— Ну, и что скажешь? — спрашивает он, показывая на набитые муслином и шелками сундуки. — Зачитать опись содержимого?

Он начинает с заказанной им самим одежды. Платья с отделкой из норки, туфли на горностаевом меху, веера из лебединых перьев на инкрустированных бриллиантами ручках и такие роскошные парадные платья, что королева Мария-Антуанетта — будь она жива — постеснялась бы на них даже смотреть. Бесчисленные костюмы для верховой езды и кашемировые шали. Даже шлепанцы и нижнее белье принцессе заказал он сам. Есть и свадебное платье — такое искусное творение из атласа и горностая, что на его изготовление швеям понадобился, наверное, целый месяц.

— И это еще не все! — восклицает он. Лучшее, как видно, он приберег напоследок. — Взгляни-ка сюда. — Он подводит меня к самому массивному сундуку, до краев набитому деревянными шкатулочками. — Украшения для императрицы, — объявляет он и открывает одну шкатулку за другой, давая мне полюбоваться их содержимым.

Я вижу золотое кольцо с бриллиантом десяти с лишним карат, тяжелые рубиновые серьги, под весом которых, кажется, порвется мочка уха. Затем он хвалится комплектом из сережек, колье и диадемы, тем самым, в котором нашей будущей императрице предстоит блистать на каждом портрете и на каждом официальном мероприятии. Он подносит диадему к окну, и бриллианты с изумрудами переливаются в свете неяркого зимнего дня.

— Три миллиона франков! — сообщает он напыщенно. От такого расточительства у меня перехватывает дыхание. На эти деньги можно было бы отстроить заново Гаити и вернуть ему тот вид, в котором он был до разрушения его этим самым французским императором. Или выплатить компенсацию всем семьям, лишившимся сыновей и дочерей в войне, которую он развязал, чтобы сохранить Гаити во французском рабстве.

Я оставляю свою горечь при себе.

— Такого приданого еще ни у одной невесты не было, — одобряю я.

— Думаешь, на нее это произведет впечатление? Они все-таки Габсбурги! — напоминает он, и я впервые вижу в нем неуверенность. Этот человек, завоевавший с десяток наций, волнуется из-за девицы королевских кровей. — У них там восемь веков традиций!

— Тогда она будет горда тем, что соединяет судьбу с императором Франции.

— Да. — Наполеон приосанивается. — Да! А что Полина? Как восприняла новость? — Так вот зачем он меня сегодня призвал. Не для того чтобы оценить новые наряды своей невесты, а чтобы узнать реакцию младшей сестры на кандидатуру новой императрицы.

— Не сказать, что довольна, — отвечаю я.

— Она хочет стать моей женой, — замечает он — таким тоном, словно речь идет об одной из его многочисленных фавориток. — Мечтает быть королевой Египта, а я чтобы носил корону фараона. Можешь представить? — Взгляд его серых глаз встречается с моим, но я вижу не злость, а веселое изумление. — Ты умный человек, Поль. Стал бы ты волноваться из-за того, что станут говорить при европейских дворах?

— Нет.

Он смеется.

— Вот и я — нет. Однако…

Я жду, когда он закончит, но он умолкает, и я вглядываюсь, силясь определить, не означает ли его «однако», что он бы женился на собственной сестре, если бы не скандал, который вызовет этот брак.

— Не хочу, чтобы она ревновала, — наконец произносит он. Но я подозреваю, что это неправда. Зачем иначе демонстрировать мне комплект с изумрудами, усеянные бриллиантами наряды и веера с драгоценными камнями, ведь он прекрасно понимает, что ей будет дан полный отчет. — Она высоко ценит твое мнение, — продолжает он. — Вот почему я хочу, чтоб ты объяснил ей всю важность ее присутствия на этой свадьбе.

— Ваше величество? — не понимаю я.

— Ей надо будет нести шлейф невесты, — объясняет он. — Вместе с Каролиной и Элизой.

На мгновение я лишаюсь дара речи. С аналогичной просьбой он обращался, когда они с Жозефиной венчались в Нотр-Даме, и последовавший конфуз вошел в легенду — над ним до сих пор смеются за закрытыми дверями. Сестры Бонапарт клялись, что не делали ничего предосудительного, но каждый в соборе видел, как они тянули назад шлейф Жозефины, не давая императрице идти к алтарю. Они так надолго застопорили ее движение, что Наполеон обернулся в недоумении, что это невеста никак не подойдет.

— Знаю, знаю, о чем ты думаешь, — ворчит он. — Но повторного цирка не будет. Мир увидит, что Бонапарты едины! И не только Бонапарты. Богарне — тоже.

— Ваши приемные дети тоже будут?

Я откровенно шокирован. Император сухо кивает.

— Евгений приезжает из Италии, а Гортензию я уже оповестил, что ей предстоит стать при новой императрице статс-дамой.

Я изо всех сил стараюсь не показать, что я думаю о человеке, способном сначала заставить свою двадцатишестилетнюю падчерицу смотреть, как прилюдно выставляют за дверь ее мать, а потом приказать ей прислуживать своей новой молоденькой жене. Мне представляется Гортензия с ее каштановыми волосами и бледными, невинными глазками. «Да, ваше величество. Нет, ваше величество. Конечно, ваше величество». Не жизнь, а сплошное угодничество — сначала взбалмошной мамаше, затем своему мужу Луи Бонапарту, вздорному голландскому королю, и вот теперь — второй императрице Франции.

— На сей раз все будет отлично, — уверен он. — Привезти австрийскую принцессу я поручаю Каролине, а ты поедешь с ней, чтобы дать мне потом полный отчет.

— Ваше величество? — О новом поручении я слышу впервые.

— При этом дворе есть еще кто-нибудь, кто скажет мне правду?

Я задумываюсь.

— Нет.

— Поэтому-то ты мне и нужен. Когда вы прибудете в Компьень, ты будешь поражен. Завтра я лично еду туда, дабы убедиться, что все покои императрицы надлежащим образом обставлены заново.

— Ваше величество идет на большие расходы… — Реплика вполне нейтральная, но воспринять ее можно по-разному. Однако Наполеон улыбается.

— Этот брак предначертан мне судьбой. Габсбургская принцесса, плодовитая как крольчиха. Я даже нанял того же мастера церемоний, который обслуживал Людовика Шестнадцатого и Марию-Антуанетту.

— Не боитесь, что люди воспримут это как дурной знак?

— И пускай, раз они такие идиоты! — гремит он, и серые глаза его расширяются, как у одержимого. — Почему ты так говоришь? — вдруг восклицает Наполеон. — Разве в народе уже болтают?

— Не знаю, — признаюсь я. — Но как только речь заходит о Людовике Шестнадцатом…

— Тогда они должны понимать, что это брак огромной значимости. Я все уже распланировал, — сообщает он. — Будут фейерверки, будут пиры, и двум тысячам осужденных я смягчу приговор. За два месяца я заново обустрою весь Компьенский дворец. Работы там ведутся днем и ночью.

— И она этого ждет?

— Этого жду я. Я — император Франции.

Да, и это вопреки Революции, которая была призвана положить конец подобным титулам. Он замечает мое сомнение, и шея его багровеет.

— Что?

— Ничего, сир.

— Что у тебя там в голове? А ну, выкладывай! Слово в слово! — приказывает он.

— Не титул красит человека, — отвечаю я, — а человек — титул. — Это цитата из Макиавелли.

Он замирает, обдумывая, как это применимо к нему, и понимает, о чем я. По сути, что такого великого в его императорском титуле? Но поскольку народ убежден в обратном, то будет гнуть спину на строительстве, ремонте, обустройстве. Парижане будут жить рабами своей новой императрицы, пока в их глазах блеск ее короны не померкнет. Это случилось двадцать лет назад, и нет причин думать, что не случится опять.

— Правительство народа лучше правительства князей, — отвечает он мне цитатой на цитату. — Ты в это веришь?

— Я еще слишком молод и неопытен, ваше величество, чтобы судить об этом. Но в свободу я верю.

Он ухмыляется.

— Ну, разумеется. В свободу для народа Гаити и остальных колоний.

— Да, — нахально отвечаю я. — И только по счастливой случайности ваша мама не родилась рабыней на Мартинике.

Между нами повисает молчание, и под его пристальным взглядом я весь напрягаюсь.

— Когда-то я считал, что генерал Туссен Лувертюр — самая большая угроза для Гаити, — говорит он. — Но возможно, я ошибался.

Он продолжает следить за мной, а я гадаю, что сделали с Лувертюром французы, когда захватили. Потом Наполеон неожиданно смеется.

— На Мартинике? — повторяет он и хлопает меня по спине. — Ты, Поль, никогда не успокоишься, да?

— Ваше величество?

— Ты действительно полагаешь, что когда-нибудь я поменяю убеждения? Но можешь мне поверить, — уже серьезно продолжает он, — сколько будут существовать люди на земле, столько их будут порабощать другие.

— Тот факт, что рабство существует, еще не означает, что это правильно. — Я твержу свое, но он в хорошем настроении, ведь впереди у него свадьба. Когда, как не сейчас, предлагать ему иное мнение и дискутировать?

Он недолго взвешивает мой аргумент и пожимает плечами.

— Поль, так устроен мир. Будь доволен, что твой остров свободен — пока. — Он переводит мое внимание на последний из деревянных сундуков, давая понять, что дискуссия окончена. — Для Жозефины, — поясняет он. Внутри — дорогой фарфоровый сервиз. Севрского фарфора. — Как думаешь, она оценит?

Мне хочется ответить, что обручальное кольцо оценила бы больше, но любой король не так толерантен к правде, как простой человек.

— Да. Она сможет устраивать роскошные приемы.

Он бросает взгляд на письмо на столе Меневаля. Имя адресата я прочесть не могу, но дату вижу. 17 июля 1796 года.

— Представляешь, она их все сохранила!

— Кто, ваше величество?

— Жозефина. Это письмо она вернула мне вчера. Когда-то я сходил от нее с ума. — Он берет в руки письмо, и, хотя прошло тринадцать лет, чернила на нем еще не поблекли. Император протягивает его мне и тихо говорит: — Сам взгляни.