В Лондон пришла великая чума.

Время ли было ликовать по поводу одержанных побед? Да, близ Харвича англичане захватили восемнадцать больших голландских судов и потопили еще четырнадцать; да, грозный адмирал Обдам не страшил больше англичан, потому что взлетел на воздух вместе со своей командой, — и все это ценой одного лишь потопленного английского корабля. Правда, вслед за Фальмутом пали и другие превосходные флотоводцы: Мальборо, Портленд, адмиралы Гаусон и Самптон.

Но чума все нарастала, потрясая Лондон своей жестокостью. Суровую зиму сменило необычно жаркое для Англии лето. Над сточными канавами стояла убийственная вонь, потому что жители зачумленных домов поневоле выплескивали помои прямо из окон. На улицах умирали мужчины, женщины. Оказывать помощь человеку, упавшему на обочине, стало опасно; во всяком недомогании мерещилась смертоносная чума, и многие заболевали уже просто от ужаса. Смерть и страх носились в воздухе, по городу бродили смерть и страх.

До конца этого черного для Англии года чума унесла жизни не менее ста тридцати тысяч человек. Лондонцы возвращались в столицу, к своим домам и делам, но понесенные ими потери были так велики, что страна, к тому же до сих пор воевавшая с Голландией' пребывала в более плачевном состоянии, нежели когда-либо на протяжении всей истории.

Именно в это время надежды Екатерины на наследника неожиданно возродились: она снова была беременна.

Над горькими стенаниями измученного народа взошел 1666 год.

Чума нанесла стране невероятно жестокий удар. Торговля и ремесло все лето бездействовали, и, стало быть, денег на оснащение флота не было. Именно этот момент французы выбрали для того, чтобы вступить в военный союз с Голландией. Теперь Англия, разоренная и почти растерзанная чумой, должна была давать отпор двум противникам вместо одного.

Англичане самоуверенно заявляли, что им «не страшны никакие мосье», однако король был Печален. Его удручало сознание того, что народ, к которому принадлежала его родная мать и с которым он сам чувствовал теснейшую связь, поднял против него оружие. Более того, на его Англию, только что опустошенную смертоносной чумой и не имевшую средств для успешного ведения войны, ополчились две величайшие в мире державы.

В марте того же года из Португалии пришло печальное известие, о котором, по совету короля, королеве решено было не говорить.

— Она будет очень огорчена, — сказал Карл. — А ввиду ее слабого здоровья я, особенно теперь, предпочел бы оградить ее от лишних потрясений.

Однако долго скрывать от нее новость было невозможно. По заплаканному лицу донны Марии королева догадалась о том, что что-то стряслось, притом это «что-то» связано с их родиной, ибо нив каком другом случае донна Мария не стала бы так переживать.

Наконец она узнала правду.

Ее матушка умерла! Непостижимо! Они простились всего только четыре года назад, но за эти четыре года в жизни Екатерины произошло; столько всего, что порой, в своей любви к мужу, она забывала о матери. Теперь же, зная, что ее больше нет и что они никогда уже не увидятся, она была безутешна.

Лежа на постели в своей опочивальне и беззвучно плача, она перебирала в памяти дорогие сердцу детские воспоминания.

— О, матушка, — бормотала она, — будь вы здесь со мною, возможно, ваши советы надоумили бы меня, как вести себя и что делать!.. И, возможно, Карл не смотрел бы на меня теперь с тем снисходительным терпением, кое единственно я способна в нем возбудить...

Ей вспоминалось, как страстно желала ее мать этого союза и как она внушала дочери, что именно ей, ее любимой Екатерине, суждено спасти свою страну; вспоминались материнские наказы, данные при расставании.

— Матушка, — бормотала она, — миленькая моя... Я все сделаю, поверьте!.. О, пусть он снисходит до меня, пусть я всего лишь супруга, навязанная ему обстоятельствами, а он окружен прекрасными дамами, которых выбрал для себя сам, — пусть!.. Все же я не забуду ваших наставлений и всегда, всегда буду заботиться о благе моей страны!..

В этот год все казались словно бы раздражительнее обычного.

Когда Екатерина, в знак траура по матери, велела дамам являться ко двору с гладко зачесанными волосами и без мушек на лице, леди Кастлмейн открыто вознегодовала; что, впрочем, было неудивительно: ведь она тщательнейшим образом продумывала свою прическу и расположение мушек на лице. Теперь кое-кто успел заметить, что с зачесанными назад волосами и без мушек она уже не так ослепительно Красива, как прежде.

Это Несказанно огорчало леди Кастлмейн, а неувядающая страсть короля к Фрэнсис Стюарт отнюдь не улучшала ее настроения.

Как-то весной Екатерина сидела у себя в апартаментах в окружении придворных дам, среди которых оказалась и Барбара. Разговор шел о Карле.

Екатерину беспокоило здоровье Карла, подорванное тяжкими испытаниями минувшего года. Однажды во время осмотра кораблей на реке он, обманутый ярким солнцем, снял с себя парик и теплый камзол и простудился, да так до сих пор еще и не оправился как следует.

Обернувшись к Барбаре, Екатерина сказала:

— Думаю, ему не стоит сейчас бодрствовать допоздна. Он часто засиживается у вас; это вредит его здоровью.

Барбара презрительно фыркнула.

— Мадам, — сказала она, — он давно уже не засиживается у меня. Если же вы находите, что Его величество возвращается чересчур поздно, то советую вам поспрашивать о его времяпрепровождении у кого-нибудь другого.

В этот момент в комнату вошел король. Вид у него действительно был больной и усталый; он думал о том, где взять денег на оснащение флота, чем платить морякам и не пора ли, ввиду отсутствия средств, ставить суда на прикол; если же, паче чаяния, таковое бедствие случится, то как ему продолжать войну.

То, что в такую минуту Екатерина и Барбара могут ссориться по поводу его времяпрепровождения и обсуждать те редкие вечера, когда ему удавалось хоть ненадолго обрести желанное забвение, показалось ему едва ли не кощунством.

Он переводил взгляд с Екатерины на Барбару, и смуглое лицо его было сурово.

Екатерина опустила глаза, однако Барбара встретила взгляд короля вызывающей улыбкой.

— Его величество подтвердит мои слова!

— Ваша наглость не знает границ, — тихо сказал Карл.

Барбара вспыхнула, но не успела произнести ни одной из пришедших ей на ум колкостей, потому что король продолжал:

— Извольте покинуть двор и не появляться до тех пор, пока я не извещу вас о том, что я желаю вас видеть.

И, не ожидая ответа, который, насколько он знал, эту женщину, неминуемо должен был последовать, притом в самой бурной форме, он круто развернулся и зашагал прочь.

Топнув ногою, Барбара окинула дам гневным взглядом.

— Кому здесь угодно улыбаться? — воскликнула она.

Никто не отвечал.

— Может, кто находит происшедшее забавным?! В таком случае, пусть скажет об этом прямо, и я позабочусь о том, чтобы веселости у этой особы поубавилось... Что же до короля, то посмотрим еще, что он запоет, когда я пущу по Лондону его письма!..

После чего, едва сдерживая гнев, она присела перед неловко застывшей на стуле королевой, не знавшей, как отнестись к столь чудовищному нарушению хорошего тона, и гордо прошествовала к двери.

Впрочем, по здравом размышлении и учитывая довлевшие над королем государственные заботы и его неутоленную страсть к госпоже Стюарт, она решила на сей раз подчиниться королевскому приказу и вскоре, уехала из Лондона.

По прибытии в Ричмонд Барбара рвала и метала. Окружающие тщетно пытались взывать к ее благоразумию, указывая ей на многочисленные испытания, выпавшие за последние годы на долю короля, и тактично напоминая о его чувствах к Фрэнсис Стюарт.

— Ну уж нет! — кричала она. — Я поквитаюсь с ним! Я предам огласке его письма!.. То-то голландцам будет из чего стряпать свои памфлеты!

Однако не следует забывать, предостерегала ее тетушка Сара, что, как бы снисходительно ни относился к ней король, он был все-таки король и мог удалить ее не только от двора, но и изгнать из страны — такие случаи бывали прежде.

— Это неслыханно! — бесновалась Барбара. — Я так долго его любила! Он шесть лет как вернулся — и все это время я любила его!..

— Но ведь не только его! И не с ним одним делили ложе! — увещевала ее тетушка Сара.

— А он?! Со сколькими он, по-твоему, делил ложе?

— Он король. Он и так обошелся с вами на диво снисходительно.

— Молчи, ведьма! Я сейчас же велю послать за моей мебелью и имуществом в Уайтхолл! Пусть не воображает, что я брошу все свое добро!

— Сперва отправьте посыльного к королю, — посоветовала тетушка Сара, — и испросите его позволения на вывоз вашего имущества.— Просить позволения? У этого глупца! Да, глупца — иначе с чего бы он столько времени вздыхал по этой жеманной дурочке, часами держал карты для ее домиков и играл с нею в жмурки, забывая о королевском достоинстве?..

— Возможно, он и не даст вам своего позволения... — продолжала тетушка Сара.

— Пусть только попробует!

— ...потому что не захочет, чтобы вы уезжали из дворца.

— Вот глупая баба! Он же сам меня выгнал.

— Да, выгнал: за дерзость, проявленную в присутствии королевы и ее фрейлин. А вдруг теперь он уже об этом жалеет? Ведь он уже столько раз к вам возвращался! Видно, знает, что другой такой, как вы, ему не сыскать... Мадам, отправьте посыльного!

Барбара глядела на тетушку Сару в глубокой задумчивости.

— Знаешь, — наконец промолвила она, — временами я начинаю верить, что среди прислуги встречаются не такие уж круглые дуры...

По совету Сары она попросила у короля позволения вывезти свое имущество и получила именно тот ответ, на какой и рассчитывала: «Если леди Кастлмейн желает забрать свои вещи, то пусть она сама явится за ними в Уайтхолл». И вот, тщательно завив волосы и украсив их своей самой изящной шляпой с мягко покачивающимся зеленым пером, она, во всей красе, взошла на баркас и направилась в Уайтхолл. Там она встретилась с королем, который, едва взглянув на нее, почувствовал, как и предсказывала тетушка Сара, что «другой такой ему не сыскать», и признал, что дерзкое замечание леди Кастлмейн, произнесенное в неудачный момент, заставило его поторопиться.