— Ну это совсем просто: брави!

— Понятно. Если перевести на русский, то получится что-то вроде «молодец, молодца и молодцы». Я правильно сориентировался?

— О да!

Они вышли из здания, и Аня с наслаждением вдохнула уже прохладный вечерний воздух.

— Вы живете в Турине постоянно? — спросил сосед.

— Нет, я приехала к подруге, она замужем за итальянцем. А вы, видимо, недавно в Италии?

— Один день. По делам моей фирмы.

Они подошли к черному длинному автомобилю с тонированными стеклами.

— Я могу вас подвезти, — предложил мужчина.

Аня остановившись как вкопанная, смотрела на машину: точно такая же была, у Дим Димыча, на которой Петр вез ее к себе домой. Ей показалось, что вчерашний страшный сон сбывается. Она отступила на шаг и, даже не заботясь о том, чтобы скрыть панические нотки в голосе, ответила:

— Нет-нет! Не надо! Я сама!

— Как знаете. Всего хорошего, — попрощался мужчина, сел в машину и уехал.

Она постояла немного, приходя в себя, и подумала, что он наверняка принял ее за психопатку. «Ну почему со мной вечно что-то случается? — И тут же заключила: — И поделом! Кто меня за язык тянул? Чего я к нему пристала с окончаниями мужского и женского рода? Вот ведь дура!»

Она пошла к остановке с твердым решением никуда больше не ходить в оставшиеся до отъезда четыре дня и сидеть дома с Ленкой и Роберто. И Франко.

Дома за ужином Лена сразу же заметила, что с Аней что-то произошло.

— Ну-ка, подруга, выкладывай, — распорядилась она.

— Да ничего не произошло, — вяло попыталась отвертеться Аня. — Понимаешь, стоило мне один-единственный денечек почувствовать себя самодовлеющей единицей, ан нет — тут же приключается какая-нибудь чертовщина… никак не разберусь в себе.

— И не разбирайся. Я всегда говорила, что самокопательство — прямой путь в психушку.

Аня задумчиво кивнула, соглашаясь, потому что слова подруги удивительно совпадали с теми мыслями, что обуревали ее, пока она шла по извилистой дороге вверх, к Лениному дому.

Она вздохнула и рассказала Лене и то, как ощутила себя золушкой рядом с благоухающим соседом, и как про себя хихикнула, когда он крикнул пианистке «браво», сразу распознав в нем соотечественника.

— Француз тоже мог крикнуть «браво». И немец. И англичанин, — уточнила Лена. — Если стоять лишь на почве грамматики.

— Значит, было еще что-то в нем, хотя, ей-богу, внешне он похож на очень благополучного итальянца: брюнет с седыми висками и темно-серыми глазами. — Аня поймала любопытствующий взгляд Лены и возмутилась: — Что ты на меня так смотришь?

— Ничего. Рассказывай.

Аня дошла до того момента, когда увидела темную, с тонированными стеклами машину, честно поведала о своем испуге и глупейшем поведении под влиянием какого-то темного, суеверного страха.

— Я шла домой и думала: а не больна ли я? Может такое быть результатом насилия? Я как бы подсознательно боюсь даже намека на возможную близость. Тогда, в машине с Марио, ты помнишь мою истерическую реакцию? Или сегодня. Понимаешь, что я имею в виду?

Лена молча кивнула.

— Сейчас много пишут да и по телевизору говорят, что насилие оставляет психологическую травму. Возможно, и со мной так? И мне по возвращении в Москву надо будет пойти к психоаналитику или психотерапевту — не знаю, как правильно.

— И то, и другое правильно, только у нас хороших, настоящих психоаналитиков нет, а те, что есть, только думают, что занимаются психоанализом… Вот психотерапевта одного я знаю, да только уехал он… жаль, а впрочем, полагаю, ты справишься сама.

— Ты хочешь сказать — зарядка с нагрузкой, утренние кроссы и холодный душ?

— Вот именно. А он тебе понравился.

— Кто он? — слегка смутилась Аня.

— Сосед с тонированными стеклами.

— Ерунда, я его толком-то и не разглядела.

— Ясное дело — не разглядела: седеющий брюнет с темно-серыми глазами, отличный, дорогой костюм… А пианистку-то ты видела?

— С тобой невозможно разговаривать! — вспыхнула Аня.

— Конечно, — усмехнулась Лена, — как тогда, в колхозе, на картошке.

— Вот и слава богу, — вдруг согласилась Аня. — Значит, не все еще потеряно, и не надо мне спешить к психоаналитику, который станет копошиться в моем подсознании и выяснять, ревновала ли я мать к отцу и как сублимировалась в переходном возрасте. Будем исходить из того, что я нормальная баба и обойдусь холодным душем. Все, проехали.

Москва в конце августа 1995 года показалась Ане жаркой, серой, грязной, огромной и бестолковой, особенно после Турина. Первые три дня ушли на бесконечные рассказы, на раздачу подарков и на привыкание к постаревшему отцу. Слава богу, мама почти не изменилась.

Все вечера у них сидела Ольга Николаевна. Она с жадностью ловила каждую новую информацию о дочери, а когда Аня рассказывала что-то из того, что ей уже было известно — ведь она дважды в год ездила к дочери, — то едва удерживалась, чтобы не перебить и начать рассказывать самой. Кивала с сияющими глазами каждому слову, особенно если дело касалось внука. А однажды она заплакала, так горько, так жалобно, что у Ани перехватило горло. Родители кинулись успокаивать Ольгу Николаевну.

— Единственное, что есть у меня на свете, — это Лена и Роберто, а мне суждено видеться с ними только урывками. И стареть в одиночестве. Вечерами такая тоска, такая тоска, хочется выть в голос, — говорила она сквозь слезы.

Потом успокоилась, вздохнула и неожиданно спросила:

— Анечка, а чего же ты не осталась там? Мне Ленка по телефону намекала, что, возможно, кое-что сладится и что хорошо бы потихоньку готовить твоих родителей.

Аня взглянула на них и по еле сдерживаемым улыбкам поняла, что их уже «потихоньку готовили».

— Ух, она интриганка! — шутливо воскликнула Аня, но в голосе ее промелькнула грусть. — Мне там нечего делать.

— А уж отец с матерью как рады, что вернулась, — и на глаза Ольги Николаевны вновь навернулись слезы.

Аня подумала, что вот уже сколько лет Лена в Италии, сколько раз тетя Оля ездила туда, а все еще не может спокойно говорить о разлуке. Господи, ну почему у нас все так надрывно, почему в Европе, не говоря уже об Америке, так просто и естественно: вырос, уехал, пишет открытки, встречаются на Рождество или даже через Рождество. Родители румяные, подтянутые, ухоженные, с подкрашенной в голубой цвет сединой, покупают туры и разъезжают по всему миру, щелкая затворами полароидов и листая путеводители. А потом умирают в больницах, исповедавшись и оставив завещание детям, которые даже не обязательно спешат к их изголовью… Господи, откуда в нас такой родоплеменной атавизм, культ семьи как ячейки государства?

Самым тяжелым оказался разговор с Наташей. Впрочем, Аня так и предполагала, готовясь принять подругу.

На звонок вышла тетя Поля, приветливо встретила Наташу, и некоторое время они стояли в прихожей втроем, разговаривая ни о чем. Тем проще было сразу же перейти к главному, как только обе уселись с ногами на Анину тахту.

— Спасибо вам, девочки, вы так на меня кричали по телефону, что я сразу же и решила: ребенка оставляю в любом случае, — сказала Наташа.

— Вот и умница, — одобрила Аня.

— А от Дим Димыча мне уходить? — полувопросительно, полуутвердительно сказала Наташа.

— Это уж тебе решать.

— Но вы с Ленкой говорили, чтобы я подождала твоего приезда.

— Это Ленка говорила, не я. Тут я тебе ничего советовать не берусь.

— Как же так? — в вопросе Наташи прозвучала растерянность и интонация девочки, обратившейся к мудрому педагогу за помощью и не получившей ее.

«Сказать — не сказать? — В сотый раз пытала себя Аня, имея в виду страшный эпизод с Петром. Ленка считает — сказать, а у меня, когда гляжу в ее наивные глаза, язык не поворачивается. Ну скажу, и что изменится? Все то же и останется, только решать ей будет труднее, а она, как мне кажется, уже решила в глубине души, ей нужно только уцепиться за мое одобрение».

— Понимаешь, — говорила тем временем Наташа, — я так привыкла ко всему, что он дает мне: к прислуге, к машине, к огромной квартире, к даче и даже к тому, что нас охраняют его телохранители. И сколько уже по разным заграницам ездили. Мне не верится, — неожиданно перескочила она на другую тему, — что он бандит. Просто у них нравы такие в жестокой среде. Я ему сказала, что не хочу, чтобы он продолжал свой бизнес, чтобы перешел на что-то благопристойное, а он спрашивает: откуда я знаю, какой у него бизнес?

«Наверное, надо сказать», — подумала Аня.

— В конце концов, ведь может же такое быть, что раньше был замешан, а теперь ушел из мафиозных структур?

— Из них не уходят, — возразила Аня. — Это не общество любителей хорового пения.

— Да? Но тогда… — у Наташи смешно округлился рот, — тогда и я не смогу уйти от него? Он меня… как Олега…

— Мать своего ребенка? — проговорила с сомнением Аня.

— Я совсем запуталась… Он так меня любит… Мои родители будут в ужасе. Они счастливы, что у меня все в порядке… И, что греха таить, я им помогаю деньгами…

«Не скажу», — в который раз изменила решение Аня.

— Значит… уходить? — спросила вдруг Наташа.

— Я ничего не могу тебе советовать, ничего. Ты все должна решить для себя сама. Ни я, ни Лена, ни Деля — никто тебе не помощник. Тебе жить с ним, не нам. Могу сказать только одно: к какому бы решению ты ни пришла, мы тебя меньше любить не станем и подругами твоими останемся… только разве что ходить к тебе в гости не будем…

— А как же крестины? — растерянно спросила Наташа.

— Ты роди сначала.

Ане представилось, как Наташа подносит к высокой, налившейся груди младенца, как он начинает сосать, закрывая глазенки от удовольствия, и ее пронзило такое острое чувство зависти и в то же время радости за Наташу, что захотелось тут же накричать на нее: «Хватит дурить! Живи с тем, кого послал тебе Бог, и будь благодарна!» Она внутренне охнула, подумав: неужели подсознательно она уже простила Дим Димыча и предала самое себя? Нет, никогда! Ни за что! Но Наташка ни в чем не виновата.