Голос Отэм проталкивается в мою голову: Будь осторожен. Я перемещаю голос на первый

план, но не позволяю ему отпустить мою руку.

Мы находим место под маминой любимой ивой и садимся. Трава все еще влажная от

разбрызгивателей, но я не думаю, что кого– то из нас это волнует. Я вытягиваю ноги, и он тоже,

прижимаясь всей длинной своего бедра ко мне.

– Что сначала? – спрашивает он, уставившись на наши ноги. – Мои извинения или моя

история?

Его извинения?

– Я не знаю, догонит ли мой мозг это.

– У тебя все нормально…. было нормально?

Я издаю короткий сухой смешок.

– Насчет нас? Нет. Вообще.

– И у меня тоже.

Я считаю свой пульс. Один, два, три, четыре. Птица пронзительно кричит над головой, а

ветер шуршит в листве. Это дерево всегда напоминало мне мистера Снаффлепагуса из « Улицы

Сезам». Неуклюжее, ненавязчивое и ласковое.

– Я расстался не потому, что залез на тебя, – произносит он.

– Я знаю. От этого стало бы только хуже, мне кажется.

Он поворачивается, обхватывает мою шею двумя ладонями, чтобы я смотрел в его глаза.

– Прости.

Его ладони очень теплые, и они дрожат. Я прикусываю губу, чтобы не сорваться.

Себастиан приближается, неуклюже, не прерывая зрительного контакта, даже когда его губы

соприкасаются с моими. Я даже не думаю отвечать. Я просто сижу так, с распахнутым от шока

ртом.

– Я тоже люблю тебя, – он снова целует меня, на этот раз дольше. На этот раз я отвечаю

ему.

Я отстраняюсь от него, потому что, возможно, мне нужно немного посходить с ума,

согнуться и вжаться лицом в свои ладони. Безусловно, этот момент проходит именно так, как я

хотел во всех повторяющихся фантазиях. Но внутри очень много рубцов, и я не уверен, как и

смогу ли начисто избавиться от них рядом с ним, внимательно наблюдающим за мной. Мне нужно

как минимум полчаса на то, чтобы разобраться, как реагировать на то, что он сказал, что немного

важнее, чем потянуть его на себя и уложить поверх на лужайке.

– Мне нужно минуту, чтобы осмыслить все, – произношу я. – Расскажи, что произошло.

Он кивает с горящими щеками.

– Ладно, значит, помнишь того парня, Бретта, которого обсуждали мои родители? –

спрашивает он. – Когда мы подслушивали их?

Тот парень, который вышел за своего парня, и мать Себастиана больше беспокоило

состояние его родителей.

– Ага. Помню.

– Он со своим парнем переехали из Калифорнии в Солт– Лейк– Сити. Кажется, там

разыгралась какая– то драма в приходе насчет этого, – Себастиан переворачивает наши руки,

проводя по моим сухожилиям своим указательным пальцем. – Так ничего?

– Думаю, нет, – смеюсь я, потому что голос дает петуха, но я даже не думаю смущаться

из– за этого.

– Ну, он вернулся обратно, и мои родители обсуждали это за ужином. Мои бабушка с

дедом тоже были там, – он смеется и смотрит поверх меня. – Я выбрал неудачное время для

подобного, знаю, но это в каком– то роде был…камин– аут.

– Если можно так сказать.

Он снова смеется.

– Итак, ужин, они обсуждали Бретта и Джоши, а я просто отложил приборы на стол и в

упор спросил их, что бы случилось, если бы один из нас оказался геем.

– Так и спросил?

– Ага, – он кивает и продолжает кивать так, будто едва верит в это. – Мне было плохо

последние несколько недель. Я не знаю, мог ли вернуться к мысли, что все само рассосется. Я

перепробовал все гипотезы на себе, как например, что если ты уедешь отсюда, перестанут ли меня

привлекать парни? Смогу ли я однажды жениться на ком– то таком, как Манда? Но, правда в том,

что я не смогу. Все мои чувства правильные только с тобой. Частично потому что ты – это ты, и

частично потому…

Я тычу себе в грудь.

– Парень.

Себастиан улыбается по– настоящему.

– Да, – он замолкает, и я знаю, что последует дальше даже до того, как он произнесет это,

и солнце будто выбирает именно этот момент, чтобы пробиться сквозь густые ветви. – Я

стопроцентный гей.

Из меня вырывается радостный смех.

Я закидываю руки на его шею и заваливаю.

Он смеется подо мной, позволяя мне зацеловать всю его шею и лицо.

– Я хочу сказать наименее снисходительным образом их возможных: я так горжусь тем,

что слышу это от тебя.

– Я тренировался, – признается он. – Я повторял это в подушку. Потом шептал, пока

ездил на велосипеде. Я повторял это каждый день после того, как мы расстались. Для меня это

больше не странно.

– Потому что так и есть, – я даю ему подняться и вспоминаю, что он посреди своего

рассказа. – Ладно, так значит, ты спросил их гипотетически…

– Мама сразу замолчала, – продолжает он, и обе наши улыбки спадают, потому что это

больше не глупая, веселая борьба. – Папа и дед переглянулись, как будто «ох, ну приехали». Дед

сосредоточился на резке своего стейка на очень– очень– крошечные кусочки. Лиззи встала,

забрала Аарона и Фейт и вывела их из столовой, – он с болью смотрит на меня. – Лиззи, мой

самый близкий друг, захотела избавить их от разговора. Как будто, никто не был удивлен этому.

Вот что, я думаю, ощущаешь при разбитом сердце. Я издаю какой– то искаженный,

сочувствующий звук.

– И наконец, отец сказал, «Ты говоришь о поведении или влечении, Себастиан?» А он

никогда не использовал мое полное имя, – он сглатывает, с усилием. – Я ответил ему, «И то и

другое. Оба». И он фактически сказал, что наша семья верит, что священный акт продолжения

рода может быть разделен только между мужчиной и его женой, а все остальное подрывает

основы нашей веры.

– То есть, фактически, что ты ожидал, – осторожно произношу я. Я хочу сказать, что это

свидетельство того, как все запутанно, исходя из услышанного мной, и я думаю, что «могло бы

быть и хуже!» – Как ты думаешь они, по крайней мере, открыты для разговора?

– Это было неделю назад, – шепчет он. Когда он поднимает глаза на меня со слезами в

них, он добавляет. – Никто не разговаривал со мной с тех пор.

***

Неделю.

Неделю!

Я даже понять не могу, как можно не разговаривать с родителями неделю. Даже когда они

в командировках, они звонят и проверяют нас каждый вечер, требуя детального отчета о делах,

что выходит далеко за пределы их обычной, рассеянной «домашней» проверки. А Себастиан

живет в доме с семьей, которая ходит вокруг него, как будто он призрак.

Я не знаю, когда именно мы меняем положение, но это происходит вскоре после его

признания. Я ничего не могу сказать, чтобы все казалось менее ужасным. Я пытаюсь, но

проваливаюсь, и по сути просто сосредотачиваюсь на том, чтобы уложить его на спину рядом со

собой, глядя вверх на дерево, и пересказать ему все самые дурацкие сплетни, которые передавала

мне Отэм.

Оох. Отэм. Мне нужно и к этому как– то прийти.

Но не сейчас. Прямо сейчас мы лежим и держимся за руки. Наши ладони становятся

липкими и скользкими, но он не отпускает мою руку, как и я.

– Чем ты занимался?

– Хандрил, – отвечаю я. – Учился. Но в большей степени хандрил.

– И я, – он поднимает вторую свою руку и чешет свою челюсть. Она покрыта

однодневной щетиной, и мне нравится это. – Ну, и еще в церковь ходил. Я практически жил там.

– Что ты собираешься делать?

– Не знаю, – он перекатывает голову, чтобы посмотреть на меня. – Через три недели я

уезжаю в тур по книге. Честно, не думаю, что родители будут продолжать в том же духе, когда

выйдет книга. Я знаю, что они гордятся. Они захотят поделиться своей гордостью со всеми.

Я совсем забыл о книге. Как будто тур просто в каком– то роде перетек в его миссию и

перестал иметь какие– то закономерные цели. Я – тряпка.

– И они не захотят, чтобы кто– то увидел их скотское поведение.

Он ничего не отвечает на это, но это и не означает, что он не согласен.

– Прости, – произношу я. – Я не хочу порочить твоих родители, потому что понимаю, как

вы все супер близки. Я просто в бешенстве.

– Как и я, – он ерзает, укладываясь головой на мое плечо. Следующие десять слов

выходят настолько слабыми, как будто они проносились в его голове так много раз, что

истончились, затерлись. – Никогда бы не подумал, что буду чувствовать себя таким никчемным.

Это как ножом в живот, и я моментально хочу, чтобы он нахрен убрался из Прово. Я

надеюсь, что его книга разойдется миллионами копий за неделю, и все будут с ума сходить от

того, какой он классный. Я надеюсь, что его эго возрастет до громадных размеров, и он станет

несносным – ничем не похожим на этот его дрожащий голос, снова произносящий эти слова.

Я притягиваю его к себе, и он перекатывается на бок, выпуская придушенный всхлип в

мою шею.

Так много банальностей скапливается на кончике моего языка, но они все будут