Клод Годар д'Окур - История моя и моей любовницы: Фелисия, или Мои проказы. Марго-штопальщица. Фемидор, или История моя и моей любовницы

Эта речь, такая непривычная для моего слуха, приводила меня в тем большее смущение, что сопровождалась стремительными и весьма смелыми жестами… Я смутно понимала, что девушке пристало бы оказать упорное сопротивление подобному натиску… но я так боялась не справиться со своей ролью, что, вместо того, чтобы схватить ласкавшие меня руки, оттолкнуть колено, пытавшееся раздвинуть мои ноги, я всего лишь шлепала — правда, изо всех сил — по священническим пальцам… Но какой мужчина, скажите на милость, не пренебрег бы подобным наказанием, горя желанием добраться до молодых, свежих прелестей юной красавицы?! Мой агрессор в совершенстве владел такой забавой и, ничуть не сердясь на мой отпор, весело продолжал нападать, проникая всюду, куда хотел. Вскоре он подобрался так близко, что мне пришлось пригрозить — с милой улыбкой, — что я все расскажу тете, как только она вернется.

— Ах-ах-ах! Ваша тетя просто восхитительна! — парировал он, смеясь от души… сорвав с моих улыбающихся губ отнюдь не невинный поцелуй.

Я не собираюсь быть менее искренней, описывая то происшествие, чем была, когда все случилось! Признаюсь, что Его Преосвященство доставил мне такое же удовольствие, как когда-то мой прекрасный юный Бельваль, дело даже зашло еще дальше. Я почти лишилась чувств, поза, которую я приняла на козетке, была самой удобной, и монсеньор не преминул этим воспользоваться: нечто твердое уже причиняло мне некоторую боль… Но внезапный шум послышался в холле, и хватка победителя ослабла, он едва успел привести в порядок одежду… То была Сильвина, она вернулась с друзьями и наверняка поняла причину нашего смятения.

Прелат, недовольно нахмурившийся при звуках голоса Сильвины, очень быстро справился с собой.

— Какому случаю, мой дорогой племянник, — радостно воскликнул он, — я обязан счастьем видеть вас с этими дамами?

Его вопрос был адресован очаровательному кавалеру, сопровождавшему Сильвину и госпожу д’Орвиль (новую приятельницу тети, с которой мы виделись всего несколько раз). Молодой человек ответил, что, будучи знаком с госпожой д’Орвиль, он имел счастье быть представленным Сильвине, они совершили долгую прогулку, и его пригласили отужинать. Любезный епископ благовоспитанно попросил разрешения участвовать в трапезе, как будто находился действительно в чужом доме. Весь вечер прелат проявлял очаровательную веселость, рассказывая смешные истории, над которыми госпожа д’Орвиль и Сильвина хохотали до слез. Мы же с молодым человеком оставались серьезными, даже рассеянными; мы смотрели друг на друга… мы стремились друг к другу, не зная, что сказать… За столом нас посадили по разные стороны, и мы почти ничего не ели. Я чувствовала, как чьи-то ноги пытаются обследовать мои ступни. Я улыбалась в лицо хозяину ног, читая в его глазах страсть, бесконечно меня смущавшую… Ах, монсеньор! Всего два часа назад вы казались мне красивейшим из мужчин, но так было до тех пор, пока не появился ваш очаровательный племянник!

Вообразите себе девятнадцатилетнего Адониса[2] с благородным и очень красивым лицом, живым и нежным взглядом и цветом лица, которому позавидовала бы любая красавица. У него был лоб, вылепленный грациями[3], и прекрасные темные волосы. Он был высок, строен, изящен и носил форму гвардейца. А ноги! Ах, какие стройные у него были ноги… Однако все эти детали давали лишь приблизительное представление о редкостной привлекательности шевалье д’Эглемона — так звали племянника монсеньора. Чудно горящие глаза! Белоснежные зубы! Нежнейшая улыбка! Сколько прелести и грации во всех движениях; ни перо, ни кисть художника не способны выразить все достоинства господина д’Эглемона!

Этот потрясающий смертный принадлежал в ту пору счастливой госпоже д’Орвиль — молодой, красивой, пользовавшейся всеобщим вниманием, созданной для взаимной любви, но творившей всяческие безумства, чтобы покорить, удержать при себе ветреного любовника. Он был рядом с ней всего несколько месяцев — да и то только благодаря тому, что госпожа д’Орвиль преподнесла ему десять тысяч экю, и в ожидании, пока семья простит шевалье расточительность и мотовство, удовлетворяла все его капризы. Эта женщина была утонченной, умной и проницательной, она в мгновение ока поняла, что пылкий д’Эглемон не остался равнодушным к моим юным прелестям, что мне он тоже понравился, а Сильвина, то и дело бросавшая на шевалье страстные взгляды, тоже была не прочь сделать его своей добычей. Уязвленная в самое сердце, госпожа д’Орвиль решила немедленно отомстить, завладев монсеньором. Шевалье не обращал на любовницу ни малейшего внимания, Сильвину вовсе не интересовал наш прелат, и у госпожи д’Орвиль не возникло проблем с осуществлением ее плана. Новизна всегда имела над монсеньором власть, и он поспешил ответить на сделанные ему авансы со всей страстью, надеясь быть вскоре осчастливленным.

К каким только тяжелым последствиям могла бы привести создавшаяся ситуация, будь мы подвержены исступлению и вспышкам гнева! К счастью, у светских людей подобные эмоции находятся под надежным собственным каблуком! Как часто месть, предательство и несчастья становятся результатом взаимного столкновения страстей! Преданная женщина, кипящая гневом на неблагодарного любовника, могла бы осыпать его кровавыми упреками, отомстить с помощью железа или яда, а потом заколоть себя кинжалом! Оскорбленный прелат, которому изменила духовная дочь, забывшая, как добр он к ней был, которого обидел наглый племянник, от которого ускользнула девушка, уже бывшая в его власти, мог унизить первую, заточить в долговую тюрьму второго и найти тысячу способов завладеть третьей — тем более, что подобным искусством люди его ремесла владеют в совершенстве! Моя тетя, возмущенная отданным мне предпочтением, могла отослать меня прочь, укорив в измене монсеньора. Наконец, д’Эглемон, потерявший надежду овладеть мною, преследуемый дядей, терпящий навязчивость Сильвины, был способен на любые безумства… К счастью, ничего не случилось: монсеньор, расставаясь со своей новой добычей, знал, как станет вести себя на следующий день; Сильвина, которой шевалье пообещал исполнить какое-то ее поручение, попросила его помнить о данном слове, дав таким образом возможность вернуться в скором времени в наш дом. Меня создавшаяся ситуация более чем устраивала: я не сомневалась, что любезный дворянин, вернувшись, найдет способ поговорить со мной или передать любовное послание. Я была готова облегчить шевалье его задачу и устранить все препятствия с нашего пути.

Ночью мне приснился странный сон: я видела прекрасный сад, а в нем — улей, украшенный цветами, вокруг него жужжал рой очень необычных пчел. Больше всего они напоминали некий предмет, который продемонстрировал мне в порыве страсти монсеньор (он даже вложил его мне в руки на несколько мгновений, прежде чем употребить с большей для себя пользой!)… Эти маленькие животные, чей странной структурой я восхищалась во сне, внезапно выросли до размеров модели, о которой я только что упомянула, и, толкаясь возле узкого входа в улье, напрасно пытались попасть внутрь. Но вот одна пчела с лиловыми крыльями совсем было проникла туда, когда другая, с сине-красными крыльями, воспользовавшись секундным замешательством подруги, подлетела под нее, опрокинула улей, влетела и тотчас вылетела назад, позволив возбужденному рою овладеть сокровищем.

Точность очаровательного д’Эглемона превзошла все наши надежды. Он появился в нашем доме на следующий день, после полудня. Сильвина еще не вставала, я брала в своей комнате урок игры на клавесине.

Я занималась давно и в тот день играла хорошо знакомую сонату, однако присутствие шевалье сильно смутило меня, я не могла сосредоточиться, сбилась, и учитель рассердился. Ему хотелось блеснуть талантом ученицы, выставив себя в выгодном свете перед шевалье, слывшим великолепным знатоком музыки. Мой учитель играл партию скрипки, и д’Эглемон сказал:

— Позвольте я сменю вас, месье, а вы поможете мадемуазель справиться с волнением!

Стоило д’Эглемону взять в руки скрипку, как инструмент, визжавший под пальцами моего учителя, начал издавать чарующие звуки. Внезапно легкая дрожь, которую чистая мелодия возбуждает в чувствительных душах, овладела моими органами чувств, и я отдалась музыке. Мы начали сонату с самого начала — никогда прежде я не играла так вдохновенно; д’Эглемон аккомпанировал выразительно и бережно, и я чувствовала непередаваемый восторг. Если бы я уже не была безумно влюблена в него, этот момент обязательно наполнил бы мою душу страстью. Моя игра производила на шевалье точно такое же впечатление; я слышала, как он глубоко вздыхает, наполняя игру новыми красками, лицо его становилось все прекраснее.

Сильвина, предупрежденная о визите шевалье, скоро встала и пришла в мою комнату. Одежда ее была в том кокетливом беспорядке, который будто специально должен был возбуждать желание. Несколько прядей прекрасных белокурых волос Сильвины, выбившихся из пучка, ласкали ее алебастровую шею. Льняной воротник глубоко открывал грудь, более красивую, чем у шестнадцатилетней, на полных белых руках не было перчаток, простая юбка, короткая и облегающая, ласкала тело, бедра самых соблазнительных пропорций, открывала изящные ноги. Следовало обладать моей красотой и иметь преимущество молодости, чтобы отважиться оспаривать в тот момент у Сильвины предмет наших общих вожделений. Д’Эглемон рассыпался в комплиментах, которых тетя безусловно заслуживала, однако глаза шевалье, казалось, говорили: «Все мои любезности, дорогая Фелисия, адресованы вам! С вашей тетей я упражняю ум, но сердце мое принадлежит вам!»