Что же до супруга, то при виде его Елизавета всякий раз вспоминала перенесенное ею унижение, слишком мучительное и жестокое для ее наивной, еще не окрепшей тогда души.

С тех пор одно из любимейших ее развлечений состояло в том, чтобы дать ему почувствовать хоть малую толику тех страданий, которые ей довелось испытать по его вине. Она не собиралась доводить свою месть до конца; однако ее извращенный супруг, когда-то с презрением отвернувшийся от непорочной любви юной Елизаветы, сам теперь воспылал любовью к ней.

«Да, — подумала Елизавета, — жизнь груба и цинична, и сарабанда способна выразить это лучше всяких слов».

— Я задал тебе вопрос! — вне себя крикнул Честерфилд. — И я требую от тебя ответа!

— Отвечать мне или не отвечать — это мое личное дело! — сказала она.

— Он, видите ли, придет слушать сарабанду! Так я этому и поверил! Он придет затем, чтобы увидеться с тобою!

— Разумеется, и за этим тоже, — равнодушно обронила Елизавета.

— Все это устроил твой любезный братец! Вы все, все хотите меня одурачить! А теперь ты, верно, ждешь, когда я удалюсь, чтобы вы с Йорком могли без помех наставлять мне рога?

— Я уже говорила вам, что мне нет до этого никакого дела. Можете удалиться, можете остаться — право, мне это решительно все равно.

«О, — пронеслось у него в голове, — как же она прекрасна и как презрительно-холодна!»

Ее маленькая ножка, обтянутая зеленым чулком, едва виднелась из-под подола. Честерфилд часто спрашивал себя, как он, глупец, мог просмотреть такую бесподобную красоту, как мог предпочесть буйные выходки Барбары чистоте и невинности юного создания, на котором сам же был женат. Вспоминалась тогдашняя ее наивная ревность к его первой жене. Теперь он был бы счастлив разбудить в ней хоть каплю той ревности — но, увы, давно внушал ей одно лишь холодное презрение. Больше он ничего не успел сказать, поскольку в эту самую минуту доложили о прибытии герцога Йорка и лорда Аррана. Герцог проявлял столь нежное внимание к леди Честерфилд, что было ясно: хозяйка интересовала гостя куда больше гитары.

Честерфилд отказался оставить жену наедине с музицирующими гостями и, пока Арран показывал герцогу, как играется знаменитая сарабанда, стоял над ними мрачнее тучи. Однако не успели они добраться до половины пьесы, как прибыл посыльный из королевских апартаментов. Честерфилд срочно понадобился королеве для ведения переговоров с московскими послами, которые уже ожидали ее аудиенций.

Разозленный столь неприятным для него оборотом событий, Честерфилд, однако, вынужден был подчиниться приказу и уйти, оставив леди Честерфилд с герцогом на попечение Аррана. Каково же было его негодование, когда, прибыв в приемную залу королевы, он вскоре заметил мелькнувшее в толпе придворных лицо шурина! Значит, герцог Йорк и леди Честерфилд остались одни в ее апартаментах!..

Честерфилда обуял такой гнев, что он едва дождался конца аудиенции. Он был убежден, что над ним сыграли злую шутку и что его нарочно выманили из дому, дабы герцог Йорк мог остаться наедине с его женой.

В порыве нестерпимой ревности он поспешил в свои апартаменты. Ни герцога, ни леди Честерфилд он там не нашел, зато нашел злополучную гитару и, швырнув ее об пол, топтал до тех пор, пока от несчастного инструмента не остались одни щепки. Тогда он отправился искать жену и наткнулся по дороге на Джорджа Гамильтона, кузена и поклонника Елизаветы. Именно перед ним он и излил свою уязвленную ревностью душу.

Гамильтон, убежденный, как и Честерфилд, что герцог преуспел там, где сам он — увы! — ничего не добился, вынашивал свою тайную ревность. Мысль о том, что кому-то другому может быть дарована милость, коей он так долго и безуспешно добивался, показалась ему слишком невыносимой; он согласен был даже потерять даму своего сердца, но не дать ей насладиться объятиями другого.

— Вы муж, — сказал он Честерфилду. — Почему бы вам не увезти ее из Лондона? Поживете в деревне, вдали от всех; зато будете уверены, что она ваша и никому больше не принадлежит.

Мысль показалась Честерфилду вполне здравой. Он тут же отдал все необходимые распоряжения, и к тому времени, когда Елизавета отыскалась, все уже было готово к отъезду в деревню, и ей ничего не оставалось, как подчиниться его воле.

Итак, супруги Честерфилд покинули двор английского короля. Об их отъезде тут же, в полном соответствии с беспечными нравами времени, сочинились веселые куплеты, и как-то само собою получилось, что они удачно легли на мелодию все той же сарабанды и долго еще с удовольствием распевались при дворе Карла Второго.

Герцог Йорк вскоре утешился и начал подкидывать свои записки в карманы другой дамы; лишь Барбара не могла забыть, что еще один возлюбленный покинул ее.

К Екатерине вернулось счастье, которого она не помнила со времен своего медового месяца. Наконец-то она произведет на свет дитя! Будущий ребенок казался ей существом чудесным и загадочным, которое подарит ей новое счастье и вознаградит за все страдания, какие ей пришлось пережить из-за любви к королю. Она представляла его, — разумеется, его, потому что у них непременно родится мальчик! — почти зримо. Манерами и наружностью он пойдет в отца: в нем будет отцовская доброта, отцовская приветливость и легкий нрав; и лишь его взгляд, гораздо более серьезный, чем у отца, будет напоминать материнский.

В своих сладостных грезах она так же ясно видела очаровательного малыша — наследника английского престола, — как когда-то, в ожидании замужества, видела Карла.

Карл держался безукоризненно, словно и думать забыл об их прежних размолвках. Он умолял ее заботиться о своем здоровье и особенно беспокоился о том, чтобы она не простудилась; он также на время отстранил ее от пышных и утомительных приемов. И оттого, что он так заботился о ней и ее будущем ребенке, ей делалось легко и радостно.

Держась за руки, они выезжали на верховые прогулки по парку, и все вокруг любовались ими и приветствовали их. Счастливая Екатерина очень похорошела, и когда она, в своем коротком темно-красном платье с белой шнуровкой на груди и с развевающимися волосами, ехала верхом, до нее доносились весьма одобрительные замечания подданных — а надо сказать, что английские подданные никогда не отличались особым желанием ей польстить. Вслед за королем и королевой ехали дамы, и среди них, разумеется, леди Кастлмейн, прекрасная и высокомерная, как всегда, разве что чуть мрачнее обыкновенного, поскольку ей приходилось ехать позади короля, а не рядом с ним. Будь она в лучшем расположении духа, она бы, несомненно, пришпорила лошадь и выехала вперед, дабы все могли увидеть ее рядом с королем и королевой.

Лицо ее под широкополой шляпой с желтым пером всю дорогу было угрюмо, а когда настало время спешиваться, сделалось определенно злым, потому что на помощь к ней бросились со всех ног не кавалеры, а всего лишь ее собственные слуги.

Да, подумала Екатерина, видно, золотые дни ее уже сочтены; впрочем, кто знает, что тому виной — изменившееся положение королевы или та ехавшая за ними юная фрейлина, превзошедшая красотою саму леди Кастлмейн? Эта фрейлина, правда, ни за что не осмелилась бы поравняться с королем в присутствии его супруги, но, в своей маленькой шляпке с загнутыми кверху полями и красным пером, она была так прелестна, что у глядевших на нее дух захватывало от изумления.

Из Португалии пришли хорошие вести — испанцы потерпели поражение при Амексиале. Битва, от которой зависела судьба маленькой страны, была жестокой: ведь испанскую армию возглавил сам дон Хуан Австрийский, однако португальцам в союзе с англичанами все же удалось вырвать победу. При этом английские солдаты проявляли необыкновенную стойкость и мужество, По слухам, португальцы выкрикивали на поле сражения, что их союзники оказались к ним милостивее всех святых, коих они столько лет молили о помощи.

Получив известие о долгожданной победе, Екатерина плакала от счастья. Все-таки англичане защитили маленькую Португалию от грозного неприятеля, все-таки она, Екатерина, рождена была на благо своей страны! В Карле она видела в первую очередь спасителя Португалии; вспоминая с самого начала историю своего замужества, она снова и снова спрашивала себя, как она могла быть так слепа, как могла отказать ему в единственной высказанной им просьбе. Он дал ей счастье, о каком она даже не могла помыслить; он избавил ее страну от величайшего позора; и вот, когда он попросил ее помочь ему в одном-единственном щекотливом вопросе, — она не пожелала его понять, а помнила только о собственной гордости и о собственной оскверненной любви. Теперь она могла сколько угодно оплакивать свою вчерашнюю слепоту, ибо теперь уже было поздно. Ей оставалось лишь ждать случая доказать ему на деле свою любовь да молиться о том, чтобы Господь помог ей вернуть его расположение, так нелепо ею отвергнутое.

Ее скудоумный братец в знак своей благодарности раздал английским солдатам по понюшке табаку. Понюшка табаку в награду за спасение отечества! Екатерина залилась краской стыда, когда ей об этом рассказали. Разгневанные англичане бросали свой табак на землю. Карл спас положение, велев поделить между солдатами — в благодарность за службу королеве — сорок тысяч крон.

Екатерина знала о его денежных трудностях и о том, что ему часто приходится оплачивать государственные расходы из личных средств; знала она и о нескончаемых запросах его фавориток, таких, как Барбара Кастлмейн, и о его великодушии, из-за которого он никогда не умел им отказать.

Она молила Бога, чтобы ее малыш родился крепким и здоровым и чтобы отец мог гордиться своим сыном.

Будущее виделось ей теперь радужно-счастливым, потому что беременность смягчила ее нрав; она не была уже истеричкой, не умеющей приспособиться к циничной жестокости этого мира.

Барбара не на шутку встревожилась.