По правде сказать, в беременности оказались свои плюсы: я, например, теперь наслаждаюсь сном в одиночку, могу есть, что захочу… Сегодня на завтрак пила кофе с густыми сливками и булочками, а вечером буду миндальное молоко со сладкой выпечкой. Но это слабое утешение, если вынужден жить, как затворник в монастыре.

— Надо пройтись по дворцу, — вдруг предлагает Гортензия. Она откладывает письмо моего отца и хлопает в ладоши: — Зиги, ко мне! — Мой спаниель выскакивает из своей теплой корзины рядом с камином и прыгает ей на колени, лижет в щеку и радостно лает. — Ему нужно прогуляться.

Мне хочется нагнуться и взять его, но носить собаку на руках мне уже тяжело.

Я кладу руку себе на живот и улыбаюсь, ощущая внутри легкое движение. Но что если ребенок пойдет в отца? Или еще хуже — в тетю Полину? Я замечаю, что Гортензия с любопытством за мной наблюдает, и говорю:

— Хочу девочку.

Она надевает Зиги ошейник и вздыхает:

— Я всегда мечтала о девочке. Но своих сыновей ни на кого на свете не променяю, — быстро добавляет она. — Даже притом, что они сейчас в Австрии.

Вот бы нам поменяться местами, думаю я.

— И долго отец намерен их там держать?

— Пока Наполеон не призовет его обратно в Париж, — тихо отвечает она. — А это может произойти хоть завтра. А может — и никогда.

— И ты не просила императора за ними послать?

Она смотрит многозначительно.

— Когда умер мой старший сын, и я по нему убивалась, Наполеон обвинил меня в том, что я люблю своего сына больше, чем его. Луи он вернет в Париж тогда, когда ему вздумается, наше мнение тут ни при чем. — Интересно, думаю я, какие приказы он станет отдавать ради нашего ребенка, а Гортензия ободряюще похлопывает меня по коленке: — У вас все будет хорошо, — заверяет она. — Посмотрите, как вам до сих пор везет. — Но меня мучает вопрос, что почувствовал Адам в Вене, когда узнал о моей беременности. Какое уж тут везение! — А если будет мальчик, то вы свою задачу выполнили. — Она поднимается с кресла, Зиги весело лает. — Идем?

Мы выходим из моей художественной студии, приткнутой в углу дворца Фонтенбло, и Зиги впереди нас несется по залам, обнюхивая каждый встреченный по пути сапог и поднимая лай, если владелец сапога останавливается.

— Вон салон Полины, — шепотом сообщает Гортензия.

Я смотрю на богато украшенные двустворчатые двери, и при виде нас лакеи немедленно их распахивают, я даже не успеваю жестом показать, чтобы этого не делали.

— Ее величество императрица Франции, — объявляет один, — и ее королевское высочество, принцесса Бонапарт.

Я останавливаюсь и переглядываюсь с Гортензией.

В этом дворце салона Полины я еще не видела. Теперь я знаю, что подобно обстановке ее покоев во дворце Нейи здесь также воспроизведен интерьер египетского дворца, с мебелью черного дерева и настенными росписями. Алебастровые лампы выполнены в форме сфинксов, а на каминной полке курятся благовония.

Но больше всего потрясает меня не внутреннее убранство зала, а вид Полины, водрузившей ноги на шею мадам Шамбодуэн. Я лишаюсь дара речи. Княгиня Боргезе использует женщин в качестве подставки для ног?

Полина поднимается с затейливого египетского трона. На руках у нее Обри. Ошейник на левретке из золота и лазурита. С царственной мордочкой и с широко расставленными темными глазами, собака выглядит так, будто смотрит на тебя из глубины какой-нибудь египетской гробницы.

— Мария-Луиза, — здоровается Полина. — Гортензия. Чему я обязана этим двойным сюрпризом?

Я оглядываю комнату. Здесь десятка два фрейлин, и на всех египетские драгоценности.

— Да вот, подумали, не сводить ли Зиги в гости к Обри, — на ходу сочиняет Гортензия. — Как думаешь, Зиги? — Она смотрит на спаниеля, который радостно виляет хвостом, после чего спускает его с поводка.

Полина расплывается до ушей. Она нагибается, снимает поводок с Обри, и собаки принимаются носиться кругами, обнюхивая друг друга.

За спиной Полины я бросаю взгляд на мадам де Шамбодуэн. Немолодая дама продолжает лежать на полу навзничь.

— Что скажете? — спрашивает у меня Полина, обводя взором комнату. — Чем не двор Клеопатры, а?

— Очень… убедительно, — говорю я.

Не могу подобрать другого слова к тому, что она творит. Наверное, ни при одном другом европейском дворе такого не встретишь.

— Мы вместе практически правили Египтом, тебе это известно?

— Мы? — переспрашиваю я, а Гортензия неловко топчется рядом.

— Мы с братом, кто же еще?

Моя рука непроизвольно ложится на живот, словно защищая ребенка, и при виде этого жеста Полина щурится.

— Он меня любит, — шепчет она так тихо, что даже Гортензии приходится напрягаться, чтобы расслышать ее сквозь собачий лай. — Сильней, чем Жозефину, или тебя, или этого твоего ребенка. Ничто не встанет между нами.

Тут до меня доходит: она нездорова. Не исключено, что и физически, но психически уж точно. И что же, во всем Фонтенбло этого никто не видит? И как давно она унижает пожилых женщин?

— А ну-ка скажи, — говорит она, делая шаг ко мне, так что меня обдает ее духами, — император ничего не говорит о де Канувиле?

— Нет.

Я действительно никогда не слышала от него этого имени.

Полина кивает, словно пытается в чем-то себя убедить.

— Он это нарочно. Отсылает подальше тех, кто мне дорог.

Глаза у Полины безумные. Может, все эти странности — следствие разлуки с мужчиной по имени де Канувиль? Никогда не слышала, чтобы княгиня Боргезе ставила ноги на своих фрейлин. Или наряжала слуг, как египетских рабов… Она смотрит на меня с таким видом, словно пробуждается ото сна, потом зовет Обри, и левретка летит к ней.

— Нам… нам пора, — говорю я.

— Зиги! — Мой спаниель перепрыгивает через мадам де Шамбодуэн. Гортензия морщится, а я больше не могу молчать. — Почему она у вас на полу?

— А ей так нравится. Ведь правда, мадам?

Пожилая женщина кивает в ответ.

— Вы сами-то в это верите?

Полина пожимает плечами.

— Ты же веришь, что мой брат тебе не изменяет и что твой любовничек где-то в Австрии по тебе сохнет. — Она наблюдает за произведенным эффектом. — Все мы о чем-то мечтаем…

Я не могу найти слов. Гортензия поднимает с пола Зиги, и лакеи поспешно распахивают перед нами двери.

— И ты от нас всех ничем не отличаешься! — кричит Полина.

Мы с Гортензией поспешно ретируемся, а нам вслед летит:

— Ты теперь носишь фамилию Бонапарт, и твой ребенок будет Бонапартом!

Мой ребенок, Полина, будет такой же Бонапарт, как ты — королевская особа.


— Вызывали, ваше величество?

В дверях моей студии возникает Поль, я киваю из-за деревянного мольберта.

— Пожалуйста, входите и присаживайтесь.

Он озирается — наверное, слышал, что мне не велено оставаться наедине с мужчинами. Но это особый случай.

— Дверь закрыть, ваше величество?

— Да, будьте так любезны.

Я смотрю, как он входит в комнату, и удивляюсь, что о таком привлекательном мужчине при дворе не сплетничают. Если верить Гортензии, однажды его внимание привлекла хорошенькая фрейлина Жозефины, да еще говорили, что одна из фрейлин Полины принимала его у себя по ночам. Но он так и не женился, и после восьми лет служения Полине на их возможную связь никто даже не намекал. Если он мудрый человек, то ни за что не даст ей себя соблазнить. Ведь в тот момент, как ее охота увенчается успехом, она потеряет к нему всякий интерес.

Он садится в кресло напротив меня и оглядывает студию. Это уютная комната с забрызганными краской столами, парой деревянных мольбертов и мягким креслом возле камина. Он с улыбкой смотрит на Зиги и ждет, пока я начну разговор.

— Сегодня днем я зашла к княгине Боргезе.

Он мгновенно настораживается.

— Надеюсь, ваше величество получили удовольствие от визита?

— Не совсем.

Он медленно кивает, будто ничего другого и не ожидал.

— Месье Моро, — начинаю я.

— Пожалуйста, зовите меня Полем.

— Поль, с ней что-то не так. В качестве подставки для ног у нее дамы, а глаза…

— Вы правы, ваше величество. Она больна.

— А что с ней?

Он смотрит на свои руки, которые держит на коленях, и шепчет:

— Не знаю. В последнее время я стараюсь поменьше у нее бывать, — признается он. — Она сделала много такого, чего я, наверное, никогда не смогу ей простить, хотя в моем присутствии она чувствует себя лучше.

— А она всегда была такой? — продолжаю я.

— Раньше с ней такое случалось только в состоянии большого стресса. Но сейчас… — Он обрывает фразу на полуслове.

— А лекарства она принимает?

— Этого, боюсь, я вам сказать не могу, ваше величество.

— Не хотите говорить?

— Просто не знаю. Есть вещи, которые она даже от меня скрывает. Могу только предположить, что она принимает ртуть.

Хоть в Шенбрунне я и вела уединенный образ жизни, я и то знаю, что ртуть применяется для лечения заболеваний типа сифилиса и триппера. Женщины принимают ее внутрь, мужчинам же, у которых симптомы обычно проявляются сильнее, ее вводят с помощью шприца в кончик пениса.

Что же она, подхватила венерическое заболевание?

— В прошлом месяце я видел у нее в будуаре эти пилюли, — поясняет он. — Но это было всего один раз, ни до, ни после я ничего подобного не замечал.

— Может, ей назначено какое-то другое лечение?

— Не знаю. Но в последнее время ее болезнь заметно усилилась. Если ваше величество не станет говорить императору, то я… я пойду к ней и сделаю так, чтобы она больше не издевалась над своими фрейлинами.