Мишель Моран - Избранница Наполеона

Сегодня мы с ней всю ночь не спали. Ей вздумалось пересчитать, сколько денег она набрала для брата — выручила от продажи украшений. Перед глазами до сих пор стоит, как она дрожащими пальцами снова и снова пересчитывает купюры.

Экипаж внезапно останавливается, и доктор Эспьо хмурится. Он отдергивает занавеску, и нашему взору предстает ужасающая картина: дорога запружена лошадьми и повозками, толкающимися за место на дороге ради бегущих из города хозяев.

— Они уже здесь? — кричит нам какая-то женщина из встречного экипажа.

Эспьо качает головой.

— Мы из Ниццы.

— Вы не в ту сторону едете! — кричит кто-то.

Когда мы добираемся до города, то застаем там безумную толчею из повозок и лошадей. Бегут тысячи людей, и похоже, все, у кого было хоть какое-то состояние, уже уехали. По улицам мечутся женщины, умоляя помочь им выехать, и я сразу вспоминаю отчаяние в женских глазах, когда французы высадились на Гаити. Вижу, как немолодой мужчина высовывается из кареты и предлагает место хорошенькой девушке — но за плату. Не заплатишь сейчас — придется платить, когда придут солдаты, стращает он. Она соглашается, и он подает ей руку.

Чем обернется вторжение русских, никто не знает. Если австрийцы под габсбургским флагом будут с ними, то Париж еще может быть спасен. Если же русские придут одни, пощады не жди.

От ворот города до дворца Тюильри наш путь занимает три часа. Внутри дворца царит еще больший хаос. Слуги носятся из одной комнаты в другую, перетаскивая сундуки и громко отдавая распоряжения.

— Где императрица? — спрашивает доктор Эсьпо.

Какой-то слуга замедляет шаг и показывает в другой конец коридора.

— С членами Регентского совета, месье. Они решают, бежать из столицы или нет.

Мы спешим в зал заседаний Совета. Министры даже не удосужились закрыть двери. И мы стоим с десятком придворных и слушаем, как Жозеф Бонапарт громко рассуждает о том, что еще можно спасти из империи Наполеона. Какие-то девять месяцев назад он был королем Испании. Потом проиграл битву с британцами при Виктории.

— Никто не предан Наполеону так, как я! Но просить императрицу оставаться в этом дворце равносильно убийству.

— Подумайте: если императрица бежит из столицы, о чем это будет говорить народу? — возражает герцог де Фельтр. — С таким же успехом можно сразу вывесить белый флаг!

— А вы какой цвет предлагаете? — наступает Жозеф. — Может быть, вы видите, как к городу подходят войска Наполеона? Уже поступают донесения, что они вот-вот будут здесь?

— Мы не можем идти на такой риск, — говорит герцог де Камбасерес. — Талейран?

Я поражен. Из всех министров французского правительства меньше всего внушает доверие Талейран. Весь двор знает, как он втихаря вел дела и с австрийцами, и с русскими, одновременно убеждая нас, что трудится исключительно на благо Франции. Кроме самого Талейрана, никто вам не скажет, на чьей он стороне. Зато за последние двадцать лет не было такой перестановки в правительстве Франции, за которой бы не стоял этот человек.

Регентский совет ждет, что он скажет. Наконец он изрекает:

— Императрица Франции должна оставаться в Париже. Когда придут австрийцы, она будет договариваться с отцом о благоприятных для города условиях. А до того момента дворец должен быть опечатан.

Брат Наполеона багровеет.

— Я пытался взывать к голосу разума, — с жаром произносит он, — но меня никто не стал слушать! — Он достает из кармана письмо и показывает всему совету. — От самого императора. — Письмо передается в руки Талейрану. — Не зачитаете?

Старик министр со своего места читает:

— «Если сражение будет проиграно и надежды на спасение моей столицы не останется, императрица Франции вместе с моим сыном, малолетним Римским королем, должны будут отправиться в замок Рамбуйе и ждать меня там. Ни при каких обстоятельствах они не должны быть захвачены войсками коалиции. Я скорее соглашусь увидеть своего сына с перерезанным горлом, чем допущу, чтобы его воспитывали при венском дворе как австрийского принца».

Мария-Луиза смотрит ошеломленно, а Талейран утирает со лба пот. Следует вопрос от герцога де Фельтра:

— И что решит ее величество?

— А что, здесь есть человек, готовый ослушаться воли императора? — вопрошает, в свою очередь, императрица.

Мужчины прячут глаза. Даже Талейран избегает ее взгляда.

— Мое желание — остаться в городе, — говорит она. — Это мой долг перед Францией и ее народом. Но есть и высший долг, — продолжает она. — Долг жены перед мужем.

Ясно. Решает бежать из Парижа. Да и зачем ей оставаться в городе, отправившем на смерть ее двоюродную бабушку?

— Стало быть, решено, — твердо объявляет Жозеф. — Двор переезжает в замок Рамбуйе.

В зале воцаряется молчание. Члены совета пытаются осмыслить значение происходящего. Наполеон воссоединил страну, когда ее раздирала нестабильность и гражданская война. По кусочкам собрал империю, которая сделалась несокрушимой и оказалась не по зубам даже австрийскому императору. На протяжении десяти лет имя Наполеона гремело по всей Европе. И вот теперь оно обращено в прах.

— Выезжаем завтра утром, — повелевает императрица. — Что бы ни случилось — да храни вас всех Господь.

Она встает, и мне становится видно, что и Гортензия, и ее муж, до недавнего времени голландский король, тоже здесь. Мы расступаемся, давая пройти членам Регентского совета, и, когда появляется императрица, Эспьо делает шаг вперед.

— Ваше величество!

Императрица не сразу понимает, что перед ней бывший придворный лекарь.

— Доктор Эспьо? Что вы здесь делаете? На нас надвигаются русские! Может быть, и австрийцы с ними. — Она спешит по коридору, мы с трудом за ней поспеваем. Доктор на ходу объясняет цель приезда. — Забирайте, что сможете унести. — Тут она останавливается и смотрит на меня. — Вот и ваш шанс выпал. Надеюсь, вы его не упустите.

Замок Рамбуйе

Апрель 1814 года

Куда ни глянь — повсюду придворные, в спешке запихивающие в дворцовые кареты свои пожитки, кто сколько успеет. Конюхи, камергеры, камеристки и статс-дамы — все бегут в Рамбуйе.

Я жду, когда Меневаль освободит в экипаже место для нас с Францем. Когда наконец он машет нам рукой, я поворачиваюсь к сыну:

— Возьми Зиги в карету.

Он уже достаточно большой, чтобы слушаться меня, но сейчас его лобик наморщен.

— А ты с нами не едешь?

— Конечно, еду.

После письма Наполеона Жозефу ничто не держит меня в Париже. «Я скорее соглашусь увидеть своего сына с перерезанным горлом, чем допущу, чтобы его воспитывали при венском дворе как австрийского принца». Я смотрю на Франца, и меня захлестывает неодолимое желание защитить его, оградить от невзгод.

Каким бессердечием должен обладать отец, чтобы — неважно, в каких обстоятельствах — желать смерти собственного сына? Даже после всех гадких и жестоких поступков я бы оставалась в Париже, как и подобает верной жене, но простить его за это письмо невозможно! Надеюсь, он вернется в Париж, и пусть найдет опустевший дворец! И чтобы над ним развевался на ветру флаг Бурбонов.

Я жду, пока мальчика удобно разместят в экипаже, после чего принимаюсь за поиски Гортензии.

— Богарне! — кричу я поверх голов. — Богарне!

Но повсюду — море людей. Все куда-то спешат, ребятишки жмутся к матерям, в то время как мужчины выносят из дворца сундуки с вещами.

Я заглядываю в каждую карету, но Бонапартов нигде нет. Наконец я ее обнаруживаю: она стоит в стороне от кортежа, держа за руку обоих своих сыновей. Ее муж что-то кричит, она в ответ мотает головой.

— Ваше величество! — приветствует Луи Бонапарт. — Вы должны объяснить моей жене, что ее место в Рамбуйе, при дворе.

— Ты не хочешь ехать с нами? Почему?

— Моя мать уже уехала в Наварру. — Гортензия наклоняет голову. — Если вы позволите, я бы хотела отвезти детей туда.

Я понимаю, что мы, возможно, видимся в последний раз, и у меня встает ком в горле. Я протягиваю руку и нежно касаюсь локтя своей статс-дамы.

— Конечно.

— В Наварру? — Луи вне себя. — Я запрещаю…

— Что вы запрещаете? — возмущаюсь я. — Она вольна ехать, куда считает нужным!

Он смотрит на меня, потом на Гортензию и снова на меня. Потом кричит слугам, чтобы выгрузили его сундуки и несли в другой экипаж.

— Я буду ждать тебя в Рамбуйе, — сухо изрекает он. — Не приедешь — считай, что мужа у тебя нет!

Он теряется в толпе, и я чувствую, что у Гортензии стало легче на душе. Потом она поворачивается ко мне.

— А вы… Вам ничто не угрожает?

— Нет, если мы сумеем опередить русских и разыщем моего отца. Он обещал за мной приехать. Я ему верю.

Мы оглядываемся на дворец Тюильри. В утреннем свете он кажется позолоченным. Военный министр сказал мне, что наполеоновские генералы взбунтовались еще до того, как армия приблизилась к Фонтенбло. Они просто отказались сражаться. Думаю, мужчины поступают так тогда, когда у них иссякает терпение.

— Как вы думаете, где сейчас мой отчим? — тихонько спрашивает она.

Я сжимаю ей руку и нагибаюсь к ее уху:

— Все позади. Поезжай и оставайся со своей семьей.

После восемнадцати лет она наконец освободилась от Бонапартов. Гортензия плачет.

— Я буду писать!

Я крепко ее обнимаю.

— Я тоже.

Я смотрю ей за плечо и вижу, что ее дожидается красивый молодой человек. Граф де Флао.

От дворца отъезжает вереница из ста с лишним экипажей, и сын меня спрашивает: