Часть ночи мы провели в рассуждениях о моем замысле. Он отозвался о трех гвардейских, солдатах, которые помогали ему в последнем приключении, как о трех испытанных храбрецах. Г. де-Т. сообщил мне, сколько именно стрелков будет сопровождать Манон: число их было шесть. Пятерых сметных и решительных людей было достаточно, чтоб привести в ужас этих презренных людей, неспособных честно защищаться, когда они при помощи трусости могут избегнуть опасности боя.

Недостатка в деньгах у меня не было, и лейб-гвардеец советовал мне не жалеть ничего, ради успеха нашего нападения.

– Нам нужны лошади и пистолеты, и каждому по мушкетону, – сказал он. – Я беру на себя позаботиться обо всем этом завтра. Нужно также три обыкновенных платья для наших солдат: они не посмеют участвовать в подобного рода деле в своих полковых мундирах.

Я передал ему с рук на руки пятьсот пистолей, полученные от г. де-Т. На следующий день он истратил их до последнего су. Трое солдат явились ко мне на смотр. Я подбодрил, их большими обещаниями, и чтоб устранить их недоверчивость, подарил каждому по десяти пистолей.

Настал, день исполнения, и я с раннего утра послал одного из солдат к госпиталю, чтоб он своими глазами увидел, когда отправятся стрелки со своей добычей. Хотя я поступил с такой предосторожностью единственно в силу чрезмерного беспокойства и предчувствия, оказалось, что она была вполне необходима. Я рассчитывал на основании важных сведений, которые мне сообщали насчет их дороги; будучи уверен, что эта несчастная партия будет посажена на корабль в Ла-Рошели, я только понапрасну прождал бы ее на Орлеанской дороге. Солдат же сообщил мне, что она отправится по Нормандской дороге и отбудет в Америку из Гавр-де-Граса.

Мы тотчас, же отправились к воротам, святого Гонория, стараясь ехать по разным улицам. Мы съехались в конце предместья. Лошади у нас были свежие. Мы вскоре заметили шестерых солдат и два жалких фургона, которые вы видели два года назад в Пасси. При виде их я едва не лишился силы и сознания.

О, фортуна! – вскричал я, – о, жестокая фортуна! даруй мне, по крайней мере, смерть или победу.

Мы стали советоваться, каким образом произвести нападение. Стрелки были впереди нас всего в четырехстах шагах, и мы могли преградить им дорогу, пустясь по небольшому полю, которое огибала большая дорога. Лейб-гвардеец советовал поступить именно так, чтоб захватить их врасплох, сразу налетев на них. Я одобрил его мысль и первый пришпорил лошадь. Но фортуна безжалостно разрушила все мои намерения.

Стрелки, видя, что пять всадников скачут к ним, не сомневались, что на них хотят сделать нападение. Они приняли оборонительное положение и с решительным видом стали приготовлять штыки и ружья.

Увидев это, я и лейб-гвардеец еще больше воодушевились, по трое наших трусливых товарищей сразу лишились всей храбрости. Они остановились точно по уговору и, потолковав о чем-то между собою (слов я не слышал), повернули лошадей и пустились вскачь по направлению к Парижу,

Боги! – сказал мне лейб-гвардеец, потерявшийся, по-видимому, не менее моего при виде такого постыдного бегства, – что ж мы станем делать! Мы остались только вдвоем.

Я от ужаса, и изумления лишился голоса. Я остановился, не зная, не следует ли мне сперва отдаться мести и преследовать и наказать покинувших меня трусов. Я смотрел на то, как они скачут, и с другой стороны выглядывал на стрелков. Если б мне было возможно распасться надвое, то я сразу обрушился бы на оба предмета моей ярости; я пожирал их обоих глазами.

Лейб-гвардеец, поняв мою решительность по блужданию моих взглядов, попросил меня выслушать его свет.

Нас всего двое, – сказал он, – и было бы безумством нападать на шестерых, которые так же хорошо вооружены, как и мы, и, по-видимому, поджидают нас без страха. Надо вернуться в Париж и постараться выбрать людей получше. Стрелки с двумя тяжелыми колымагами немного сделают в день; завтра мы без труда нагоним их.

Я с минуту подумал об этом предложении; но не видя ни откуда ничего, кроме поводов к отчаянию, принял поистине безнадежное решение: я поблагодарил товарища за его услуги; раздумав нападать на стрелков, я решился с покорностью просить их принять меня в свою партию и сопровождать с ними Манон до Гавр-де-Граса и затем отправиться с нею за море.

Все, либо преследуют меня, либо мне изменяют, – сказал я лейб-гвардейцу; – я больше ни на кого не могу положиться; я не жду помощи ни от фортуны, ни от людей. Мои несчастия достигли вершины; мне остается только покориться.

И так, я закрываю глаза на всякую надежду. Да вознаградит вас небо за ваше великодушие! Прощайте, а я стану помогать судьбе довершить мою гибель, добровольно стремясь к ней.

Он бесполезно уговаривал меня воротиться в Париж. Я просил его дозволить мне следовать моему решению и немедленно оставить меня, чтоб стрелки не продолжали думать, будто у нас есть намерение напасть на них.

Я медленно и один направился к ним, и с таким убитым лицом, что мое приближение не могло показаться им опасным. Тем не менее, они все еще стояли в оборонительном положении.

Успокойтесь, господа, – сказал я им, подъезжая; – я не с враждебными намерениями приближаюсь к вам, я хочу просить у вас милости.

Я попросил их продолжать путь без опасения и по дороге объяснил им, какой милости жду от них.

Они стали советоваться между собою, как им принять мое предложение. Старший заговорил от имени остальных. Он объявил мне, что им дано самое строгое предписание насчет наблюдения над пленницами; но что, тем не менее, я кажусь и ему, и его товарищам таким милым человеком, что они готовы посбавить строгости; но что я должает понять, что это должно мне обойтись во что-нибудь. У меня оставалось около пятнадцати пистолей, и я откровенно сказал им, какие капиталы у меня в кошельке.

Что ж, – сказал стрелок, – мы станем пользоваться ими великодушно. Час беседы с той, которой вам больше понравится, обойдется вам всего экю; такая уж цена в Париже.

Я не говорил им в отдельности о Манон, ибо мне не хотелось, чтоб они знали о моей страсти. Они вначале вообразили, что меня заставляет поразвлечься с этими несчастными простая фантазия молодого человека; но когда они удостоверились, что я влюблен, то до того возвысили поборы, что мой кошелек опустел уже в Манте, где мы ночевали в тот день, как прибыли в Пасси.

Говорить ли вам, что было предметом моих печальных бесед с Манон по дороге, или о том впечатлении, которое произвел на меня ее вид, когда я получил дозволение подъехать к ее повозке? Ах! слова всегда только на половину передают то, что чувствует сердце. Но вообразите себе мою бедную любовницу, скованною с другою по талии; она сидит на связке соломы, голова бессильно прислонена к стенке фургона, лицо бледное и смочено потоком, слезы, которые льются сквозь веки, хотя глаза у нее постоянно закрыты!.. Она не открыла их даже из любопытства, услышав шум солдат, когда они испугались нападения. Белье у нее было грязное и в беспорядке, ее нежные руки открыты для ветра; наконец, этот прелестный стан, это лицо, способное превратить в идолопоклонников всю вселенную, носили следы невыразимого расстройства и изнеможения.

Несколько времени я ехал верхом подле повозки и только смотрел на нее. Я так мало владел собою, что несколько раз мне грозила опасность свалиться с лошади. Мои вздохи, мои частые восклицания, наконец, наставили ее взглянуть на меня. Она узнала меня, и я заметил, что первым ее движением было выскочить из повозки и броситься ко мне; но цепь задержала ее, и она снова приняла прежнее положение.

Я просил стрелков сжалиться и остановиться на минутку; из жадности они согласились. Я слез с лошади и сел подле нее. Она была так немощна и слаба, что долго не могла ни говорить, ни пошевелить руками. Я все это время смачивал их слезами; я сам был не в силах, произнести ни слова, и так оба мы сидели в одном из самых печальных положении, какие только бывали на свете. И печальны были наши слова, когда мы, наконец, заговорили. Манон говорила мало; казалось, стыд и горе лишили ее органа; голос у нее был слаб и дрожал.

Она поблагодарила, что я не забыл ее, и за то удовольствие, которое я доставил ей тем, – прибавила она со вздохом, – что захотел еще раз взглянуть на нее и проститься с ней в последний раз. Но когда я стал уверять ее, что ничто неспособно разлучить меня с нею, что я готов следовать за нею на край света, чтоб заботиться о ней, служить ей, любить ее, и неразрывно связать свою жалкую судьбу с нею, – то бедная девушка предалась столь нежным и горестным чувствам, что такое сильное волнение заставило меня опасаться за ее жизнь. Все ее душевные движения, казалось, сосредоточились в ее глазах. Она устремила их на меня. Порой она открывала рот, но была не в силах, закончить того, что хотела сказать. Тем не менее, у нее вырывались порою слова. То были выражения удивления к моей любви, нежные сетования на свою беспорядочность, сомнения в том, что она может быть на столько счастлива, чтоб внушить мне такую совершенную страсть, настоятельные просьбы, чтоб я отказался от намерения ехать за нею, и стал искать счастья, меня достойного, на которое, по ее словам, я не мог надеяться с нею.

Вопреки самой жестокой судьбе, я находил блаженство в ее взглядах, и в том, что убеждался в ее любви. Правда, я лишался всего, что ценится людьми; но я был властелином сердца Манон, единственного блага, которое я ценил. Не все ли равно, где мне жить: в Европе или Америке, только бы знать, что я буду счастлив, живя с моей любовницей! Разве вся вселенная не отечество двух верных любовников? Разве они не находят друг в друге всего, отца, мать, родственников, друзей, богатство и счастье?

Если меня что и беспокоило, то страх видеть Манон в нужде. Я уже воображал, что живу с нею в стране невозделанной, населенной дикарями.

– Я вполне уверен, – говорил я, – что там не будет таких жестоких людей, как Ж. М. и мой отец. Они дозволят нам жить в мире. Если рассказы о них верны, то они следуют законам природы. Они не знают ни приступов скупости, которые одолевают Ж. М., ни фантастических понятий о чести, которые превратили отца в моего врага. Они не станут тревожить двух влюбленных, которые станут жить столь же просто, как и они сами.