Мишель Моран - Избранница Наполеона

Я иду к Полине, и оттого, что взор ее полон надежды, прихожу в бешенство.

— Что… Что он сказал? — Она вскакивает с дивана, синий шелковый халат колышется сзади. Два часа дня, а она еще не одета.

— Сказал, что де Канувиль отбывает сегодня вечером. — Она ахает. — Вместе с де Септеем, как вы и просили.

Я поворачиваюсь, чтобы идти к себе, но она спешит за мной.

— Ты должен понять…

— Что я должен понять, ваше высочество? Что вы обрекли невинного человека на смерть? Дорога на Саламанку — это зона военных действий. Если они вернутся живыми, можете считать это чудом.

По ее лицу ручьем бегут слезы, но это меня больше не трогает.

— Ну, пожалуйста! — Она протягивает ко мне руки, но я отстраняюсь.

— Что бы ни произошло с этими двумя, это на вашей совести.

К себе я не возвращаюсь. Вместо этого иду к конюшням, где отыскиваю двух солдат, которые первые стали мне друзьями семь лет назад.

Дасьен с Франсуа расседлывают лошадей. Кони чуют меня первыми и начинают фыркать. Потом мое появление замечает Дасьен.

— Поль! — восклицает он.

Франсуа хлопает себя по бедрам, выбивая маленькое облачко пыли.

— Прокатиться решил?

— Не сегодня.

Дасьен понимающе кивает.

— Во дворце неприятности?

— У меня что, все на лице написано?

— Да просто ты сюда нечасто заходишь…

Я сажусь на тюк сена и смотрю, как мои друзья снимают с лошадей сбрую. Запахи пыли и летней травы напоминают мне молодые годы. Ни дня не проходило без того, чтобы мы с отцом не выезжали на плантацию.

— Так что случилось-то? — интересуется Дасьен. — Или не можешь сказать?

— Император отсылает де Канувиля в Испанию.

— Это любовника княгини, что ли?

— Да.

Дасьен со смехом кивает.

— И что ты так расстроился? Он уедет, а ты-то здесь. Разве ты не на это надеялся? — Так. Весь дворец в курсе.

— А есть здесь хоть один человек, который не считает, что я жду, когда княгиня станет свободна?

Дасьен с Франсуа переглядываются. Затем Дасьен садится рядом со мной и кладет мне руку на плечо.

— Поль, мы уже сто лет это знаем. Ты только о ней и говоришь. Само собой, дело безнадежное. Ты и сам это понимаешь. Во-первых, она замужем за своим князем, а во-вторых, уж больно она охоча до мужчин. Но… «сердце имеет доводы, которых не знает разум». — Вот уж чего мне сейчас меньше всего хочется, так это выслушивать изречения Блеза Паскаля[9]. Франсуа читает это по моему лицу и тотчас добавляет: — Так, по крайней мере, говорят.

— Когда мы с ней познакомились, она была невинной.

— На самом деле, — уточняет Франсуа, — или в твоем воображении? Потому что в Париже у нее была соответствующая репутация задолго до того, как она уехала в Сан-Доминго.

— Но тогда она была другой! — пытаюсь возразить я. — Нежной…

Франсуа качает головой.

— Поль, эта женщина переспала с половиной Парижа и наверняка больна триппером. На что ты рассчитываешь, оставаясь при ней? Ты как ее муж, только без каких-либо привилегий, которые дает это звание.

— И без денег. — Дасьен смеется, но Франсуа бросает на него испепеляющий взгляд. Я поднимаюсь.

— Вы говорите о княгине Боргезе!

— С такой красотой, как у нее, любая женщина способна заставить мужчину забыть обо всем на свете, — говорит Франсуа. — Но Карл Восьмой умер от сифилиса. Высокий титул не гарантирует бессмертия. Как часто ей нездоровится? Раз в неделю? Два? — Трудно сказать. Полина великая актриса. Никогда не знаешь, действительно ли ей плохо или она просто жаждет внимания к своей персоне. — И всякий раз это живот, да? — спрашивает Франсуа. — У нее триппер, и всякий, кто с ней спит, рискует заразиться.

До меня начинает доходить смысл сказанного, и конюшни с лошадьми плывут перед глазами. Сколько раз я видел больных триппером женщин еще на Гаити? Бесплодие… Боли в нижнем отделе…

— Так за что де Канувиля отправляют в Испанию? — интересуется Дасьен.

Я рассказываю о царских мехах, как Полина отдала их де Канувилю, а тот нашил себе на мундир. Потом говорю о том, от чего у меня действительно скверно на душе: как Полина просила отослать взамен де Септея, в результате чего император теперь усылает обоих.

— Даже не знаю, — наконец произносит Франсуа, — кто из них более мстительный — император или его сестрица.

Я закрываю глаза. Для одного дня это перебор.

— Пойду я от вас.

— Куда теперь? — шутит Дасьен: — Прямиком в Сан-Доминго или пока во дворец?

Франсуа поднимается.

— Поль, твое место здесь.

Но ведь я не собирался оставаться так надолго. И чего я достиг? После восьми лет император придерживается тех же взглядов на рабовладение, что и до нашего знакомства, хотя я всеми силами пытался побудить его освободить рабов в колониях — насколько это под силу придворному. Всякий раз, как заболевала Полина, я за ней ухаживал — и все равно здоровье ее только ухудшалось. А теперь, когда я знаю, как она способна поступить с невинным человеком…

Дасьен с Франсуа не сводят с меня глаз, и я говорю как есть:

— Я хочу вернуться домой. На Гаити.

— Но Сан-Доминго разрушен, — возражает Дасьен. — Ты же сам слышал, что рассказывают.

— Да. Мне известно, как французы живьем жгли моих сородичей в котлах. Как они пытали и увечили пленных гаитян, закапывали их на берегу и ждали, пока их не затопит приливом. В Порт-о-Пренсе, — рассказываю я, — императорские вояки созвали всех мулатов на бал. Потом, когда пробило полночь, объявили, что всех мужчин ждет смерть. Их поубивали прямо там, на глазах у жен.

Франсуа с Дасьеном с ужасом смотрят на меня. Но разве это чем-то отличается от тех бесчинств, что творили в Египте их товарищи по оружию, когда Наполеон на двое суток отдал им страну на разграбление и поругание? Да и сам нашел себе объект — шестнадцатилетнюю дочку шейха Эль-Бекри, которого заставили присягнуть ему как новому правителю Египта. Когда же французы стали выходить и Зейнаб кинулась умолять Наполеона забрать ее с собой, он отказался — то ли не зная, то ли не желая знать, что станет с поруганной девушкой в Египте. И ее обезглавили городские старейшины, а когда Наполеон об этом услышал, то лишь пожал плечами. «Если им хочется убивать своих самых красивых женщин — на то их воля», — сказал он. Так стоит ли удивляться, что его солдаты убивали черных на Гаити?

— Война еще не закончилась, — говорю я, — а всю мою семью уже убили французские солдаты.

Дасьен в шоке.

— Извини. — Он взглядывает на Франсуа. — Я не знал…

Я киваю.

— Об этом даже император не знает.

— Но ты понимаешь, что это будет совсем не та страна, из которой ты уезжал? — спрашивает Франсуа.

— Тогда мне есть чем заняться. Возрождением своей родины.

Они смотрят на меня и не верят, и я знаю, что они думают. Зачем кому-то менять цивилизованную Францию на отсталый Гаити, где царит беззаконие, где так жарко и грязно, а города сровнены с землей? Но они никогда не слышали, как шуршат ветвями пальмы на весеннем ветру, будто перекликаясь друг с другом. И не пробуждались от душного дневного сна, разбуженные далекими раскатами грома. Пусть плантации моего отца больше нет, но земля-то никуда не делась!

Фонтенбло

Декабрь 1810 года

— Прочесть вам? — предлагает Гортензия. Она откладывает кисть в сторону. После того как Наполеон в прошлом месяце подарил мне эту комнату, я учу ее живописи. Она хорошая ученица, но, кажется, слишком быстро утомляется.

— О Фердинанде там все равно ничего не пишется, — устало отвечаю я. — А уж об Адаме — тем более.

— Этого вы не знаете.

Но я знаю. Ее мать в бытность императрицей, может, и любила посплетничать, но только не мой отец. Она достает письмо из уже вскрытого конверта и начинает:

«Дражайшая моя Мария! Ты пишешь, что чувствуешь себя лишенной свободы, но уверяю тебя, эти месяцы пролетят быстро, и ты скоро познаешь радости материнства. Господь подарил мне тринадцать детей, и хотя некоторых из них Он очень рано принял назад в Свои объятия, я всегда буду благодарен Ему за их, пускай мимолетное, присутствие на этой земле. Что бы ни ожидало тебя в будущем феврале — мальчик или девочка, живой или мертворожденный ребенок, — знай, что императорский дом Габсбургов-Лотарингских тобой гордится.

В прошлом месяце я отправил к тебе князя Меттерниха с подарком и получил известие, что ты больше не принимаешь гостей мужского пола наедине. Если это так, я сожалею, что это коснулось и князя тоже. Я полагал, у императора больше здравомыслия».

Гортензия опускает письмо, и мы молча глядим друг на друга. Мой отец прекрасно знает, что каждая крупица адресованной мне корреспонденции прочитывается наполеоновскими министрами, тем более письма из Австрии.

— А ведь это реприманд![10] — говорит она наконец.

— Да, — соглашаюсь я.

После того как в сентябре Наполеон объявил при дворе о моей беременности, он запретил мне покидать дворец. Теперь мне не разрешаются даже прогулки с Зиги. Как будущей матери императорского наследника мне запрещено все, что может быть опасным в физическом и моральном отношении. Когда я попыталась возразить, что, мол, тюрьма не лучшее место для рождения ребенка, он спросил, каких занятий мне больше всего недостает.

— Да всех! — с негодованием ответила я. — Свежего воздуха, прогулок по саду…

И тогда он приказал посадить зимний сад в самом дворце. А когда этого оказалось недостаточно, чтобы убить скуку, построили еще и студию для занятий живописью.