирать картины знакомых ему с детства великих художников. На стенах кабинета были развешаны шедевры Гольбейна, Тициана, Рафаэля; под ними красовались резные лари, инкрустированные драгоценными камнями шкатулки, звездные и земные карты, прекрасные вазы и любимейшая — после моделей судов — коллекция настенных и карманных часов. Часы он заводил сам и нередко разбирал их до последнего винтика, чтобы, собирая, еще раз подивиться совершенству сложного механизма. Он чтил искусство и его творцов — художников — и надеялся, что со временем многие из них найдут пристанище при его дворе.

Он взялся за восстановление дворцовых парков. Сент-Джеймский парк, безнадежно запущенный во времена Английской республики, начал уже обретать былое великолепие. В скором времени он планировал произвести новые посадки и устроить целые каскады фонтанов, наподобие тех, что он видел в Фонтенбло и в Версале. По изысканности двор его не должен был уступать двору его кузена, Людовика Четырнадцатого. Он планировал заселить Сент-Джеймский парк разнообразной живностью. Ему нравилось кормить по утрам уток в своем пруду; он уже запустил в парк благородных оленей и собирался запустить также овец, коз, даже лосей и антилоп — чтобы лондонцы, проходя мимо, останавливались полюбоваться на диковинных зверей. Он любил все живое, как любил своих собачек, вечно следовавших за ним по пятам и проникавших даже на заседания Королевского совета. Угрюмый взор короля смягчался, когда он ласкал их, и в голосе тогда звучала такая же вкрадчивая нежность, какая появлялась в нем всякий раз при общении с красивыми женщинами.

Но этим ранним январским утром король был хмур, потому что за первые несколько месяцев его правления произошло слишком много печальных событий.

Первым был скандал, связанный с его братом Джеймсом и Анной Гайд — дочерью того самого канцлера, которому все годы своего изгнания король верил безоговорочно. Джеймс с Анной тайно обвенчались, после чего Джеймс поставил короля перед свершившимся фактом: бухнувшись перед братом на колени, притом в самый неподходящий момент, он признался, что вступил в mesalliance, хотя при его близости к трону имел право жениться только с позволения на то короля.

Королю следовало, конечно, обрушить на преступников праведный гнев и заточить их в Тауэр. Именно так, вне всякого сомнения, поступили бы его достойные предки, Генрих и Елизавета Тюдоры, считавшиеся величайшими из английских монархов.

Упрятать в тюрьму родного брата — за то, что он, видите ли, женился без спросу? Да его невеста уж раздалась настолько, что того и гляди произведет на свет ребенка, и он окажется незаконнорожденным; а родись тот же ребенок в браке, он будет вправе претендовать потом на английский престол!..

Словом, Карл не мог так поступить. Чего ради он должен метать громы и молнии, если он прекрасно понимал чувства Джеймса, соблазнившего дочку канцлера (хотя, по мнению Карла, она была далеко не красавица, но зато умом и расчетливостью явно превосходила его простодушного братца); как понимал, что, обрюхатив девицу, Джеймс уже не мог устоять перед ее слезами и мольбами.

Карл так ясно видел двигавшие Анной и Джеймсом побуждения, что даже не сумел изобразить монарший гнев.

— Встань, Джеймс, — сказал он. — Хватит валяться у меня в ногах. Поверь, ты достаточно смешон и в менее причудливых позах. Что сделано, то сделано! Ты, конечно, дурак, но — увы! — это для меня не новость.

Жаль только, что все остальные не желали смотреть на провинившуюся парочку с той же снисходительностью. Карл вздохнул, вспоминая разыгравшийся при дворе скандал. Почему люди не могут оставить этих двоих в покое? Зачем изводить упреками Джеймса и втаптывать в грязь несчастную Анну? Что это изменит — ведь брак между ними уже заключен?!.

Да, мало кто из приближенных короля умел проявлять такую же терпимость, как он сам.

А тут еще отец девицы, канцлер Гайд, патетически восклицает, что лучше бы его дочь стала любовницей герцога Йорка, чем его женой!..

«Слова, едва ли похвальные в устах государственного мужа, канцлер», — насмешливо заметил тогда Карл.

Эта история заставила его усомниться в искренности Гайда. Наверняка же старик втайне торжествовал: как-никак, его дочери удалось втереться в королевское семейство, и не исключено, что ее отпрыскам когда-нибудь придется восседать на английском троне.

В последние годы Гайд нередко становился мишенью для злословия — что, впрочем, неудивительно: человек, пользующийся особым расположением короля, всегда имеет множество недоброжелателей. Гайд добровольно последовал за Карлом в изгнание и в любой момент, когда молодому королю требовался совет, неизменно оказывался под рукой. Карл не забыл, что, когда Гайд плыл к нему в Голландию с острова Джерси, остендские пираты ограбили его и взяли в плен, но Гайду все же удалось бежать и добраться до короля. Он всегда говорил, что единственной его целью является служение королю и возвращение его на английский престол. Карл, доверявший ему целиком и полностью, сделал его своим первым советником, выслушивал его суждения по всем политическим вопросам и назначил его сначала секретарем по государственным делам, вместо Николаса, а затем, когда шансы на возвращение английской короны возросли, канцлером. Разумеется, у Гайда было много врагов, завидовавших доверию и расположению, коим он пользовался у короля, и они делали все возможное, чтобы это доверие подорвать. Однако Карл продолжал считать Гайда преданнейшим и самым искренним из своих советников: ведь он всегда говорил без обиняков и мог даже в глаза упрекнуть короля в чрезмерной распущенности. Карл все внимательно выслушивал, но отвечал, что он готов следовать советам Гайда в государственных вопросах, однако считает себя лучшим знатоком в делах сердечных.

Неодобрительнее всех отзывалась о Гайде родная мать короля, Генриетта Мария, винившая канцлера во всех своих размолвках с сыном, — а надо сказать, что размолвки между ними происходили постоянно.

Однако Карл все же продолжал держать сторону Гайда и лишь теперь, когда канцлер принялся горько сетовать на то, что его дочь — законная супруга, а не любовница герцога Йорка, впервые усомнился в искренности своего советника.

Он уже сделал его бароном Гиндонским и, в благодарность за многолетнюю верную службу, собрался после коронации пожаловать ему титулы виконта Корнберийского и графа Кларендона, однако решил все же в дальнейшем верить ему с оглядкой.

Бедный Джеймс! Увы, мужество не входило в число его достоинств. Король не раз уже убеждался, что его младший брат отчаянно боится материнского гнева. «Странно, как такой маленькой женщине, притом на таком большом расстоянии, удается вселять ужас в сердце своего великовозрастного сына?» — думал Карл. Генриетта Мария подняла страшный шум в Париже по поводу скандальной женитьбы Джеймса; она с рыданиями уверяла всех и каждого, что сие есть не что иное, как новый удар ее горькой судьбины, новое свидетельство того, что она была и остается la reine malheureuse. Ужель муки ее вовек нескончаемы? — вопрошала она. Ужель мир еще не явил пред нею всю свою жестокость?! Карл хорошо представлял, на кого в первый черед изливаются все эти вопли и стенания: конечно, на его обожаемую сестренку Генриетту. И вот, пока там — в Пале-Рояле или в Коломбе, в Шайо или в Лувре — матушка призывала каждого встречного в свидетели своего несчастия и уговаривала святых ниспослать кару на головы ее мучителей, здесь, в Уайтхолле, за тридевять земель от Парижа, ее сын Джеймс обмирал от страха... А тут еще сестрица Мария Оранская никак не могла успокоиться. Она злилась, что Джеймс посмел до такой степени забыться, и досадовала на самое себя: ведь Анна Гайд познакомилась с герцогом благодаря тому, что состояла в тот момент в ее свите.