Леонора поднялась в свою спальню, забралась под теплое одеяло и свернулась калачиком. Надо наконец что-то решить, сказала она себе. Надо просто посмотреть на возможности и сделать выбор. Возможность первая — принять Тристана таким, какой он есть, и все, что он предлагает. Или жить без него.

Девушка вздохнула. Выбирать-то оказалось не из чего. Что за жизнь ждет ее без Трентема? Страшно даже представить… Она поглубже зарылась в подушку, улыбаясь себе и своему будущему и краем уха прислушиваясь к привычному шуму за дверью. Вот Генриетта засопела, вскочила, и когти ее зацокали по полу, когда она потрусила куда-то. Похоже, в сторону лестницы.

Теперь Леонора была уверена в своем решении, и радость наполнила сердце, словно только что была выиграна важная битва — у прошлого, у себя самой. И победа открыла ей дорогу вперед, туда, где не будет одиночества. На сердце стало легко, так легко, что слезы чуть не полились из глаз. Но она не успела расплакаться: представила, как она сообщит новость Тристану и что он скажет… Интересно, что он скажет? Леонора улыбалась в темноте. Захваченная своими мыслями, она позабыла о времени.

Но в какой-то момент сквозь розовый туман счастья пробралась тревожная мысль: почему не слышно Генриетту? Она ушла… некоторое время назад. В этом не было ничего странного: овчарка частенько бродила по дому ночью — то ли обходя охраняемую территорию, то ли чтобы размяться. Но всегда возвращалась довольно быстро на свое излюбленное место, на пост номер один — коврик у двери в спальню Леоноры. Однако теперь ее там не было.

Девушка убедилась в этом, когда закуталась в халат и открыла дверь. Собака исчезла.

Поплотнее запахнувшись в халат, девушка пошла по коридору к лестнице, слабо освещенной ночной лампой. Овчарка ворчала, перед тем как уйти. Может быть, почуяла кошку у двери. А если не кошку? Если это очередная попытка Маунтфорда проникнуть в дом! Вдруг он что-нибудь сделал с собакой?

Сердце Леоноры сжалось: когда Генриетту принесли в дом, она была лишь смешным меховым комочком. А потом стала настоящим другом. Единственной живой душой, которой девушка, не стесняясь, поверяла свои мысли и чувства.

Она тихонько двигалась к лестнице и продолжала уговаривать себя, что на Монтроуз-плейс полно кошек. Должно быть, подле дома бродили целых две, поэтому овчарка так задержалась.

Вот и лестница. Надо зажечь свечу, ведь внизу совсем темно. Если Генриетта притаилась, выслеживая кошку, можно налететь на нее в темноте. Именно здесь имелся столик, на котором лежали свечи и спички. Взяв простой подсвечник, девушка зажгла свечу и пошла вперед. Стены коридора выступали из тьмы, как только маленькое пламя разгоняло мрак. Это стены ее дома, а потому тени, задержавшиеся в углах и под потолком, не пугали. Тапочки тихонько шлепали по полу. Мимо комнаты дворецкого и экономки. Вот и лестница, которая ведет в кухню.

Леонора взглянула вниз. Сначала ей показалось, что там кромешная тьма, но потом она стала различать светлые квадраты окон, и небольшое окошко над дверью черного хода тоже пропускало немножко лунного света. К сожалению, его было мало, и она смогла различить лишь очертания собаки, лежащей у стены. Овчарка замерла, положив голову на лапы.

— Генриетта? — негромко позвала Леонора, изо всех сил вглядываясь в темный силуэт. Но собака оставалась совершенно неподвижной.

Что-то не так. Ни одно животное, тем более собака, которую зовет хозяйка, не может оставаться столь неподвижным. Тут Леоноре пришло в голову, что, по собачим меркам, овчарке уже немало лет. А вдруг у нее удар? Девушка подхватила длинные полы халата, чтобы не споткнуться, и с криком:

— Генриетта! Что с тобой? — бросилась вниз по лестнице.

Она была уже на последней ступеньке, когда темная тень отделилась от стены и перед Леонорой вырос мужчина. Пламя свечи озарило его лицо дьявольским светом. Леонора открыла рот, но закричать не успела. Голова вдруг взорвалась болью, и свет начал меркнуть. Она успела только удивиться, почему гаснет свеча, вытянула руки вперед — и провалилась во мрак. Последнее, что она услышала, был душераздирающий вой Генриетты. А потом опять боль и тьма.

Долгое время она пребывала в блаженном забытьи, не увствуя боли. Потом сознание стало возвращаться, и некоторое время Леонора просто слушала голоса, звучавшие вокруг. Слов она не разбирала — просто какие-то звуки были сердитыми, а остальные — испуганными. И что-то хорошее тоже было. Ах да, это Генриетта, она здесь, рядом, сопит ужасно и лижет ее пальцы своим шершавым языком.

Леонора попыталась открыть глаза, но это оказалось дедом нелегким. Веки словно налились свинцом, ресницы склеились и не желали пропускать свет. Голова болела. Она неуверенно поднесла руку ко лбу и поняла, что голову стягивает повязка. Голоса разом смолкли.

— Она пришла в себя!

Это ее горничная, Харриет. Вот она осторожно погладила хозяйку по руке и преувеличенно бодрым голосом произнесла:

— Не волнуйтесь, мисс, доктор уже был и сказал, что ничего серьезного. Скоро будете как новенькая.

— Ты в порядке, сестричка?

Джереми тоже был где-то рядом… «А собственно, где я, — подумала Леонора. — Это не постель. Ноги чуть выше головы. Гостиная, должно быть».

— Просто полежи спокойно, дорогая, — раздался расстроенный голос дяди. Он тоже осторожно погладил племянницу, почему-то по коленке. — Бог знает, куда катится этот мир.

— Она быстрее придет в себя, если вы не будете толпиться вокруг и беспокоить ее. — Это больше напоминало рычание, но Леонора готова была улыбнуться.

Тристан.

Она открыла глаза и сразу увидела его. Он стоял в ногах кровати и выглядел… страшно — так неподвижно-сосредоточенно было его лицо, таким недобрым светом горели глаза…

— Что произошло? — спросила Леонора.

— Вас ударили по голове.

— Это я помню. — Она с трудом скосила глаза туда, где подле ее руки сопела Генриетта. — Я пошла искать Генриетту. Ее не было слишком долго, и я начала волноваться…

— И вы пошли за ней вниз.

— Да. Я подумала, что с ней что-то случилось… И она правда лежала там, у задней двери, совсем неподвижная…

— Кто-то подсунул под дверь блюдце с портвейном, добавив в него приличную дозу лауданума[1]. Собака заснула.

Леонора положила ладонь на большую мохнатую голову и заглянула в темные преданные глаза.

— Она в порядке?

— Абсолютно. Доза была недостаточно велика, чтобы причинить ей серьезный вред. Просто вызвала сонливость.

Девушка вздохнула, поморщилась от резкой боли в голове и, взглянув на Тристана, твердо сказала:

— Это был Маунтфорд. Я столкнулась с ним на лестнице нос к носу.

Лицо Трентема исказилось от ярости, и Леонора слегка испугалась: она чувствовала себя виноватой в том, что не проявила должной осторожности.

Но остальные, не понимая, о чем речь, в недоумении и растерянности смотрели на нее.

— Кто такой Маунтфорд? — спросил Джереми. — О чем вообще речь?

— Это тот грабитель, которого я видела в саду, — неохотно пояснила Леонора.

Эти слова повергли сэра Хамфри и Джереми в шок. Реальность настигла их неожиданно и грубо поставила перед фактом, который никак нельзя было приписать бурному воображению девушки и проигнорировать. Воображаемый объект не мог одурманить собаку и ударить ее по голове.

Горничная вскрикнула, дядя, покраснев от волнения, что-то говорил, Джереми о чем-то спрашивал и требовал объяснений. Шум стал невыносимым, Леонора закрыла глаза и опять потеряла сознание.

Напряжение все возрастало. Трентем чувствовал себя как натянутая струна, на которой безумный скрипач играл какую-то дикую пьесу. Все нервы вибрировали, ему хотелось как можно быстрее добраться до негодяя, действовать… но сейчас Леоноре он был нужнее. Увидев, что глаза ее закрылись, а лицо потеряло выражение страдания, он решительно выпроводил всех из комнаты. Ему даже удалось сделать это не слишком грубо, хоть они и подчинились крайние неохотно.

Должно быть, они почувствовали в Трентеме слишком большую уверенность. А он смотрел на них чуть ли не с презрением. В его глазах они пали совсем низко — не сумели усмотреть за девочкой! И эта горничная — кажется, такая преданная — тоже не уследила.

Отослав Харриет готовить отвар из трав, который прописал врач, Тристан вернулся к Леоноре. Она все еще была в забытьи и очень бледна, но все же это была не та смертельная бледность, которая покрывала ее щеки, когда он увидел ее пару часов назад.

Когда Леонору нашли, Джереми ощутил нечто, вроде угрызений совести, и у него хватило ума послать слугу в дом номер двенадцать. Незаменимый Гасторп мигом отрядил одного лакея за хозяином на Грин-стрит, а другого — за врачом. Джонас Прингл был ветераном итальянской кампании, умел держать язык за зубами, и не было такой резаной ни огнестрельной раны, которую он не мог бы зашить. Усмотрев девушку, он объявил, что удар пустячный. То есть по сравнению с пулевым ранением — вообще ерунда. Тристан, который высоко ценил его профессиональное мнение, несколько успокоился.

Это помогло ему удержаться в рамках вежливости, разговаривая с дядей и братцем.

И вот теперь он ждет, пока она очнется. Решив, что это может занять некоторое время, Трентем бросил взгляд на окно — занимался рассвет. Подавив желание немедленно начать действовать, изловить мерзавца и желательно свернуть ему шею, он придвинул кресло так, чтобы видеть лицо Леоноры, и сел. Вытянул ноги, устроился поудобнее и стал ждать.

Она пришла в себя приблизительно через час. Ресницы затрепетали, глубокий вдох — и выдох со стоном от боли. Голубые глаза уперлись в него. Она удивилась и осторожно осмотрела комнату, стараясь не крутить головой.

— Мы одни, — пояснил он.

— Что случилось?

Помедлив, Тристан решил, что не стоит ничего скрывать.

— Ваша горничная. Она тут билась в истерике…

Леонора медленно прикрыла глаза, уже догадываясь, что за этим последует. Так и есть. Хриплым — то ли от волнения, то ли от злости — голосом он сказал: