откидываюсь на спинку своего стула, почесывая челюсть. – Несколько парней из «Хедрика»

устраивали вечеринку прошлой ночью. Я ходил с Брекином, – мой первый и самый близкий друг,

Брекин сбежал из небольшого городка в Техасе, и по какому– то странному стечению

обстоятельств – (1) гей и (2) мормон. Я не мог бы выдумать подобное, даже если бы попытался.

Он чертовски умный и читает так же жадно, как и Отэм. Я бы влюбился, если бы мое сердце уже

не было занято. – Классный день. Не знаю. А что ты делала?

– Вчера у Дикона была гонка, так что мы были на ней.

Дикон. Ее новый парень и, похоже, бог в команде по гребле.

Небольшой виток ревности греется внутри. Я не могу отрицать этого. Но по большей

части, он кажется классным парнем. Он – ирландец, и полностью ослеплен Отэм, так что он уже

мне нравится. Он даже написал мне на прошлой неделе, чтобы спросить, что ему стоит купить на

ее день рождения. Вербовка лучшего друга: умный ход.

– Я скучаю, – говорю ей.

– Я тоже скучаю.

Мы обмениваемся подробностями поездки на День Благодарения, обещаем друг другу

поболтать на следующей неделе и отключаемся.

Пятнадцать минут после разговора мне грустно.

Но потом я замечаю Брекина на своем пороге с Фрисби.

– Кто на этот раз? – спрашивает он.

Благодаря графину водки с тоником и марафона «Во все тяжкие» однажды ночью в моей

комнате, и он знает обо всем.

– Оба.

Он машет Фрисби.

– Пошли. На улице классно.

***

В моей жизни было несколько моментов, когда я думал, что ощущаю высшую силу в

действии. Первый раз, когда мне было шесть, а Хейли – три. Мое самое раннее, четкое

воспоминание, все, что перед ним – нечеткое: швыряние макаронами или разглядывание потолка

по ночам, пока родители читали мне сказку. Но это первое, каждая деталь которого, похоже,

отпечаталась у меня в мозгу. Мама, я и Хейли были в T.J. Maxx22. Стеллажи были установлены так

близко друг к другу и забиты одеждой, что казалось практически невозможным пройти между

ними, не зацепив чего– то шерстяного, шелкового или джинсового.

Хейли была резвой и глупой и пару раз пряталась под стеллажами, которые перебирала

мама. Но потом она исчезла. Абсолютно. Десять минут мы бегали повсюду, зовя ее по имени с

нарастающей истерикой, капаясь в каждой стойке, полке или стеллаже. Мы не могли ее найти. Мы

предупредили продавца, которая вызвала охрану. У мамы была истерика. У меня была истерика. Я

никогда не делал этого прежде, но тогда закрыл глаза и начал молить – ни человека, ни силу,

возможно, будущее – чтобы с ней было все в порядке. Только несколько недель назад я узнал

слово «похищение» и казалось мой мозг перестроился так, что я видел все сквозь призму

возможного сценария похищения.

Мне становилось легче, когда я снова и снова повторял – пожалуйста, пусть с ней все

будет в порядке, пожалуйста, пусть с ней все будет в порядке, пожалуйста, пусть с ней все

будет в порядке – и возможно, позже для меня всегда обретали смысл слова Себастиана, когда он

говорил, что ему становилось легче, когда он молился. Я понимал, что беспомощен, но мне все

равно казалось, что мои намерения имели силу, что они могли изменить траекторию всего, что

произошло с моей сестрой.

Я навсегда запомню, каким спокойствием меня накрыло. Я продолжал твердить про себя,

подошел и обнял маму, пока продавец истерично бегала повсюду, и мое спокойствие передалось

ей. Мы просто так и стояли, молча вдыхая и выдыхая, веря, что она где– то поблизости, пока

охранник рявкал приказы в рацию, а продавец проверяла каждую подсобку. Мы стояли, так пока

Хейли не показалась в пыльном зазоре между стеллажами в самом дальнем углу магазина, с самой

огромной, гордой улыбкой и не прокричала:

– ХЕЙЛИ ВЫИГРАЛА!

Были и другие случаи. Ощущение, что кто– то предостерегал меня, держаться подальше от

океана однажды, когда пляж в итоге закрыли из– за опасной приливной волны. Успокоительное

облегчение от того, что я был расстроен из– за чего– то и вдруг смог остановить катастрофичный

сценарий, вдохнуть и выдохнуть – задаваясь вопросом, что это было, отчего паника закручивалась

беспрерывно, и напоминало мне расслабиться. Иногда случаи были незначительны, иногда

важными, но я всегда чувствовал, что они были частью человеческого существования, воспитания

заботливых людей.

Однако, воспитание заботливыми людьми не объясняло того, что случилось в тот

воскресный день. Мы с Брекином пошли на улицу с Фрисби в руках. Погода была потрясающей –

почти двадцать четыре градуса без ветра и с ясным небом. Странный морской слой, повисший в

воздухе до обеда, испарился, а небо было нереального голубого цвета, цвета, который запоминает

и замечает каждый турист. Ярко– зеленая Фрисби Брекина разрезала его, туда и обратно между

нами. Мы петляли между людьми на лужайке, извиняясь, когда Фрисби приземлялась у чьих– то

ног или – один раз – врезалась в их голень. Мы начали, когда солнце стояло слева от нас, но пока

бросали, носились и ловили, солнце в итоге оказалось прямо перед моими глазами.

Я, вероятно, романтизирую это сейчас – по сути, даже в свои самые атеистские мгновения,

я понимаю, что романтизирую, – но оглядываясь назад, я вижу структуру нашей игры, как

петляющего, точного спирографа. Каждый бросок Брекина, который я ловил, я смещался на

22 Американская сеть универсальных магазинов.

точное количество градусов: десять, пятнадцать, двадцать, тридцать, пока не повернул ровно на

девяносто градусов с того места, откуда начал.

У каждого своя походка, как уникальные и узнаваемые отпечатки пальцев. Походка

Себастиана всегда была прямой, неспешной и осторожной: каждый шаг за предыдущим. Я знал

его плечи – широкие, мускулистые – и как его голова смыкалась с шеей – подбородок вверх в

своего рода изящной осанке. Я знал, что он ходил, свободно спрятав большой палец в ладонь, так

что всегда казалось, будто он слегка сжимает правую руку в кулаке, когда его левая спокойно

болталась с боку.

И там был он, освещенный со спины. Ни одна из его черт не была различимой, только

походка, его приближение ко мне.

Брекин бросил Фрисби, и мой удивленный, изучающий взгляд уловил сердцевину солнца,

и диск проплыл мимо мня.

Когда яркое пятно наконец– то растворилось в моих глазах, я снова посмотрел мимо

Брекина. Теперь фигура была ближе, но в итоге оказалась не Себастианом. Это был кто– то другой

с великолепной осанкой, поднятым подбородком и правой рукой, свободно сложенной в кулак.

Очень похож, но не он.

Я помню, как узнал на биологии в одиннадцатом классе, что нейроны, которые

сигнализируют о боли, еще называемые С– волокнами, на самом деле обладают самой медленной

проводимостью аксонов. Болезненное ощущение дольше доходит до мозга, чем чуть ли не все

остальные типы информации – включая сознательное осознание, что приближается боль.

Учительница тогда спросила нас, как мы думаем почему это может быть эволюционно выгодно, и

тогда это казалось очень просто: нам нужна способность избежать источника боли, до того как он

нас ослабит.

Мне нравится думать, что я каким– то образом готовился к боли осознания. В данном

случае, слепящее солнце достигло меня первым, предупреждая о приближающемся болезненном

сигнале – надежде. Напоминанием мне, что естественно, это не мог быть Себастиан. Я жил в ЛА.

А он неизвестно где, собирал души. Конечно же, его не было здесь.

Его никогда не будет здесь, думал я. Он никогда не вернется обратно.

Было ли мне нормально от этого? Нет. Но скучать по нему каждый день до конца своей

жизни было по– прежнему легче, чем борьба, что была у Себастиана: забивать себя каждое утро в

коробку, прятать ее в своем сердце и молиться, что оно сможет пробиться через препятствие.

Каждый день я мог ходить на занятия, как человек, каким являюсь, и знакомится с новыми

людьми, а позже выходить подышать свежим воздухом и покидать Фрисби. Каждый день я буду

благодарен за то, что никто из важных мне людей не сомневается в том, что я слишком

мужественен, слишком женственен, слишком закрыт или слишком открыт.

Каждый день, я буду благодарен за то, что имею, и за то, что могу быть тем, кто я есть, без

осуждения.

Так что каждый день я буду бороться за Себастиана и людей в такой же ситуации, у кого

нет того же, что и у меня, кто борется с поиском себя в этом мире, который твердит им, что белых,

натуралов и худых – первых выбирают на школьном дворе жизненной игры.

Мою грудь переполняло сожалением, облегчением и решимостью. Дайте мне больше,

думал я о том, кто мог бы это услышать – был ли бы это Бог, или Волшебник страны Оз, или три

сестры Судьбы. Дайте мне больше мгновений, когда я думаю, что он возвращается. Я смогу