До торжественного момента оставалось совсем немного.

— И все это — в вашу честь, — заметил Карл, обращаясь к жене.

Звучала музыка, речная гладь заполнилась судами и суденышками всех мастей и размеров: лорд-мэр и предводители лондонских гильдий решили, как видно, вывести все свои силы, дабы сообща осуществить долгожданный въезд королевы в столицу. Сама же королева, вместе с королем, покачивалась на речной волне под куполом темно-красного бархата с золотой вышивкой.

Все происходящее казалось Екатерине чудесной сказкой. Ей нравилась и завораживающая музыка, и крики подданных, приветствующих короля и королеву, но более всего то, что Карл находился с нею рядом и держал ее руку в своей, и его улыбающееся лицо снова и снова оборачивалось от радостно шумящих подданных к ней, так что можно было подумать, что все разногласия забыты и они снова счастливые возлюбленные.

Высадившись, они направились в Уайтхолл, о котором так часто рассказывал ей Карл. Публика уже стекалась в Банкетный зал, дабы насладиться зрелищем королевского пира.

Прислушиваясь к нескончаемым остротам Карла, глядя, как просто, совсем не по-королевски он держится со своими подданными и с какой готовностью расточает улыбки, Екатерина вновь убеждалась, что именно он — душа этого шумного веселья. Всех тех, кто явился в Уайтхолл, чтобы приветствовать августейшее семейство прямо в королевских апартаментах, равно подкупала легкость и неизменное дружелюбие самого короля, блеск дворцового убранства и ослепительность придворных кавалеров и дам.

Подданные любили короля не только за его добрый нрав или же за смех и веселье, вернувшиеся в Англию вместе с ним, но и за его слабости, и за те пикантные сплетни, для коих он всегда предоставлял немало пищи. Его амурные дела неизменно вызывали улыбки в любом сословии — и это было так весело после унылой респектабельности Кромвеля и Ферфакса.

Теперь, сидя за богатым королевским столом, он поочередно обращался то к королеве, то к Генриетте Марий, подданные же ловили каждое его слово и наслаждались остроумием монарха.

Когда, прямо за столом, Карл заговорил о возможности появления в скором времени наследника престола, Екатерина опешила от неожиданности.

— Думаю, он не заставит себя долго ждать, — сказал Карл.

— Вот было бы славно! — воскликнула Генриетта Мария.

Разговор шел по-английски, и Екатерина переводила взгляд с короля на его собеседников, словно была не совсем уверена, правильно ли она их понимает.

Карл, обернувшись к Екатерине, вкратце передал ей содержание разговора, и она залилась таким ярким румянцем, что все кругом засмеялись.

— Вы... лжете, — запнувшись, произнесла она по-английски.

От столь непочтительного обращения к королю присутствующие взорвались оглушительным смехом, и громче и заразительнее всех смеялся сам король.

Отдышавшись, он сказал:

— Вот, извольте полюбоваться, как со мною обращается моя собственная супруга. Наконец-то она принародно произносит свои первые английские слова. И что же она говорит? — Он с деланной серьезностью оглядел гостей. — Она говорит, что я лгу!

Обернувшись к Екатерине, он сказал, что ей следует больше упражняться в английском языке, ибо подданные, безусловно, желали бы слышать голос своей королевы, после чего заставил ее повторять за ним такие фразы, от которых толпившиеся у стен зрители, а вслед за ними и все сидевшие за столом пришли в неописуемое веселье.

Однако счастье Екатерины длилось недолго, поскольку вскоре в Уайтхолл пожаловала и Барбара. О ее службе у королевы речи больше не было, однако она постоянно находилась во дворце, у всех на глазах, словно похваляясь своей ослепительной красотой. Рядом с любовницей Карла Екатерина всякий раз казалась сама себе неинтересной дурнушкой, начисто лишенной какой бы то ни было привлекательности.

Она по целым дням сидела в одиночестве, потому что не могла вступить в разговор, если в нем участвовала Барбара; король же, как нарочно, всегда оказывался в одной компании с Барбарой, и вслед за ним туда же перемещались самые блестящие и остроумные из его придворных.

Почти все отвернулись от королевы; графу Сандвичу, некогда очаровывавшему португальскую инфанту своей учтивостью, теперь некогда было даже перекинуться с нею двумя словами; Джеймс Крофтс, вызывающе красивый юноша лет примерно пятнадцати, казалось, вовсе ее не замечал; более того, само его присутствие при дворе таило в себе некую оскорбительность для Екатерины, ибо она знала, что его мать пользовалась в свое время не менее дурной славой, чем ныне Барбара. В то же время его черты и несколько надменная манера держаться обличали в нем королевского отпрыска — чего Карл, впрочем, и не скрывал.

Нередко Джеймса Крофтса видели вдвоем с королем: взявшись за руки, они подолгу бродили по тропинкам дворцового парка.

О них говорили:

— Кажется, король жалеет теперь, что в свое время не женился на его матери. Славный юноша этот Джеймс Крофтс, и видно, что люб своему отцу.

Джеймс важничал, являлся на все торжественные приемы в великолепных нарядах и начинал уже заигрывать с дамами. К слову сказать, он был пылким поклонником леди Кастлмейн и всегда искал ее общества. Она же, со своей стороны, просто обожала показываться в компании короля и его сына; тогда все трое смеялись и болтали без умолку.

Кое-кто, правда, считал, что внимание молодого Крофтса к отцовской любовнице начинает заходить чересчур далеко, а она встречает его чересчур благосклонно, и что скоро, разглядев в своем отпрыске замашки взрослого мужчины, король утратит интерес к нему, однако, как известно, короли тоже люди, и Карл, как и все отцы на свете, долго еще не видел признаков возмужания в собственном сыне.

Внешне король держался с королевой любезно и учтиво, однако все знали о том, что он к ней охладел. Уверяли даже, что он подумывает объявить юного Джеймса Крофтса своим законным наследником и пожаловать ему как сыну короля почетный титул. Это означало бы, что он решил не ждать наследника от королевы, ну а дальнейшее объяснений не требовало.

К концу лета Екатерина совершенно отчаялась. При дворе у нее осталось лишь двое друзей: все ее дуэньи, служанки и фрейлины, включая лучших подруг, уже отбыли обратно в Португалию. Разрешено было остаться лишь Марии, графине де Пенальве: король счел, что дама столь преклонных лет вряд ли сможет оказать сколько-нибудь заметное воздействие на королеву.

Вторым ее другом был младший брат графа Сандвича — лорд Эдвард Монтагью, служивший королевским шталмейстером.

Он не только всем своим поведением выказывал явное сочувствие к Екатерине, но прямо говорил ей, что считает такое обращение с королевой позорным и недопустимым.

От этих слов ей становилось немного легче: все-таки отрадно было сознавать, что хоть один человек при дворе понимает ее.

Со своими португальскими компаньонками Екатерина прощалась в полной уверенности, что король отсылает их ей в назидание, а вовсе не потому, что так заведено.

Теперь, размышляя в одиночестве над своей горькой участью, она уже понимала, что ее отказ принять леди Кастлмейн не принес ей ничего, кроме страданий. Она лишь потеряла расположение короля, до сих пор ценившего ее за мягкий нрав; что же до леди Кастлмейн, так ведь она все равно постоянно находилась во дворце. А тут еще Джеймсу Крофтсу был пожалован титул герцога Монмута, и по своему положению он оказался выше всех прочих английских герцогов, за исключением одного только брата короля, герцога Йорка.

О ней же никто и не вспоминал. Она не принесла своему супругу ничего: приданое ее оставалось невыплаченным, ее родная Португалия без конца молила Англию о военной помощи, и лучшие английские корабли вынуждены были простаивать в Средиземном море, отпугивая испанцев от границ Португалии.

Она чувствовала себя несчастнейшей из королев, но, несмотря на бесчисленные страдания, продолжала любить своего мужа.

В глубокой задумчивости королева расхаживала по комнате.

Над Португалией нависла опасность; Екатерина прекрасно понимала, что, стоит только Карлу вывести свой флот из португальских вод, Испания тут же подчинит себе ее маленькую и беззащитную страну. Все политические выгоды, ради которых, собственно, и задумывался этот брачный союз, пойдут прахом — и все из-за ее упрямства.

Впрочем, упрямство ли это? Может быть, гордость? Или тщеславие? Этого Екатерина не знала. Мечтая о будущем супруге, она создала в своем воображении некий идеал рыцаря, благородного и сурового; ей даже в голову не приходило, что этот рыцарь может шутить или смеяться. В настоящем же, невыдуманном рыцаре оказалось довольно благородства, но ни капли суровости; при этом он умел быть добрым и нежным и смеяться заразительней всех на свете.

Наконец однажды, когда она лежала без сна в одиночестве в своей огромной постели, ее пронзила догадка: она любит его!.. Она любит его и будет любить всегда, и не только за его добродетели, но и за слабости. Ей уже больше не нужен тот выдуманный идеал — ей нужен этот, живой Карл. Она вдруг поняла, что ее муж — и впрямь прекраснейший на свете принц, и хотя она не блещет ни обаянием, ни красотою, но зато он так великодушен, что ей и теперь еще не поздно надеяться на его привязанность.

Он просил ее лишь об одном — но она отказала ему, потому что сочла его просьбу для себя унизительной. Но ведь на самом деле он просил ее принять его таким, каков он был, то есть человеком мягким и слабым, которому для полного довольства нужна любовь многих женщин, а не только ее одной; она же, не желая даже слушать его, гордо отвернулась.

Она вспоминала, как добр он был к ней с самого начала; входя в ее опочивальню, он смотрел на нее влюбленными глазами — не потому, что впрямь считал ее красавицей, достойной восхищения, но потому, что угадывал в ней желание видеть себя таковой. Он был готов обманывать ее ради ее же счастья — а она не смогла этого оценить. Она требовала от него слишком много, пытаясь превратить обаятельнейшего грешника в святого и забывая, что святые, как правило, люди малопривлекательные и что их святость часто достигается в ущерб той самой мягкости и доброте, которые как раз и покоряли в характере ее супруга.