изобразительного искусства им. Харриса, потому что там тихо.

Сегодня на ланч я купил достаточное количество Panda Express для двоих.

Перед моим переездом в Юту, я слышал многое о церкви от людей, которые, следует

признать, никогда не имели отношения к ней. Они отдают своих дочерей замуж, когда тем

исполняется двенадцать! Они за полигамию!

Это неправда в обоих случаях – полигамию запретили в 1890 году – но благодаря моей

маме, я знал, что Мормоны просто люди, и предполагал, что подростки– мормоны выглядят так

же, как любой на улицах Пало– Альто. Что самое безумное, это не так. Серьезно. Они похожи на

верхнюю часть колоколо– образной дуги в условиях полировки: они чистые, их одежда главным

образом скромная, и они чрезвычайно опрятные.

Я бросаю взгляд на свою старую футболку с надписью «Социальное Искажение» поверх

синей термокофты и по большей части нетронутые джинсы. Я бы не почувствовал себя более

неловко на территории УБЯ даже если бы надел фиолетовый костюм цыпленка и «лунной

походкой» прошелся бы по двору. Сейчас только начало семестра, и за пределами главного

студенческого центра проходит какая– то молодежная программа. Здесь много длинных юбок и

скромных рубашек, ровно подстриженных волос и искренних улыбок.

Несколько парней играют в Фрисби; один из них бросает ее и выкрикивает:

– Вот блин!

Трое девушек играют в хлопки под аккомпанемент песни.

УБЯ именно такой, каким я его представлял, и так же, наверное, именно такой, каким

надеялись видеть его основатели, даже спустя 140 лет. Он прямо через дорогу от школы Прово, но

кажется совершенно другим миром.

Внутри Центра изобразительных искусств им. Харриса на удивление темно и тихо.

Современная архитектура создает ощущение что это место больше «строго– инженерное», чем

«здание искусства», а верхние этажи открыты в прямоугольных рамках, глядя сверху– вниз на пол

на первом этаже. Каждый звук – мои шаги по мрамору, шелест голосов, слышимых сверху –

раздается эхом через весь атриум.

Себастиана нет ни в одном уютном кресле или за маленькими столами, усеивающими

второй этаж, и если вдуматься, то мой пакет с едой кажется неожиданно самонадеянным.

Интересно, есть ли здесь камеры, которые отслеживают мои движения, есть ли копы УБЯ,

которые придут, решив, что я не принадлежу этому месту, и аккуратно сопроводят на выход из

здания, с пожеланием хорошего пути и обещанием, что помолятся за меня, когда выпроводят за

границы кампуса.

Спустя несколько минут на третьем этаже я только собрался уходить и заесть стресс двумя

ланчами сомнительного качества азиатской еды, когда замечаю пару красных «Адидасов»,

выглядывающих из– под стола.

Подходя ближе, я заявляю:

– У меня много самой нездоровой еды для ланча, которой могу поделиться.

Себастиан вздрагивает – и за время, которое ему требуется, чтобы повернуться, я умоляю

себя вернуться в прошлое и никогда не поступать так. В начале этого учебного года

девятиклассница вручила мне конверт, а затем убежала в другую сторону. Сбитый с толку, я

открыл его. На мою обувь посыпались блестки, и письмо внутри было переполнено наклейками и

витиеватым почерком, который рассказывал мне, что она считала, будто мы можем быть

родственными душами. Я даже имени ее не знал, пока не прочитал его в конце записки: Пейдж, с

сердцем из блесток над «й». Не думаю, что в тот момент я осознавал, насколько это мало,

четырнадцать лет.

Но стоя здесь, дожидаясь, когда заговорит Себастиан…я – Пейдж. Я – эмоциональный

ребенок. И внезапно это кажется стремным – или абсолютно по– детски – прийти сюда и принести

ему еду. Какого черта я творю?

Он медленно достает свои наушники.

Мне хочется свалиться от облегчения: его покрасневшие щеки говорят мне все, что нужно

знать.

– Таннер? – он ухмыляется, так широко. – Привет.

– Привет, да, я…

Он бросает взгляд на часы на экране его ноутбука и делает очевидное замечание:

– Ты покинул кампус.

– А разве не как все?

– Вообще– то, нет, – снова вернув ко мне внимание, он смотрит на меня с небольшим

замешательством.

– Я…принес тебе ланч, – я опускаю взгляд на еду в своей руке. – Но теперь у меня такое

ощущение, что я нарушил закон.

Вглядевшись повнимательней в то, что я предлагал, он спрашивает:

– «Панда Экспресс»?

– Да. Отвратительно, я знаю.

– Точно. Но, в смысле, раз уж ты здесь…

Он ухмыляется мне. И это единственное приглашение, что мне нужно.

Я открываю пакет, протягивая ему одноразовый контейнер с лапшой и второй с курицей в

апельсиновом соусе.

– У меня еще есть креветки.

– Курица подойдет, – открыв ее, он стонет, от чего все мое тело напрягается. – Умираю с

голода. Спасибо.

Знаете такие моменты, ощущения настолько нереальные, что у тебя возникает

обоснованное « я действительно здесь» ощущение ? Когда ты не только используешь

преувеличения, но и, на мимолетную секунду, испытываешь вне телесные ощущения? У меня так

прямо сейчас. Голова кружится от того, что стою здесь, рядом с ним.

– Мой отец называет ее – курицей для толстожиров, – говорит он мне, когда я выдвигаю

стул рядом с ним и сажусь.

Я моргаю, пытаясь привести в чувство свои разум и пульс.

– Я не стану рассказывать ему, если не хочешь.

Себастиан смеется.

– Он ест ее, по меньшей мере, дважды в неделю, так что не парься.

Я наблюдаю, как он уплетает еду, используя вилку, а не палочки, умудряясь аккуратно

вкладывать горстку лапши в свой рот, не измазав подбородок. В нем есть что– то, как в тефлоне:

он всегда выглядит сжатым, чистым и продезинфицированным. А глядя на меня, мне становится

интересно, какое впечатление произвожу я. Я не неряха, но не обладаю тем же безукоризненным

блеском.

Он проглатывает, и миллионы порнографических картинок пролетают в моей голове за

десять секунд перед его вопросом:

– Что заставило тебя прийти в кампус? – спрашивает он, а затем аккуратно укладывает

полную вилку курицы в свой рот.

Он что напрашивается? Или действительно считает, будто я бы пришел в УБЯ по какой–

то иной причине, кроме как увидеть его?

– Я был поблизости, – откусываю кусочек, жую, и проглатываю с улыбкой. – Пришел на

территорию универа, чтобы потанцевать и спеть парочку песен.

Его глаза мерцают. Он, похоже, не имеет ничего против, что я не– мормон, не говоря уже о

том, чтобы немного посмеяться над этим.

– Клево.

Я смотрю вглубь коридора, прямо на окна, которые выходят во двор.

– А там, на улице, люди всегда так…празднуют?

– Нет, но здесь довольно жизнерадостное место.

Я наклоняюсь вперед, ухмыляясь.

– Кто– то там вообще– то сказал «Вот блин» от досады.

– А что еще им говорить?

Он издевается надо мной снова. Наши взгляды перехватывают друг друга и

задерживаются. Его глаза – зелено– желтые с острыми– как– бритва штрихами коричневого. У

меня такое ощущение, что я с разбега прыгаю с обрыва, понятия не имея, насколько глубока вода

внизу.

Наконец, Себастиан смаргивает, опуская свой взгляд на ланч.

– Прости, что в тот раз так резко ушел.

– Все нормально.

Мне кажется, что это все, чего я добьюсь по этой теме, но каким– то образом, то, как он не

поднимает взгляд на меня, то, как его щеки расцветают краской, говорит мне о многом.

Что– то происходит между нами, охренеть.

На одном из этажей под нами раздается низкий голос пожилого мужчины.

– Здравствуйте, Брат Кристенсен.

В свою очередь, этот Брат Кристенсен бормочет вежливый ответ, который доносится до

нас, и когда они отходят от атриума, их голоса становятся затихающим эхом.

– Погоди– ка, – я снова смотрю на Себастиана, от пришедшего осознания. – Ты же еще не

старейшина?

Он сглатывает перед ответом.

– Нет.

Это поразительно.

– Себастиан Бразер10. Это значит, что ты будешь Брат Брат.

Он ухмыляется восторженно.

– Я ждал всю свою жизнь, когда появится тот, кто пошутит над этим. Люди в церкви

слишком милые, чтобы так сделать.

Я не решаюсь, не в состоянии прочитать искорки в его глазах.

– Ты издеваешься надо мной.

– Да, – и если это возможно, то его улыбка становится еще шире и высекает место в моей

груди, когда он ломается, счастливо смеясь. – Но мне кажется это намного лучше, чем будет у

Лиззи – Сестра Брат.

– А она считает это смешным?

– Мы все так считаем, – помедлив, он рассматривает меня несколько долгих секунд, как

будто пытается разгадать, а не наоборот, перед тем как наклониться и взять еще порцию еды.

Кажется, я все испортил. У меня было такое странное представление о мормонах, как о

пресных, серьезных и тайно злых. Для меня казалось невозможным, что они могли смеяться над

собой подобным образом.

– Я вел себя, как засранец, – слова просто выскальзывают из моего рта, и я морщусь, как