Мы отправились на увеселительную прогулку в Булонский лес в открытой коляске. Милорд, преисполненный благородного желания продемонстрировать нам свое несравненное мастерство в искусстве править лошадьми, заставил кучера переместиться на запятки, а сам торжественно уселся на его место. Пока наш экипаж катил по прямой широкой дороге, без выбоин и рытвин, все шло хорошо, но как только милорду пришло в голову свернуть на узкую боковую аллею, так тотчас же он увидел, что навстречу нам четверка лошадей, бегущих крупной рысью, влечет громоздкую карету. Нужно было немедленно податься влево, чтобы уступить дорогу этому грохочущему монстру! Решение следовало принимать мгновенно, и вот потому-то милорд и забыл, что обращается к лошадям по-английски. А надобно сказать, что в коляску нашу были впряжены славные молодые лошадки из Лимузена, кои иностранных языков не знали. И они сделали прямо противоположное тому, что милорд от них требовал! Невежественные (как потом утверждал англичанин) животные вдруг понеслись прямо на карету, и два экипажа, конечно, зацепились друг за друга колесами. Восседавший на козлах кареты возница подумал, что нашей коляской правит какой-то нерадивый и неумелый подмастерье, он ловко накинул милорду на шею петлю, употребив для сей цели свой кнут, и сбросил его на землю. Наш незадачливый Фаэтон[37] страшно разгневался и оттого, что свалился, и оттого, что его так обласкали. Он сорвал с головы парик и шляпу, скинул камзол и бросил вызов оскорбившему его действием грубияну. Кучер, парень сильный, крепкий, жилистый, с готовностью принял вызов и засучил рукава, обнажив огромные ручищи. Однако милорд, неустрашимый и неукротимый, словно бог войны Марс, встал в боевую стойку, то есть отставил одну ногу назад, уперся и выставил вперед сжатые кулаки. Кучер-француз, не ожидавший, а быть может, и не знакомый с такими тонкостями кулачного боя, захотел угостить заезжего гостя хорошим тумаком, но не тут-то было: удар был отбит, да к тому же и сам нападавший получил сначала одну, потом — вторую, а следом за ней — третью затрещину. Подобный стиль борьбы явно не был знаком силачу-парижанину, и у него настолько помутилось в голове, что он потерял равновесие и грохнулся мордой в песок. Однако, придя в себя и утерев кровь с носа и усов, он поднялся и решительно двинулся вперед, чтобы взять реванш. Британский герой, неколебимый как скала, изготовился нанести ему новый удар в челюсть или в глаз, но кучер, от обиды позабывший про правила хорошего тона и про то, что уговор был «биться на кулачках», заехал ему каблуком тяжелого сапога прямо в живот, отчего милорд растянулся, нет, вернее, распластался на земле, словно лягушка. Мой англичанин оказался все же на диво крепким, ибо он тотчас же вскочил на ноги и завопил, что удар был нанесен не по правилам, а потому потребовал, чтобы ему дали незамедлительно его шпагу, дабы он мог проткнуть этого негодяя насквозь. Однако мы не сочли его жалобу справедливой, к тому же мы посчитали, что удар был нанесен в соответствии со всеми правилами, по каким только может быть нанесен удар сапогом. Когда первый приступ гнева прошел, обретший дар членораздельной речи милорд поведал нам, что в Англии законы о борьбе строго-настрого запрещали обмен ударами ногами, мы же его с нашей стороны заверили, что во Франции подобные законы никогда не соблюдались, потому что мы, французы, полагаем, что было бы бесчестно запрещать использовать все четыре конечности в случае необходимости защиты своей жизни и чести. Гнев милорда мало-помалу утих, и, в конце концов, удовлетворившись нашими доводами, он простил кучера-грубияна, даже дал ему луидор, а сам весело вновь взгромоздился на козлы, с превеликим усилием сдерживая невероятную радость от того, что одержал у нас на глазах столь блистательную победу. Правда, надо признать, что все свидетели сей комической сцены были от милорда в восторге и провожали его восхищенными выкриками и одобрительным свистом. Но таковы, видимо, все англичане, они от природы наделены даром повергать всех в изумление и приводить в восхищение; и пожалуй, никто не сможет оспорить тот факт, что сыновья гордого Альбиона лучше всех владеют искусством кулачного боя.

Вскоре после сего выдающегося проявления воинственного характера неотложные домашние дела призвали милорда в Англию. Так как он нисколько не сомневался в том, что я буду сильно удручена от такой потери, то он мне в утешение и для того, чтобы польстить моему тщеславию, сказал, что, покидая Париж, он сожалеет лишь обо мне и о… бое быков.

После отбытия милорда на родину я подсчитала свой капиталец и обнаружила, что у меня уже вполне достаточно денег для того, чтобы содержать дом и вести приятную жизнь в довольстве, неге и праздности, ни в чем себе не отказывая; но на собственном опыте я постигла ту истину, что жажда наживы не только не уменьшается при увеличении доходов, нет, напротив, она только возрастает. Я поняла также и то, что скупость и страсть к накопительству являются верными спутниками богатства; желание обеспечить себя как можно лучше, надежда на более высокие доходы постоянно заставляют нас отодвигать срок отдохновения и наслаждения тем, что мы уже имеем. Правда, наши потребности постоянно возрастают по мере того, как увеличивается наше состояние, и таким образом мы порой испытываем жестокий голод, я имею в виду денежный голод, будучи достаточно состоятельными и даже богатыми. Казалось бы, чего мне еще было желать: я имела около 12 тысяч ренты… И все же мне было мало! Я не собиралась подавать в отставку ранее того срока, когда рента будет составлять 20 тысяч; однако, и то правда, для девицы с моей внешностью для достижения такого результата не потребовалось бы при определенном везении непомерно огромного срока. И как о том свидетельствуют новые милости, коими осыпала меня судьба, я имела все основания претендовать на большее и стремиться к лучшему. Действительно, мой англичанин не успел, верно, прибыть в Дувр, как ко мне прибыл претендент на его место, один из членов коллегии королевских откупщиков, коих у нас в шутку именовали «академиками откупа», потому что их, как и членов Французской Академии[38], было сорок. Я приняла сего господина со всеми надлежащими знаками почтения к его набитым луидорами сундукам. Однако же честь, оказанная им моей особе, не ослепила меня совершенно, и я даже сказала ему, что так как я уже однажды решила посвятить себя исключительно иностранцам, то посему оставляю за собой право считать нашу сделку аннулированной, как только мне представится случай заполучить богатого иностранца, и что только на таких условиях я приму его дары. В ответ господин откупщик заметил, что я очень разумная молодая особа и что он согласен, а потому контракт наш и был заключен.

Мой откупщик был высок ростом, довольно хорошо сложен, да и внешность у него была сносная, если не сказать приятная; что же касается внутренних качеств, то он был просто невыносимой скотиной, как и большинство его собратьев по профессии. Он выступал столь важно, так надувался спесью, что, казалось, считал саму землю недостойной носить такое чудо! Он относился с холодным презрением ко всем на свете, исключая только самого себя, ибо считал себя гением во всех областях человеческого знания; обо всем он говорил непререкаемым тоном, всем и вся всегда противоречил, но горе было тому, кто осмеливался противоречить ему; он желал, чтобы его слушали все, но сам не желал слушать никого. Короче говоря, сей палач наступал на горло жертве и требовал, чтобы сия жертва еще ему аплодировала и возносила хвалы.

Однако же мне от господина откупщика была большая польза. Перво-наперво что он сделал, появившись в моем доме, так это ввел новые порядки на моей кухне, то есть избавил меня от необходимости давиться теми грубыми и невкусными блюдами, что отвечали дурному вкусу милорда. На смену простецким блюдам в духе сельского сквайра пришла роскошь и тонкость блюд французской кухни, причем не обычной, а кухни во вкусе богатых финансистов. С утра до вечера у меня был накрыт стол на восемь персон, и кроме нас двоих всегда присутствовали поэты, художники и музыканты, которые в интересах своих желудков, как верные рабы, курили фимиам тонкой лести моему Крезу[39]. Мой дом превратился в своеобразный трибунал, в коем судили и рядили об искусстве, хороших авторов разбирали по косточкам, раздирали на части и смешивали с грязью, а авторов плохих щадили и порой даже ставили в первый ряд, говоря, что они составляют славу французской словесности. Я была свидетельницей того, как этот сброд осмелился поднять на смех славного аббата Пелегрена, автора многочисленных прелестных эпиграмм, мадригалов, комедий и трагедий. Надобно сказать, что я лично была знакома с сим прелюбопытным служителем Господа и представителем литературной богемы. Так как за отправление церковных обрядов сей добрый пастырь стеснялся (в отличие от многих своих собратьев) брать высокую мзду, то он прозябал в нищете, хотя и получал кое-что от директоров театров за свои творения. Мало того, что он прекрасно писал сам, он еще и перевел на французский язык стихи Горация[40]; кроме того, он еще и положил на музыку множество духовных песнопений, в том числе и псалмы Давида. Сей бедный священнослужитель производил довольно странное впечатление, так как из-за бедности своей всегда был одет в какие-то грязные лохмотья, к тому же его прекрасная добрейшая душа был заключена в ужасно распутное тело. На протяжении всей своей горестной жизни он всегда служил мишенью для едких и несправедливых насмешек, хотя обладал острым умом, поразительной прозорливостью и невероятно тонким вкусом и оригинальностью суждений. Я должна, просто обязана сказать, к его чести, что если и научилась отличать хорошее от дурного, если у меня развился вкус к прекрасному, если я не подхватила крайне заразную болезнь, именуемую «лихорадкой остроумия», то только благодаря его мудрым советам и наставлениям. Именно аббат Пелегрен открыл мне глаза на откровенное ничтожество наших парнасских трутней, именно он поведал мне, что истинный разум, истинное остроумие есть божественный огонь, чистый и ясный благословенный дар Небес, коим люди сами завладеть не в силах; аббат поучал меня, что надобно остерегаться путать счастливых гениев, одаренных милостью свыше сим священным огнем, с теми незначительными писаками, что толпами бродят по Парижу и коих люди действительно умные лишь в насмешку называют «блестящими умами», ибо подобное «звание» почитается среди людей достойных чем-то вроде оскорбления и позорной клички. Достопочтенный аббат с горечью говорил мне не раз, что, хотя ремесло писателя является одним из самых благородных занятий на свете, теперь положение стало таково, что заниматься им считается делом постыдным, поскольку эти негодные, мерзкие насекомые и козявки, именующие себя писателями, создали профессии крайне дурную репутацию.