По-домашнему жаренная картошка с луком и соленья тоже были встречены неоднозначно: Веня наворачивал за двоих, Рене отрезал гомеопатическими дозами, осторожно клал в рот и долго жевал, прежде чем проглотить, а Тамара сдержанно улыбалась и клевала без хлеба консервированный болгарский перец, от чего у Катерины Мироновны сделался ищущий взгляд и она каждые две минуты предлагала девушке:

– Может огурчиков?

– Нет, спасибо, – отнекивалась гостья. От самогонки на пару с Нилкой она отказалась наотрез.

– Может, помидорчиков?

– Нет-нет, спасибо.

– Тогда вот – икра из баклажанов.

– Ну, если только ложечку.

От Томкиных откровений в горло Нилке ничего не лезло, она с отсутствующим выражением лица ковыряла вилкой картошку. Видя состояние внучки, баба Катя все больше и больше нервничала.

– Эх, девки-девки. Да разве ж так можно есть? – не выдержала она. – Сознательно себя доводить до дистрофии – разве ж это по-божески?

– Что делать, – пожала плечами Тамара, – если дизайнеры хотят видеть свои вещи на стройных моделях. Никто, кроме местной фабричонки, не шьет на тучных дам.

– Так они все голубые, эти ваши дизайнеры, – сыто икнул Веня, – вот и доводят девушек до дистрофии. Чтоб те на пацанов были похожи.

Какое это было бы счастье, с горечью подумала Нилка, если бы Вадим оказался голубым. Это бы все объяснило. Тогда его жестокость имела бы хоть какое-то оправдание.

– Женщины-дизайнеры тоже не шьют на полных дам, – спокойно возразил Рене, глядя на Нилку. – Красота – это пропорции, кажется, так говорила мадам Шанель.

Хмурый взгляд из-под насупленных редких бровей был ему ответом. «Что-то быстро вы, господин Дюбрэ, отступили от принципов, – можно было прочитать в этом взгляде, – еще недавно вы предпочитали моделей повышенной стройности».

– Брехня, – рубанул Веня, очевидно поддавшись голосу крови, – женщина должна быть женщиной. Берешь в руки – маешь вещь.

Тут Нилкин кавалер сообразил, что ляпнул что-то не то и покосился на далекую от его идеала пунцовеющую Нилку.

– Вот я и предлагаю тебе жениться на Тоньке, – отомстила своему кавалеру Нилка, – у нее все места круглые.

– Я сам разберусь, на ком мне жениться, – огрызнулся Веня.

Мужчины на несколько секунд скрестили взгляды, после чего Рене печально усмехнулся.

– А че смешного-то? – взбеленился Веня, задетый за живое. – Не, че смешного-то?

– Абсолютно ничего, – спокойно согласился Рене.

– Вот и нечего держать меня за идиота, – налегал на голос Веня, – думаешь, я не вижу, как ты пялишься на Нилку? Думаешь, не понимаю, почему ты сюда таскаешься? Сам на нее глаз положил и лыбится! – Затылок у Вени покраснел, кулаки сжались, красноречиво свидетельствуя о Венином желании съездить лягушатнику по гладкой физиономии.

– Вениамин, – примирительно начал Рене, – я вам не соперник. Не переживайте.

– Ну-ну. С таким-то баблом не соперник? – зло ухмыльнулся Скрипников-младший.

Рене неприязненно посмотрел на молодого человека:

– Настоящую любовь нельзя купить.

Все дружно уставились на Нилку – она стала кумачовой.

– Нельзя, как же. У тебя устаревшие сведения, – наплевав на Нилкино состояние, гнул свое Веня, – все, кому не лень, покупают.

– Если вы намекаете на меня, то я слишком уважаю Ненилу, чтобы предложить ей подобный адюльтер.

– А ты попробуй, – неожиданно высказалась Нилка. В ее голосе слышались отзвуки перегоревшей страсти, боль и надежда.

Рене снял очки, достал из кармана джинсов платок и принялся с особенным усердием протирать стекла.

– Боюсь, мне, как старому кентавру, любовь не принесет ничего, кроме беды. – Он поднял на Нилку беспомощный взгляд, полный нежности и грусти.

Неожиданно близорукий француз вызвал живое сочувствие во всех без исключения женских сердцах. Тамара с Нилкой почти одновременно огорченно воскликнули:

– Чушь собачья! Какая ерунда!

Катерина Мироновна понимающе улыбалась, хоть и хранила молчание.

– Вы же не кентавр, вы мужчина, – скользнула по Рене смущенным взглядом Нилка, – и вовсе вы не старый.

– Разве не видишь – седой уже.

Разговор вдруг перестал быть общим.

– А сколько вам лет?

– Тридцать восемь.

Над столом повисла скорбная пауза. Молодежь скроила почтительные лица: с их точки зрения, возраст Рене приближался к библейскому.

– Чего вытаращились? – нарушила тишину Катерина Мироновна. – Тридцать восемь. Подумаешь! Для мужчины – самый расцвет. Только и жениться.

– Рене, а у вас есть подруга? – спросила вдруг Нилка, по-прежнему не замечая окружающих. Почему-то ей стало безумно любопытно, кому принадлежит сердце зануды-французишки.

– Есть девушка, которую я люблю.

– Так почему вы не женитесь?

– Она не знает, что я люблю ее, – пояснил Рене.

– Так в чем проблема? Скажите ей об этом! – нетерпеливо распорядилась Нилка. Мысль, что Рене такой трус, показалась ей невыносимой. Невероятный мужчина – зануда и трус.

– Не думаю, что ее это обрадует.

Теперь уже Катерина Мироновна не согласилась с Дюбрэ:

– Все мы во власти Божьей.

Нилка сочла за лучшее промолчать: француз прав. Такой зануда никого не может осчастливить.

– Интуиция, – уныло произнес Рене.

– У мужчин интуиции нет, – высокомерно заявила Тамара, – у мужчин есть самолюбие – это оно рулит вами.

– Ну и правильно, – неожиданно проявил мужскую солидарность Веня. – Лучше вообще им не признаваться в любви. Девчонки после этого начинают вертеть парнями, как корова хвостом.

– Я – старый кентавр, – Рене явно тяготел к аллегориям, – любовь к молодой девушке не принесет мне счастья.

– Может, стоит попытаться? – сунулась с советом Томка.

Рене подслеповато прищурился на Нилкину подругу.

– Возможно, я так и сделаю, только еще не время, – ответил он, водрузил на место очки и снова стал прежним – недосягаемым.

– Не ждите, когда ваша зазноба состарится, – предупредила баба Катя.

– Зазноба? – не понял Рене.

– Любимая, – пояснила Катерина Мироновна. – Мне кажется, вы и себя, и девушку обворовываете. – Между ней и Рене, как между членами одной масонской ложи, владеющими общей тайной, установилось редкое понимание.

Внезапная догадка вспыхнула в голове у Нилки, как перегоревшая лампочка:

– Она замужем?

– Нет, но сердце ее занято.

– Безответной любви не бывает, – мудро заметила баба Катя.

– Вы так думаете? – просветлел лицом Дюбрэ. Он смотрел на Катерину Мироновну с такой надеждой, что даже у Нилки сжалось сердце: все-таки лягушатник тоже человек.

– Увидите, – уверенно заявила баба Катя и улыбнулась многообещающей улыбкой старой сводни.

* * *

Вопреки стараниям и логике акварель получилась мрачной – под настроение.

Как Нилка ни билась, изменить уже было ничего нельзя: черный и красный смешались, дали бурый оттенок, и рисунок оказался безнадежно испорчен. Скомкав лист, Нила поменяла воду, промыла кисточку и начала все заново.

– Нил, слушай, – как черт из табакерки, появилась Тонька, – я тут подумала… А давай ты мне сошьешь платье какое-нибудь на беременность. По старой памяти, а?

Нилка даже не сразу поняла, чего от нее хотят.

– Платье? – В зрачках мелькнуло смятение.

– Ну да, платье.

– Лучше сарафан, – отошла от первого испуга Нилка, – будешь менять футболки и свитера – удобно.

– Когда начнем? – взяла быка за рога Тонька, и Нилка сдалась:

– Как только принесешь ткань.

Не дав Нилке опомниться, Тонька вытряхнула на диван из пакета отрез изумрудного вельвета, шустро обвязала тесьмой пояс – то место, где у нормальных людей бывает талия, – и встала свечкой, готовая к обмеру.

Нилка почувствовала волнующее покалывание в кончиках пальцев и преувеличенно бодрым голосом спросила:

– Ну-с, начнем упражнение с бревном?

За этим занятием их и застал Рене Дюбрэ.

– В следующий раз привезу тебе мольберт и краски, – изрек он, присев перед Нилкиными акварелями.

Нилка затуманенным взглядом посмотрела на рисунок, склонила голову направо, потом налево: пожалуй, нужно было добавить ржавчины листьям очитков.

– Мерседес тебя помнит и передает привет, – произнес Рене так тихо, что Нилка едва расслышала.

Кровь бросилась в голову. Зануда! Отвратительный надоеда – Рене вообще не понимал ее никогда, совался с разговорами, нисколько не щадя ее самолюбия и гордости.

Как же она ненавидит этого прилипчивого как репей французишку!

– Правда, помнит? – Подбородок дрожал, Нилка не сразу справилась с волнением.

– Ну, зачем мне врать?

Глаза у Ники сузились от внезапно накатившей злости.

– Всем есть зачем, а тебе – нет? Нашелся святоша.

Тонька подпрыгнула от возмущения:

– Ты чего набрасываешься на человека?

Нилка тут же развернула полки на два фронта.

– А ты чего его защищаешь? Что ему нужно? Ездит и ездит, вынюхивает что-то и вынюхивает! – несло ее.

На шум выскочила из кухни баба Катя:

– Что, Нилушка? Что случилось?

– Да крыша у нее едет от сидения дома, – поставила диагноз Тонька, – на людей бросается уже. Пошла бы в ателье работать, что ли? Ведь руки золотые.

– Кто меня возьмет без диплома? – совсем озверела Нилка. – И не лезь не в свое дело, тебя это не касается!

Ателье, куда Нилка сунулась в поисках места, процветающим не выглядело.

Двухкомнатная квартира, переведенная в нежилое помещение, была приспособлена под мастерскую. Окна мастерской выходили на запад, света не хватало, мастерицы слепли и зарабатывали сколиозы, как крепостные девки или работницы первых артелей.

Директриса сама вела прием клиентов, и на Нилкин вопрос, с кем поговорить о трудоустройстве, виновато улыбнулась:

– Нам не нужны швеи. Во всяком случае, пока не нужны.

– А закройщики?

– А диплом у тебя есть?

– Нет. – Нилка стояла как оплеванная.

– Без диплома не могу взять тебя.

Странное дело: Нилке не только не было себя жалко – она испытывала даже некое облегчение. Более того, даже слегка упивалась своим невезением. «Так тебе и надо, дуре стоеросовой, – сказала себе, выметаясь из ателье, – и нечего было соваться. Никому ты не нужна – это же ясно как божий день. Так и будешь прозябать, пока не загнешься».