Поговорив с господином Леду, я, не зная, куда себя деть, приказал отвезти меня к мадам де Дориньи. Привратник сказал, что мадам не принимает. Я настоятельно потребовал доложить обо мне; тогда мне было дозволено войти. Она вышла ко мне навстречу в коротком платье из дорогой ткани, со скромной отделкой из английских кружев; такие же кружева украшали рукава. Свежесть лица ее и безмятежное его выражение свидетельствовали о мире, царящем в ее душе. Она еще не знала, какая буря вскоре ожидает ее сердце и заставит ее позабыть о покое. Держа в руке толстую книгу в черном сафьяновом переплете, мадам де Дориньи попросила меня подождать, пока она закончит читать положенные на сей час молитвы. Молитвы показались мне ужасно долгими. В ожидании я рассматривал обстановку гостиной: на всем лежал отпечаток изысканного вкуса. Оглядывая мебель, я убедился, что каждый ее предмет был создан исключительно для удобства своей хозяйки. Только святоши досконально разбираются в вещах, помогающих обустраивать жизнь с наибольшим комфортом.

Окончив читать молитвы, ханжа моя вышла в гостиную. Цветущий вид ее говорил о том, что можно одновременно быть и набожной, и обворожительной. Мы стали обсуждать общих знакомых, спектакли, благотворительные кружки, клириков и всех остальных, сплетничая и на ходу сочиняя забавные истории. Мы обсудили любовные похождения мадам де Брепиль, мадам де Серез и некоторых других, поговорили о моих похождениях; она дружески заметила, что мне бы следовало сменить лицо, ибо один лишь взгляд на него уже рождает желание. Именно желание я и хотел возбудить в мадам де Дориньи. Судя по взгляду ее, цели я своей достиг, и теперь только от меня зависело получить тому подтверждение. Взор красавицы недвусмысленно свидетельствовал о том, что она влюбилась в меня; однако я был невежлив и не ответил ей тем же. Тут она рассказала мне о некой книге, коя, судя по слухам, вызвала в свете большой скандал, и попросила меня дать ей эту книгу почитать. Я ответил, что, разумеется, книга у меня есть, однако я не дам ей ее, ибо она написана слишком вольно, а я не хочу вызвать ее нарекания. Она не стала возражать, но тут же предприняла обходной маневр и спросила, вся ли книга написана непристойно. Я ответил, что в ней есть места, которые могут читать все.

— Именно с этими местами я и желаю ознакомиться, — подхватила мадам де Дориньи. — Мне хочется самой узнать, так ли хорошо она написана, как это утверждают.

Скажу без преувеличения, дорогой маркиз, она просто дрожала от нетерпения заполучить эту книгу. Я обещал прислать ее на следующий день; она потребовала сделать это сегодня вечером. Я согласился; в книгу я вложил две гравюры с изображением любовных сцен, вполне способных разжечь пламя страсти вдовы, еще не забывшей, что такое любовь, и в чьей душе еще не угасли последние искры этого чувства.

На следующий день, возвращаясь из Дворца правосудия, я зашел к моей вдове, дабы узнать, понравилась ли ей книга. Как я и предполагал, она успела прочесть всего несколько страниц, кои показались ей вполне пристойными. Она не стала разыгрывать передо мной наивную девочку, отчего я по-прежнему продолжаю утверждать, что, когда речь заходит о наслаждениях, воображение женщины поистине безгранично.

Меня пригласили остаться на обед. Я не заставил себя упрашивать и отослал карету. Компанию нам должен был составить один из служителей церкви, чей ум мадам Дориньи расхваливала на все лады. Но когда сей служитель пришел, я не заметил в нем ни особой святости, ни изрядного ума. Возможно, он был хорош в беседе наедине, но когда за столом сидели трое, он явно был скучен.

Чувственность витала над нашей трапезой; аромат поданного напоследок кофе и вовсе раззадорил меня: мне очень захотелось оказаться в более привычной для меня обстановке, дабы благочестивая ручка облегчила мое томление.

Постепенно третий становился явно лишним. Мадам де Дориньи удалось под благовидным предлогом услать его на другой конец Парижа: вручив кошелек, она отправила его облегчать страдания недужных. Одной рукой моя молодая вдова творила благодеяния, а другой устраняла препятствия для получения удовольствия. Страсть — это политика, которую лучше всего проводить под прикрытием благочестия.

Я сидел подле мадам де Дориньи. То ли по небрежности, то ли по причине случайно выскочившей булавки, но из-под накинутой на плечи косынки виднелся уголок ослепительной белизны груди. Я не преминул отпустить по этому поводу комплимент; она покраснела. Ее домашние туфли были столь крохотными, что едва прикрывали ступни; одно неверное движение — и туфелька соскользнула на пол; я проворно поднял ее и доставил себе удовольствие водворить ее на место, успев за это время разглядеть изящную ножку. Мне захотелось охватить взором всю красавицу целиком: от ножки до груди, от груди до плеч, от пальчиков до талии. Каждая из вышеуказанных частей тела стала объектом для похвалы. Постепенно беседа наша оживилась; все, что у собеседницы моей заслуживало восхищения, у знакомых дам непременно обнаруживало какой-либо изъян; только мадам де Дориньи была само совершенство. Возмущение мое было велико; теперь я продолжал разыгрывать страсть исключительно для того, чтобы покарать прелестную клеветницу. Наконец, слово за слово, я стал целовать ей руки, постепенно приближаясь к груди и губам. Она пожелала отвернуться, но ее алые уста, неопытные по части обороны, встретились с моими, кои запечатлели на них пылкий поцелуй, предназначавшийся, впрочем, совершенно иному месту. За первым поцелуем последовал второй, уже не встретивший столь отчаянного сопротивления. Как следует подготовившись к стремительной атаке, я, продолжая лицемерить, удвоил свои старания. Отбросив условности, я сжал мадам де Дориньи в объятиях и перенес ее на кушетку, что стояла у нее в кабинете. Закрыв дверь, я на коленях стал умолять ее простить меня за дерзость, прекрасно зная, что поведение, подобное моему, женщины никогда не считают оскорбительным. Вздохнув, красавица открыла глаза и, одарив меня томным взглядом, вновь их закрыла и расслабленно произнесла:

— Ах, дорогой советник, я погибла!

— Зато я спасен! — воскликнул я и бросился к двери.

При этих словах она тотчас встрепенулась. Представьте себе, в какую ярость она пришла. Глаза ее метали искры, сердце преисполнилось гневом; вскочив, она бросилась ко мне и стала осыпать меня упреками. Я не сумел открыть дверь кабинета: там была секретная пружина. Тогда я решил обернуть свою оплошность себе на пользу. Повернувшись к ней, я со смехом заявил, что это была всего лишь шутка. Но она не слушала меня и требовала сатисфакции. Тут я изменил тактику и бросил на нее нежный взор; она ответила мне тем же. Слезы полились у нее из глаз. Сердце мое дрогнуло. Я шагнул к ней навстречу и заключил ее в объятия; глубина моего раскаяния была такова, что я подарил ей то самое наслаждение, коего едва не лишил и ее, и себя. Раскаяние мое сделало ее счастливейшей женщиной на свете. Ах, дорогой маркиз, какую радость я испытал! Тысячу раз благословлял я пружину, помешавшую мне осуществить мой первоначальный замысел! Два часа кряду она испускала сладострастные стоны; я не выпускал красавицу из объятий до тех пор, пока не получил полного прощения, и дважды, а потом и трижды дал ей сатисфакцию.

Ушел я вечером, пообещав вернуться. Получив приглашение, я стал бывать у нее так часто, как только мог. Я сохранил способность каяться, а мадам де Дориньи еще не забыла, что значит сладострастие, упреки и притворство. Я был бы настоящим глупцом, если бы не воспользовался приключившимся. Конечно, следуя своему изначальному плану, я бы наказал ее за злоязычие, но вряд ли она излечилась бы от него вовсе; зато сам я лишился бы неизъяснимого блаженства. Так не будем же упускать случай и, наказывая других, не станем забывать о собственных радостях. Цветы удовольствия недолговечны, будем же срывать их, пока они не успели облететь!

Господин Леду наконец убедился в правдивости моего рассказа и более во мне не сомневался. Он нашел способ поговорить с Розеттой, которая на этот раз была гораздо осмотрительнее в ответах, и ее будущий освободитель пообещал навестить ее еще раз. Удовлетворенный разговором с девицей, сей благочестивый человек пришел ко мне и заверил, что уже сегодня вечером он сообщит узнице хорошие новости. Через своих людей господин Леду раздобыл разрешение на свидания с Розеттой в любое удобное для него время.

В тот же вечер он отправился к Розетте; я пытался уговорить моего духовника взять меня с собой, но он отказался, и мне удалось проникнуть к Розетте только благодаря Лавердюру.

После обеда я впал в тоску и печаль. Председатель прислал ко мне Лавердюра, дабы через него спросить меня, не хочу ли я выступить посредником в деле мадам де Леклюз. Вы ее знаете, дорогой маркиз, это жена того игрока, который выдает себя за офицера, а за игорным столом развлекает публику и одновременно блюдет собственную выгоду. В его доме можно встретить вполне приличное мужское общество, чего не скажешь об обществе женском — дамы там исключительно легкого поведения. Собственно говоря, очень удобно, когда в столице есть такой уголок, где можно спокойно поволочиться за хорошенькими женщинами и выбрать ту, которая тебе по вкусу, и при этом не рисковать своей репутацией. Я обещал дать ответ через восемь часов. Я знал, что в доме мадам де Леклюз сейчас проживала юная провинциалка, приехавшая в Париж ходатайствовать по одному делу. Таково уж мое сердце: оно все время жаждет любви и наслаждений и, словно капризное дитя, хочет все, что видят глаза.

Я обсудил с Лавердюром свою возможность повидать Розетту. Говорил я с ним как раз в тот день, когда мою милую должен был навестить господин Деду. Лавердюр просто пригласил меня пойти вместе с ним и тут же поведал свой план. Вы, вероятно, решили, что в голове этого малого прямо-таки роились стратегические планы, один хитроумней другого. Вовсе нет. Он знал только один путь, только один способ, однако и путь этот, и способ всегда приводили к желанной цели. С Лавердюром не надо было ничего изобретать, с ним надо было просто идти к цели и достигать ее. Я полностью положился на него. Переодеваясь для свидания с Розеттой, он посоветовал мне сделать то же самое, с той разницей, что мне он рекомендовал надеть облачение священника — такое же, как у господина Леду; при этом его совершенно не заботило, сумею ли я освоиться с этим нарядом. Я согласился и тотчас написал записку своему другу, аббату и доктору теологии, с просьбой прислать мне сутану, длинный плащ, манишку и все необходимые детали костюма священника. Не спрашивая меня о причине подобной просьбы и не строя по этому поводу никаких догадок, приятель незамедлительно прислал мне все, что я просил. Костюм был доставлен в комнату к Лавердюру, где я и переоделся. Волосы мои скрылись под скромным, но тщательно причесанным париком, поверх которого была надета скуфейка; выглядел я весьма представительно, и если бы не мой скептический взор, то, несмотря на свой юный возраст, я вполне мог бы сойти за исповедника: добрые души гораздо больше ценят добродетель юную, нежели умудренную годами.