Однажды Джина прибежала из школы к отцу Эндрю, возбужденно помахивая наградной лентой. Она получила первое место за Слово оптимиста, которое Эндрю побудил ее написать.

— Я победила! — закричала она, бросая книги на стол. — Вы были правы, а я думала, что у меня нет шансов!

— Умница!

Эндрю улыбнулся, видя ее возбуждение и, обходя стол, двинулся к ней с распахнутыми руками, намереваясь поздравить ее. Однако отеческие объятия внезапно приобрели несколько иной оттенок. Его руки обвились вокруг нее, и она оказалась тесно прижатой к его телу. Она напряглась и вопросительно посмотрела в сияющее лицо Эндрю.

Лучезарная улыбка мгновенно исчезла с его лица, ее сменило желание, которое росло по мере того, как его губы все больше приближались к ее губам. Сладостный поцелуй вернул их к действительности, и они отпрянули друг от друга. Прикоснувшись тыльной стороной ладони к своему рту, она все еще ощущала тепло его поцелуя.

— Это… дурно, — прошептала она. — Зачем вы это?

— Джина… — В глазах Эндрю читалось такое смятение, которого ей никогда не приходилось видеть. — Прости… Я не должен был… Тебе лучше уйти.

Конечно, она ушла. Она убегала так, словно за ней гнался рой ос. Однако в тесной комнате, в которой она жила вместе с Селией и Леной, она, прислонившись щекой к оконной раме, мысленно несколько раз прокрутила этот поцелуй.

После случившегося она избегала контактов с отцом Эндрю. Когда его пальцы коснулись ее рта при целовании тела Господня во время причастия, Джина задрожала. Она пыталась молиться, чтобы испросить прощения, но лишь сильнее ощущала свою греховность.

«Неправда, — в отчаянии думала она, когда, закрыв глаза, видела перед собой осуждающее лицо бабушки Парелли. — Я не такая, как бабушка Гертруда. Я не могу быть такой. Я — хуже».

Ей казалось, что раскаяние ее было недостаточно искренним, недостаточно глубоким, так как она по-прежнему мечтала о том, чтобы Эндрю обнял ее, чтобы снова поцеловал…

Хуже всего было то, что она не только потеряла возможность снова оказаться в его объятиях, но и лишилась верного друга, который так много значил для нее.

Они перестали избегать друг друга лишь поздней весной, во время пикника. Прихожане играли в мяч или жарили сосиски. Отец Эндрю пригласил ее пройтись с ним — он собирал хворост для детей, которые поджаривали орешки.

Джина подняла воротник своего спортивного свитера и посмотрела, не привлекла ли чьего-либо внимания. Никто не смотрел в ее сторону. Даже ее мать была поглощена приготовлением салатов.

Ее сердце гулко колотилось в груди, когда она молча шла за ним среди деревьев.

По-видимому, Эндрю был намерен рассеять тучи, вернуться к прежним нормальным отношениям. Но каким-то необъяснимым образом их разговор принял иное направление и превратился в мучительную исповедь каждого о своей любви.

— Я никогда, никогда не мог предположить, что такое случится, — задыхаясь шептал Эндрю. — Ты не можешь себе представить, как горячо я просил у Бога прощения, как просил направить меня на путь истинный. Но, Джина, что-то такое существует между нами, чему я не могу воспротивиться… Я пытался. Бог тому свидетель — я пытался…

— Я тоже, — внезапно призналась она, закрывая лицо руками. — Эндрю, мне страшно… Ведь это грешно?

— Я не знаю, Джина, я больше ничего не знаю. Я знаю лишь то, что я чувствую, моя сладкая, моя прекрасная Джина… Не плачь, пожалуйста.

Он смахнул с ее щек слезы. Затем каким-то образом одеяло, которое он захватил для того, чтобы набрать в него сучьев, оказалось на земле между дубов и цветов лесного заповедника, под покровом душистого зеленого шатра. Их любовные ласки поначалу были робкими и невинными, но затем взявшая верх страсть не оставила места для страха, сомнения или колебания.

Эти короткие полчаса оказались самыми яркими в жизни Джины. А когда все осталось позади, она была почти парализована сознанием вины.

Когда они вернулись к месту пикника, ей казалось, что все могут прочитать на ее лице, как она грешна. Но отец О’Нил весьма буднично передал Эндрю сумку с орешками, а мать попросила ее взять из машины жакет Лены.

Может быть, они и не знают, но Богу все известно, в смятении думала она. Она неизбежно попадет в ад, в этом она уверена. И затянет за собой Эндрю.

В ту ночь, да и в последующие, Джина не могла сомкнуть глаз. Снова и снова перебирала она четки, моля Бога о прощении. От рыданий у нее болела грудь, ей трудно было даже дышать. Бабушка Парелли была во всем права, мрачно призналась она себе. Сколько заповедей я нарушила? Как я могу ступить ногой в церковь св. Анны?

Но она должна была идти туда. Она должна была идти для исповеди и для того, чтобы просить Бога очистить ее от грехов.

Однако она не могла исповедоваться перед отцом О’Нилом в грехе, который совершила с его помощником. Она должна исповедоваться перед самим Эндрю.

В исповедальне ей удалось сдержать слезы. Наконец она услышала его голос, отпускающий ей грехи.

— Иди с миром, дитя мое, и более не греши.

Она подавленно задавала себе вопрос, действительно ли он так считает. Действительно ли он хочет, чтобы больше не повторилось то, что произошло между ними в лесу, или же желания его сердца выражают те страстные слова, которые он говорил ей в тот день?

Джина покинула исповедальню в уверенности, что самое худшее в ее жизни позади.

Но она ошибалась.

Когда миновал срок месячных, ее охватил страх. Может быть, задержка произошла на нервной почве. Она читала в журнале, что стресс может сказаться на женском цикле. Она стала возносить отчаянные молитвы, давая Богу клятвы в том, что не будет даже думать об Эндрю, если только начнутся месячные.

Едва ли не каждый час она бегала в ванную, чтобы проверить свое белье.

Она почувствовала приступ тошноты. От нервов, сказала себе Джина, прополаскивая тарелки и передавая их Селии для вытирания. От запахов бекона и блинчиков на кухне ей хотелось блевать. Младшие братишки и сестры беспечно носились вокруг, когда она схватила школьный ранец и завтрак и выскочила через заднюю дверь. Она не может быть беременной, убеждала себя Джина. Задержка была всего на пять дней. Слишком маленький срок, чтобы по утрам испытывать тошноту.

Прошло еще несколько мучительных дней. Когда истекла третья неделя, Джина больше не могла скрывать свой страх. Она отправилась на автобусе в аптеку, которая находилась в пяти милях от дома. Здесь ее не могли узнать, и она купила средство для домашнего определения беременности.

Было так мучительно ждать следующего утра, чтобы провести тест. И в течение всего времени, пока она возилась с палочкой и погружала в баночку с мочой, Тони барабанил в дверь ванной и истошно кричал, что хочет писать. Она очень торопилась, руки ее дрожали, она уронила баночку, и моча выплеснулась на пол. Джина с трудом сдержала слезы. Она вытирала пол и в отчаянии думала, что теперь нужно дожидаться следующего утра, чтобы повторить тест.

Ей хотелось умереть.

На следующее утро результат подтвердил то, в чем в глубине души она уже не сомневалась. Джина была беременна.

Ей не будет прощения за этот грех. Скандал принесет позор семье.

Мысль о том, какое потрясение испытают ее родители, приводила Джину в ужас. Они будут рыдать от стыда, когда узнают обо всем. Ее мать была глубоко верующей, она регулярно посещала церковь и готовила для приходского священника… Как сможет она смотреть в лицо прихожанам после этого? И отец… Она боялась даже подумать о своем деликатном, трудолюбивом отце, который всегда гордился воспитанием детей. Каково ему будет узнать, что его старшая дочь опозорила семью и церковь?

А бабушка Парелли никогда больше не будет с ней разговаривать.

Скандал. Сплетни. Позор…

Ее слабость и неспособность устоять перед искушением обрушатся на всю семью. И нет никакого выхода их этого.

Потрясенная, Джина притворилась больной, когда братья и сестры отправлялись в школу. Собираясь с бабушкой Парелли делать на рынке еженедельные закупки, мать осмотрела ее.

— Ты выглядишь страшно бледной, Джина. Я заварю тебе лавровый лист, это пойдет на пользу твоему желудку.

— Спасибо, мам, — сумела произнести Джина из-под груды одеял. В дверях бабушка Парелли просверлила ее глазами.

— Я вернусь через час. Потерпишь?

— Да, все будет хорошо.

Но ничего хорошего уже никогда не будет. Едва захлопнулась входная дверь и Джина поняла, что осталась одна, она дала волю давно сдерживаемым рыданиям. Наскоро одевшись, она направилась в приход.

Эндрю придумает, что делать, повторяла она, пока бежала. Она ухватилась за эту последнюю свою надежду. Надо поговорить с ним.

«Ну почему он стал священником?»

Этот вопрос обжег ее сердце, когда она пересекала пустынную стоянку перед церковью. Если бы он был обычным человеком, был бы выход. Они могли бы пожениться. Конечно, здесь были щекотливые моменты, кое-кто после рождения ребенка догадался бы посчитать месяцы, чтобы определить истину, но прямой удар был бы отведен. И она и Эндрю навсегда соединились бы.

Он был единственным, кого она будет любить. Она до отчаяния хотела быть с ним. Для нее пыткой были все эти дни, когда она избегала его. Она продолжала думать о нем, мечтать, грезить и тогда, когда смотрела на него во время литургии.

Она ревновала его даже к Богу, который первый предъявил свои притязания к Эндрю. Это было несправедливо. Из-за этого она не могла быть с человеком, которого любила.

К тому моменту, когда Джина добежала до прихода, щеки ее пылали и она чувствовала себя больной. Спотыкаясь, она поднялась по лестнице, но не могла решиться нажать на кнопку звонка. Что, если откроет отец О’Нил? Что, если Эндрю отсутствует?

Никто не ответил на звонок. Отчаяние овладело ею, когда она подбежала к боковому входу в церковь и направилась к свечам, горевшим перед статуей Богородицы Марии.