Мишель Моран - Избранница Наполеона

Мы проходим через зал, увешанный портретами Обри, и Мария-Луиза останавливается.

— А это кто написал? — интересуется она.

— Портреты собаки? — удивляется Наполеон.

— Чудесные! — На глаза императрице наворачиваются слезы, но она их смахивает и внимательно изучает картину, изображающую Обри в гроте.

— Это Ричард Косвей, — поясняет Полина с лучезарной улыбкой. — Мой любимый художник. Никому другому не удается так передать характер Обри.

— Замечательные картины! — Императрица подходит ближе, чтобы получше рассмотреть. — Это борзая?

— Левретка. Итальянская борзая. Эта порода немного мельче. Могу принести, если вам интересно.

— Мы пришли в картинную галерею, а не в зоопарк, — обрывает Наполеон.

Мне всегда казалось, что он ревнует сестру к собаке. Полина отвечает ледяным тоном:

— Галерея вон там.

Мы входим в первый зал, и Мария-Луиза не может сдержать своего восхищения. В этом наполненном роскошью дворце художественная галерея поражает больше всего. Стены увешаны вывезенными из Каира картинами, а нескончаемые застекленные шкафы и деревянные стеллажи уставлены бесчисленными египетскими сокровищами.

— В жизни не видела ничего подобного, — шепчет императрица.

Мне приходит на память, как я впервые увидел расставленные на полках сотни статуэток из лазурита и алебастра, и какое они произвели на меня впечатление. Вид этих масляных ламп, гребней для волос, золотых ожерелий и шкатулок с инкрустациями из самоцветов действительно поражает воображение. Про саркофаги и говорить нечего.

Императрица протягивает руку и прикасается к крышке саркофага, на которой изображено женское лицо. Медленно, рукой художника, она обводит древние контуры юного лица, в котором видится что-то обреченное.

— Это из одной египетской гробницы, — хвастается Наполеон. — Храмы у них, — добавляет он, — совершенно невероятные! Нечто невообразимое. Каменные изваяния богов — от пола до потолка. — Он подкрепляет свое описание жестом, а когда жена проникается величием, многозначительно прибавляет: — Останься я там — мог бы сделаться фараоном.

— Это и теперь не поздно сделать, — быстро бросает Полина.

Между братом и сестрой пробегает нечто, что приводит Марию-Луизу в секундное замешательство.

Но не де Канувиля. Того интересуют экспонаты.

— А это что такое? — Он показывает на пару алебастровых сосудов на верхней полке шкафа.

— Это канопы, — поясняет Полина. — Сосуды для хранения внутренних органов умершего.

Больше вопросов у де Канувиля не возникает.

Мы проходим следующие два зала. Я слежу за императрицей: она восторгается бесчисленными артефактами, многие из которых инкрустированы бриллиантами и изготовлены из драгоценных металлов. Меня трогает, когда я вижу, как Мария-Луиза, будто завороженная, останавливается перед палитрой древнеегипетского художника. Древняя деревянная дощечка еще хранит следы охры, малахита и ляпис-лазури. Она трогает каждую краску и, как мне представляется, думает о том, чьи руки последними держали эту палитру — руки художника, жившего две с лишним тысячи лет назад. Кто это был? Старик или юноша? Как умер? Была ли у него семья? А может, это была женщина?

— Потрясающе! — выдыхает она. — У меня нет слов.

На выходе из галереи нас встречает официант с напитками.

— Ваше высочество? — предлагает он.

— Непременно! — отвечает Полина и первой берет бокал.

Внизу в зале австрийские музыканты закончили играть, и их место на небольшой сцене заняли женщины в открытых платьях. Среди них актер Тальма, он поет, но слов я не разберу. У него в руке тяжелый бокал с вином.

— Не пора? — кричит он Полине.

Она приветственно поднимает свой бокал.

— Почему бы нет?

Она поворачивается к Наполеону и Марии-Луизе.

— Специально для вас. — Она держала свой план ото всех в тайне, в том числе и от меня, и я начинаю опасаться, не задумала ли она что-то неприличное. Если да — император ее никогда не простит.

Полина выходит на сцену, я весь напрягаюсь. Но ее представление вполне безобидное и даже деликатное — она поет что-то из завораживающей трагической мелодии Жан-Батиста Люлли. Едва начав исполнение, Полина превращается в обольстительницу Армиду, она поет о неразделенной любви к своему герою. Все взоры прикованы к ней. «Я не сумела покорить самого отважного…»

— Она бесподобна! — шепчет де Канувиль.

Терпеть не могу с ним соглашаться, но в данном случае вынужден кивнуть.

— «Весь вражеский лагерь мне подвластен…»

— Ты для нее всего лишь камергер. Не забывай об этом, mon ami. А за меня она хотела бы выйти замуж!

Меня охватывает жгучая ненависть к этому человеку, возомнившему, что хорошо знает Полину.

— Тогда на вашем месте я бы был вдвойне осмотрителен, — злорадно советую я. — Кандидаты в мужья у нее долго не задерживаются. Ахилл де Септей оказался сослан, Бланджини поспешил удрать сам, а куда подевались остальные — и вовсе только Богу известно. Полегли где-то на полях сражений.

Я вижу, что он шокирован, и радуюсь.

— «И только он один неуязвим… Тешит себя тем, что смотрит на меня безразличным взором».

Мы оба смотрим на императора. Он держит под руку Марию-Луизу, но целиком поглощен устроенным Полиной представлением.

— «Он в том возрасте, когда приходит любовь. Когда любить так же естественно, как дышать… Нет, я обязана завоевать такое гордое и великое сердце!»

— Браво! — кричит де Канувиль, едва смолкает ария. — Браво! — Он бросается к Полине с объятиями, но та направляется к Наполеону.

— Не знал, что ты будешь петь Армиду, — произносит император и смотрит на нее отнюдь не братскими глазами.

— Но это же твоя любимая опера! — говорит Полина, а Мария-Луиза прищуривается.

Вечер продолжается, я смотрю, как наша новая императрица под руку с императором переходит от одного гостя к другому. Интересно, как она все это воспринимает — полуодетые женщины, ретивые музыканты, двусмысленное представление, устроенное сестрой в честь брата.

Не знаю, догадалась она уже или нет, что вазы, из которых гости берут закуски, вырезаны по форме хозяйского бюста. Пока что Мария-Луиза держится с большим достоинством, но я немало повидал королевских особ и могу себе представить, какие страсти порой бушуют за невозмутимой внешностью.

Когда гости расходятся по экипажам, я обнаруживаю, что императрица стоит в одиночестве.

— Вашему величеству понравился вечер?

Мария-Луиза озирается, находит глазами Наполеона — он на ступенях замка беседует с сестрой, — и выражение у нее становится настороженным.

— Моя золовка… полна энтузиазма, — аккуратно произносит она

— Да, — с не меньшей осторожностью отвечаю я. — Жажда жизни — фамильная черта Бонапартов.

— Жизни и праздников. Говорят, завтра будет еще один прием, его дает военный министр. А потом свой бал устраивает королевская гвардия.

Я оглядываюсь на Наполеона, который с таким нежным выражением лица смеется над чем-то вместе с Полиной, что незнающий человек вполне мог бы принять ее за невесту.

— Скажите мне, — спрашивает императрица вполголоса, — когда же он правит?

— Думаю, сейчас это простительное возбуждение, все-таки свадьба…

Я не могу оторвать взор от этой пары, от того, как он приглаживает Полине волосы, как трогает ее за локоть.

— Вы ее любите, правда?

Вопрос повергает меня в оторопь, я даже делаю шаг назад.

— Отец научил меня наблюдать за людьми. Он считает, это главное искусство для дипломата. А дипломатическое искусство — неотъемлемое качество любой королевы.

Самообладание возвращается ко мне не сразу.

— Мы познакомились на Гаити, — рассказываю я, сам не зная, зачем. — Тогда она была… совсем не такая.

Мария-Луиза кивает, словно все понимает.

— Вы образцовый царедворец. Никто этого не видит. Спасибо, что предупредили меня о Компьене.

Я внимательно смотрю на нашу рослую белокурую императрицу и думаю, поймет ли когда-нибудь император, какой незаурядный человек его молодая жена.

— Ваше величество пошли на большую жертву, оставив Австрию.

— Это правда, — тихо соглашается она. — Но мне кажется, вы как раз тот человек, кто способен это оценить.

За семь лет в Париже я ни от кого не слышал подобных слов, даже от Полины.

— Вас никогда не тянет вернуться домой? — спрашивает она.

Я на мгновение закрываю глаза.

— Дня не проходит, чтобы я об этом не думал.

— Но она держит вас здесь.

Это не вопрос, а утверждение, но я не спорю.

Фонтенбло

Свершилось. Я замужем. И, хотя я понимаю, что отец не искренен, когда пишет: «Желаю тебе и твоему мужу одной только радости», чтение этих слов все равно вызывает у меня тошноту. Я сижу за письменным столом в своих новых покоях во дворце Фонтенбло и при взгляде на письмо отца начинаю плакать. «Одной только радости тебе и твоему мужу». Радость у меня была бы, если б я вышла замуж за Адама и осталась в Австрии, чтобы присматривать за Фердинандом. Но ложиться в постель с мужчиной вдвое старше — какая уж тут радость? С мужчиной, который после первого же раза предупредил, что является «императором с большим аппетитом» и что я должна быть готова к тому, чтобы «видеть его» ежедневно, а то и по два раза на дню.