В этот раз не предусмотрено никаких длительных прений, все должно решиться одним днем. После того, как я зачитал текст своей апелляционной жалобы, право выступить с возражениями было предоставлено Гринбенгу. Метнув на меня убийственный взгляд, он подошел к трибуне. Цель его выступления вполне ясна. Изначально он хотел выбить из-под моих ног малейшую опору, и, конечно же, постарался опровергнуть все те факты, которые я изложил в апелляции. Но он просчитался. Я уже теперь не тот Джори, что в прошлый раз, сегодня я действительно оказался готов к бою и встретил его во всеоружии.

Уверенной и твердой походкой я вышел для ответного слова. Удивительно, но я почти не волновался. Мне не приходилось напрягаться и заглядывать в бумаги. Все его аргументы и контраргументы, даже то, чего он не сказал — все это уже неоднократно проговаривалось мною мысленно и вслух. И речь моя текла легко и без усилий. И по тому, как замер зал за моей спиной, по тому, как доброжелательно кивали в такт моим словам помощники председательствующего, я понимал, что я выиграл этот поединок.

После того, как я закончил и судьи удалились в совещательную комнату, я посмотрел в сторону своего оппонента. Глаза у Гринбенга полыхали гневом. Чем все это сейчас закончится, было ясно для нас обоих. Возразить ему оказалось нечего. А когда судьи вернулись для оглашения приговора, противник, кажется, не выдержал. Он сорвался с места, подбежал к президиуму и попытался завладеть вниманием председателя суда:

— Ваша честь, можно мне слово?! — воскликнул он, вглядываясь тому в глаза.

Однако судебные приставы тотчас же прикрыли судью от нарушителя, а тот сделал Гринбенгу замечание и зачитал, наконец, долгожданное решение.

— Мы еще встретимся, Ансело, — прошипел Гринбенг, проходя мимо меня.

— Буду счастлив, месье, — не сдерживая улыбки победителя, ответил я.

Теперь я действительно имел полное право торжествовать, тем более, что помимо морального удовлетворения получил и довольно весомое материальное подкрепление, что позволило мне тут же рассчитаться с банком Дюкре, лелея в душе надежду, что больше обращаться за ссудой не придется. Какое-то время я еще прожил у Золтана. Его мама, мадам Леговец, оказалась очень доброй и заботливой женщиной. Не имея возможности оплачивать прислугу, она сама содержала в порядке дом, прекрасно готовила, да еще и помогала мужу, а теперь и сыну вести бухгалтерию. Отец моего друга потихоньку поправлялся и постепенно начинал вставать на ноги, но, видя успехи сына, практически не вмешивался в дела, ограничиваясь лишь небольшими техническими консультациями по его просьбе.

Рекомендации и связи в околокриминальных кругах четы Лавассёр сделали свое дело. Теперь серьезные клиенты стали обращаться ко мне куда чаще, и не только как к адвокату. Я и сам почувствовал, что обладаю вполне приличными детективными задатками. Поиск необходимой информации, порой скрытой очень глубоко — это то, что оказалось для меня достаточно интересным и прибыльным делом. В том числе, я понял, что умело могу использовать свои таланты очаровывать и соблазнять женщин. Как я убедился на своем опыте, в жизни далеко не всегда встречались умные жены, вроде Юлалии. Гораздо чаще попадались доверчивые глупышки, которые выбалтывали все, что я хотел узнать об их благоверных, с минимальными усилиями с моей стороны, так и не поняв, что же они натворили.

Вскоре я полностью рассчитался с долгами. Не желая больше обременять мадам Леговец, которая категорически отказалась брать с меня плату за проживание, я снова снял квартиру и начал потихоньку прочно вставать на ноги. А через полгода я узнал, что противостоять мне в суде снова вызвался Гринбенг. В этот раз наше состязание ни с одной стороны не напоминало «избиение младенца». Оба мы уже представляли, с кем имеем дело, и ни один не проявил излишней самоуверенности. Для меня это была возможность закрепить успех, доказать, что моя первая победа оказалась не случайной, а Модаус безусловно жаждал реванша. Все предварительные слушания проходили у нас с переменным успехом, и до самого последнего момента, пока судьи не ушли в совещательную комнату, никто не брался назвать фаворита. Но я знал, я чувствовал, что уже не уступаю. И, важнее даже, чем вердикт, вынесенный в нашу пользу, для меня оказались слова Гринбенга:

— Ну, что же, коллега, вынужден признаться, что действительно немного поторопился давать Вам советы. Надеюсь, Вы также понимаете, что почивать на лаврах я Вам все равно не позволю.

Через год я имел свой первый автомобиль, купленный, конечно же, в салоне у Золтана и по его рекомендации. Мой друг за это время так же неплохо развернулся, почти полностью выплатил кредит, и дела его пошли в гору. Я снимал жилье в престижном районе, у меня был приличный счет в банке, а вместе с ним росла и моя гордыня. С мамой и Наоми я продолжал поддерживать близкие отношения. Иногда они приходили ко мне в гости, или мы встречались где-нибудь в кафе. Каждый раз обе они, особенно мама, уговаривали меня вернуться домой и помириться с отцом, но упрямство не позволяло мне самому сделать первый шаг навстречу.

Флор, видя мое растущее благосостояние, рассталась со своим перезрелым женихом и почти стелилась передо мной, все чаще заговаривала о нашей возможной свадьбе. Мне, конечно, это льстило. Приятно было осознавать, что я доказал всем, и в первую очередь ей, на что способен, фактически завоевал ее, ведь прежде женщины сами были готовы упасть в мои руки. Наверное, именно это, плюс собственническое чувство привели к тому, что я почти готов был сделать официальное предложение, но почему-то заколебался. Возможно, образ светской львицы Флор не вполне соответствовал моим представлениям о той, которую я хотел бы видеть матерью своих будущих наследников, внуков Гаэтана и Селесты. Я тогда уже вполне осознавал, что семья — это не только общая постель и совместные выходы в свет. Для этих целей вполне подходили и те девицы, которые у меня бывали. Пожалуй, в тот момент мне не помешал бы родительский совет. Но гордыня по-прежнему не позволяла обратиться к отцу, поэтому я решил ограничиться тем, что познакомлю с потенциальной невестой свою маму. Это не было для меня простой формальностью. Я надеялся, что, возможно, её мнение поможет мне принять окончательное решение и развеет мои сомнения. К тому же, я не сомневался, что она непременно расскажет о своих впечатлениях и отцу, что тоже в данной ситуации было весьма нелишним. В то время мне еще не исполнилось двадцати пяти лет, а Флор двадцати одного года. Следовательно, в соответствии с Гражданским кодексом, я обязан был спросить согласия Гаэтана на этот брак, а также заручиться ответом родителей Флор. Впрочем, я считал для себя это лишь формальностью и не сомневался, что, если все же решусь жениться и проявлю настойчивость, несмотря ни на какие ссоры, отец в любом случае не станет стоять на пути моего счастья. Что же касается месье Серайз, он и так уже поглядывал на меня, как кот на сметану. Но даже если бы возникли какие-то препятствия, мы могли бы полтора года быть просто помолвлены, а потом расписаться уже без чьего-либо согласия.

Я организовал встречу в одном из ресторанов, сняв отдельный кабинет, чтобы нам никто не мешал. На первый взгляд, все прошло вполне успешно, хотя мне сразу же показалось, что на фоне моей утонченно-изысканной мамы, всегда имевшей отличный вкус, Флор выглядит какой-то расфуфыренной, словно нацепившей на себя как можно больше ювелирных безделушек. Странно, что я не обращал на это внимание раньше. Впрочем, она всегда была неравнодушна к драгоценностям. Мы неспешно общались, и я впервые наблюдал девицу словно бы со стороны, как-то отстранённо. Трудно было сказать что-то конкретное, но именно рядом с Селестой я вдруг почувствовал во Флор что-то неуловимо-вульгарное, хотя, пожалуй, никак не смог бы это обосновать. Это как одежда от кутюр и ее подделка. Если не видеть их вместе и не приглядываться особо, разницу не всегда можно заметить. Девица, конечно же, осознавала, насколько важной для ее будущего может оказаться эта встреча, поэтому из кожи лезла вон, пытаясь произвести на возможную будущую свекровь самое лучшее впечатление. Она старательно демонстрировала свои достоинства, хотя, на мой взгляд, явно переигрывала, что можно было объяснить её волнением.

По окончании вечера мы завезли Флор к ней домой, а потом повернули в сторону Бельвиля. По дороге мама молчала, очевидно, обдумывая, как выразить мне свое мнение, но возле набережной Сены попросила остановиться. Мы вышли из машины, мама взяла меня под руку, и мы неторопливо двинулись вперед.

— Мой мальчик, — мягко обратилась она ко мне, остановившись у парапета и глядя на огни ночного города, отражающиеся в воде, — раз ты решил познакомить меня со своей девушкой, полагаю, что это не просто одна из твоих знакомых. Очевидно, ты имеешь на нее определенные виды и, возможно, даже строишь планы на будущее. Поэтому, как твоя мама, я позволю себе поделиться мыслями, которые возникли у меня после сегодняшней встречи.

В общем-то, это как раз и было именно то, чего я хотел услышать, поэтому я воскликнул:

— Конечно, мама! Твое мнение для меня очень важно.

— Хорошо, сынок. Конечно же, одна беседа не может дать полного представления о человеке, — осторожно начала она, — но все же первое впечатление у меня сложилось. Бесспорно, Флор — девица видная, яркая и модная, вполне сформировавшаяся, ее можно даже назвать красивой. Несомненно, она получила положенное воспитание и знакома с этикетом. Наверняка, у нее найдётся масса и других достоинств, раз ты обратил на нее внимание. Но, все же, Джори, я вынуждена сказать тебе, что она не та девушка, которую я мечтала бы видеть рядом с тобой, не та невестка, о которой мечтали бы мы с Гаэтаном.

Однако, не слишком-то приятно было слышать подобное даже от любимой мамы, хотя она, конечно же, не станет навязывать мне свое мнение. Словно безупречность моего вкуса ставилась под сомнение, хотя, конечно, я мог бы предполагать, что услышу что-то подобное.