У меня оставалось мало денег; а с этого необходимого пособника следовало начать. Я подумал, что могу добыть их только от трех лиц: г. де-Т., отца и Тибергия. От двух последних мало было вероятия получить что-нибудь, и мне стыдно было докучать и тому, и другому. Но в отчаянном положении совестливость не соблюдается. Я тотчас, же отправился в семинарию Святого Сулыпиция, не тревожась тем, что меня там узнают. Я приказал, вызвать Тибергия. С первых же слов я пошил, что он еще не слышал о моих последних похождениях. Я хотел растрогать его состраданием, но сказанное обстоятельство изменило мое решение. В общих выражениях я рассказал ему, как бы рад вновь увидеться с отцом и затем попросил его ссудить мне некоторую сумму, под тем предлогом, что перед отъездом из Парижа мне надо заплатить кое-какие долги, о которых мне не хотелось бы говорить отцу.

Он тотчас же подал мне кошелек. В нем было шестьсот франков; я взял из них пятьсот. Я предлагал ему расписку; он был так великодушен, что отказался от нее.

Оттуда я отправился к г. де-Т. С ним я не стеснялся. Я изложил ему все мои беды и страдания; он уже знал о них до малейших подробностей, тщательно следя за приключением молодого Ж. М. Тем не менее, он меня выслушал и весьма жалел обо мне. Когда я попросил у него совета насчет средства, как бы освободить Манон, то он печально отвечал, что не видит к тому никакой надежды и что в случае, если не окажется нежданной небесной помощи, то лучше отказаться от намерения; что с тех пор, как ее заключили в госпиталь, он нарочно туда заходил, но не мог получить дозволения ее видеть; что г. начальником полиции отданы самые строгие приказания, и что, к довершению несчастия, той партии, с которой она будет отправлена, назначено тронуться в путь послезавтра.

Я впал в такое оцепенение от его слов, что говори он еще час, я и тогда не подумал бы прервать его. Он сказал мне еще, что не посетить меня в Шатле потому, что ему легче было хлопотать за меня, когда никто не подозревал его близости ко мне; что в течение нескольких часов, как меня выпустили, он очень сожалел, что не знал, куда я отправился; что он желал поскорее увидаться со мною, дабы дать мне единственный совет, способный заставить меня надеяться на изменение участи Манон; но совел до того опасный, что он просит меня никогда не открывать никому, что он в нем участвовал, именно, собрать несколько храбрецов, у которых хватило бы смелости напасть за городом на солдат, которые будут сопровождать Манон. Он не стал ждать, когда я заговорю с ним о том, в чем нуждаюсь.

– Вот сто пистолей, – сказал он, – передавая мне кошелек; – они пригодятся вам. Вы возвратите их мне, когда ваши дела вполне поправятся.

Он прибавил, что если бы опасение за его доброе имя не препятствовало ему участвовать в освобождении моей любовницы, то он предложил бы мне и свою руку, и свою шпагу.

Такое чрезмерное великодушие растрогало меня до слез. Я поблагодарил, его самым живыми образом, насколько мне позволяло огорчение. Я спросил его, нельзя ли возложить хоть какую-нибудь надежду на ходатайство перед, г. главным начальником, полиции. Он отвечал, что уже думал об этом, но считает его бесполезным, потому что нельзя просить о милости подобного рода без какого-нибудь повода, а он не видит, какой повод можно бы придумать, чтоб начать ходатайство пред таким важным и сильным лицом; что с этой стороны можно надеяться добиться чего-нибудь только в том случае, если бы г. де-Ж. М. и мой отец изменили свое мнение и взялись бы сами ходатайствовать перед г. начальником полиции об, отмене его решения. Он обещал мне сделать все возможное, чтобы склонить к этому молодого Ж. М., хотя и полагал, что тот несколько охладел к нему, благодаря подозрениям, которые возымел насчет, его участия в нашем деле; он увещевал меня испытать с моей стороны все, что могло бы поколебать решение моего отца.

То было для меня дело нелегкое; я говорю это не только по отношению к предстоявшей мне трудности уговорить его, но и по другой причине, которая заставляла меня опасаться приближаться к нему; я ушел с квартиры тихонько, вопреки его приказанию, и твердо решился не возвращаться туда с тех пор, как узнал о печальной участи Манон. Я не без основания опасался, что он может насильственно задержать меня и даже увезти с, собою в провинцию. Мой старший брат прибегнул же раньше к этому способу. Правда, я стал старше; но возраст немного значит перед силой. Однако я придумал, как не подвергать себя опасности; требовалось вызвать его в общественное место и не называть при этом себя по имени. Я тотчас же решился на это. Г. де-Т. отправился к Ж. М., а я в Люксембургский сад, откуда послал сказать отцу, что один дворянин, его покорный слуга ждал его. Я боялся, чтобы он не затруднился прийти, потому что уже начинало темнеть. Но он, тем не менее, вскоре явился в сопровождении своего лакея. Я попросил его пройти в аллею, где мы могли бы переговорить без свидетелей. Мы сделали не менее ста шагов, не говоря ни слова. Он, без сомнения, воображал, что такие приготовления сделаны не без важной причины. Она ждала моей речи, а я ее обдумывал. Наконец я заговорил.

Вы добрый отец, – дрожа, сказал я ему. – Вы осыпали меня милостями и простили мне бесчисленное множество проступков. И небеса свидетели, что я питаю к вам чувства, какие способен только иметь самый нежный и самый почтительный сын. Но кажется… что ваша суровость…

Ну, продолжай: моя суровость, – прервал отец; его нетерпению, без сомнения, казалось, что я говорю слишком медленно.

Мне кажется, – заговорил я снова, – что вы отнеслись к Манон с чрезмерной суровостью. Вы положились в этом отношении на г. де-Ж. М. Его ненависть представила ее вам в самом черном свете. У вас составилось о ней ужасное понятие. А она – самое нежное, самое достойное любви создание, какое когда-либо существовало. Отчего небо не внушило вам желания взглянуть на нее! Вы вступились бы за нее; вы стали бы презирать черные ухищрения г. де-Ж. М.; вы пожалели бы о ней и обо мне. Ах! я уверен, что сердце ваше не осталось бы бесчувственно; вы дозволили бы ему смягчиться…

Он снова прервал меня, видя, что я говорю с жаром, который не даст мне скоро окончить речь. Он, пожелал узнать, к чему клонится мое столь страстное слово.

Я прошу вас не отнимать у меня жизни, – отвечал я; – я и минуты не проживу, если Манон отправят в Америку.

Нет, нет, – сурово отвечал он мне, – я скорее готов увидеть тебя мертвым, чем безумным и обесчещенным.

Довольно, – вскричал я, схватив его за руку, – лишите же меня жизни, для меня ненавистной и несносной; в том отчаянии, в какое вы меня повергаете, смерть окажется для меня милостью; вот дар, достойный отца!

Я даю тебе то, чего ты заслуживаешь, – возразил он. – Другой отец, я знаю, не медлил бы так долго, и сам стал бы твоим палачом; тебя погубила моя чрезмерная доброта.

Я бросился к его ногам.

Ах, – вскричал я, обнимая его колени, – если в вас есть капля доброты, то не ожесточайте ее против слез моих. Вспомните, что я ваш сын… Ах, вспомните о моей матери. Вы любили ее столь нежно! Разве вы стерпели бы, чтоб ее вырвали из ваших объятий? Вы стали бы защищать ее до смерти. Но разве у других нет такого же, как у вас, сердца? Можно ли быть варваром, испытав хотя раз, что такое нежность и скорбь!

Не вспоминай больше о твоей матери, – вскричал он раздраженным голосом; – это воспоминание возбуждает все мое негодование. Твое распутство убило бы ее, если б она до того дожила. Оставим этот разговор, – добавил он, – он меня раздражает и не заставит меня изменить своего решения. Я иду домой. Приказываю и тебе следовать за мной.

Сухой и жесткий тон, которым он объявил мне этот приказ, дал мне понять, что сердце его осталось непоколебимо. Я отошел от него на несколько шагов из страха, чтоб ему не вздумалось задержать меня своими руками.

Не усиливайте моего отчаяния, принуждая меня к неповиновению вам, – сказал я ему. – Я не могу идти с вами. Довольно и того, что я остался в живых, после той жестокости, с которой обошлись со мною. Итак, прощаюсь с вами навсегда. Смерть моя, о чем вы скоро услышите, – печально добавил я, – быть может, вновь возбудит в вас отеческое чувство ко мне.

Так ты отказываешься следовать за мной? – с сильным, гневом вскричал, он, когда я повернулся, чтоб уйти. – Ну, спеши же к своей гибели. Прощай, неблагодарный и мятежный сын.

Прощайте, – в порыве сказал я ему; – прощай, жестокий и бесчувственный отец!

Я тотчас же вышел из сада. Я, как бешеный, шел по улицам до дома г. де-Т. На ходу я вздымал очи и руки, заклиная все силы небесные.

О, небо! – говорил я, – иль ты будешь так же безжалостно, как люди! Мне не от кого ждать помощи, кроме; как от тебя.

Г. де-Т. еще не вернулся домой; но мне пришлось подождать его всего несколько минут. Его хлопоты были также неудачны, как и мои. Он объявил мне об этом с убитым лицом.

Хотя молодой Ж. М. был меньше, чем отец, раздражен против меня и Манон, тем не менее, он отказался расположить его в нашу пользу. Он не решился на это потому, что сам боялся мстительного старика, который уже был сильно сердит на него за намерение вступить в связь с Манон.

И так, мне оставалось только прибегнуть к тому насилию, план которого был начертан г. де-Т.; я основал на нем все свои надежды.

Они весьма не верны, – сказал я ему, – но для меня самая основательная и утешительная надежда в том, что я, по крайней мере, погибну при этой попытке.

Я простился с ним, прося его помочь мне своими пожеланиями, и стал думать только о том, как бы сблизиться с товарищами, которым я смог бы передать хоть искру моей отваги и решимости.

Первый, о ком я вспомнил, был тот самый лейб-гвардеец, кому я поручал задержать Ж. М. Я намерившись пойти и переночевать у него, ибо у меня не было свободной минуты, чтоб озаботиться после обеда о приискании себе ночлега. Он был дома и один. Он обрадовался, что меня выпустили из Шатле. Он дружески предложил мне свои услуги. Я изъяснил ему, какие именно он может оказать мне. Он был настолько рассудителен, чтоб понять все трудности предприятия, но настолько великодушен, что решился попытаться, нельзя ли их, преодолеть.