Власти все еще не решались поверить, будто Ян убил свою жену только за то, что она, как предполагают, встретилась в беседке с неизвестным мужчиной.

Но в конце второй недели свидетель мистер Уордсворт – частный сыщик, нанятый леди Элизабет, находившийся вдалеке от Англии, прочитал газету и тотчас же пришел в ярость, узнав о таинственном исчезновении леди Торнтон. Его показания были против маркиза Кенсингтона такими странными, что они сохранялись в полнейшей тайне, и даже пресса не могла ничего узнать.

На следующий день «Таймс» сообщила самую потрясающую и захватывающую новость: Ян Торнтон был взят в своем доме в Лондоне и привезен для официального допроса, чтобы выяснить его роль в исчезновении жены.

Хотя формально Яна не обвинили в ее исчезновении и не арестовали, когда велось следствие, ему было приказано не покидать Лондон до тех пор, пока суд не соберется за закрытыми дверями, чтобы решить, есть ли достаточно оснований судить его либо за исчезновение жены, либо на основании новых доказательств, представленных Уордсвортом, касающихся его возможного участия в исчезновении ее брата два года назад.

– Они не сделают этого, Ян, – сказал Джордан Таунсенд вечером после того, как Ян был освобожден под его собственный залог; ходя взад и вперед по гостиной Торнтона, он повторил: – Они не сделают этого.

– Они сделают это, – равнодушно произнес Ян, в его словах не было беспокойства, даже глаза не выражали ни малейшего интереса.

Уже прошли те дни, когда следствие могло бы волновать Яна. Элизабет не было; не было записки о выкупе; ничего не было; не было оснований думать, что ее увезли против воли. И так как Ян прекрасно знал, что он не убил или похитил ее, оставался только один вывод – Элизабет покинула его ради кого-то другого.

Судебные власти все еще не были уверены, что существовал другой мужчина, которого леди Торнтон якобы встретила в беседке. Доказано – садовник обладал очень плохим зрением и даже признался, что, «может быть, ветви деревьев шевелились в сумерках около нее, а не мужские руки». Однако Ян в этом не сомневался. Существование любовника было единственным правдоподобным объяснением; он подозревал это еще ночью перед ее исчезновением. Она не хотела его в своей постели; если бы что-то другое, а не любовник, беспокоило ее в ту ночь, она бы искала защиты в его объятиях, даже если б и не призналась ему. Но меньше всего Элизабет хотела тогда его.

Нет, в ту ночь Ян в действительности ничего не подозревал – это вызвало бы такую боль, которую он не смог бы вынести. Сейчас, однако, Ян не только подозревал, он знал, но никогда не представлял себе, что может существовать такая боль.

– Я говорю, они не будут тебя судить, – повторил Джордан. – Честно говоря, вы думаете, будут? – спросил он, обращаясь сначала к Дункану, а затем к герцогу Стэнхоупу, которые сидели в гостиной.

В ответ те подняли на Джордана затуманенные, полные боли глаза, покачали головой, стараясь казаться уверенными, а затем снова опустили их, глядя на свои руки.

По английскому закону участь Яна могли решать равные ему люди; так как он был британским лордом, то его должны судить только в Палате лордов, и Джордан ухватился за это, как за спасительную для Яна соломинку.

– Ты не первый из нас, у кого избалованная жена обиделась и исчезла на время, надеясь, что поставит мужа на колени, – продолжал Джордан, делая отчаянные усилия изобразить все так, как будто Элизабет просто дулась где-нибудь, безусловно, не зная, что репутация супруга погублена и сама его жизнь в опасности. – Они не будут созывать всю эту проклятую Палату лордов только для того, чтобы судить несчастного мужа, от которого сбежала жена, – возмущенно продолжал он. – Черт побери, половина лордов не справляется со своими женами. Почему ты должен быть исключением?

Александра посмотрела на Джордана, ее глаза были полны горя и недоверия. Как и Ян, она знала, что Элизабет не подвержена приступам упрямства. Но в отличие от Яна, однако, не могла поверить и не верила, что ее подруга завела любовника и убежала.

В дверях появился дворецкий с запечатанным письмом в руке, которое он протянул Таунсенду.

– Кто знает? – попытался пошутить Джордан, открывая его. – Может быть, это от Элизабет – записка с просьбой быть посредником между вами, прежде чем осмелится появиться перед тобой.

Улыбка мгновенно исчезла.

– Что это? – воскликнула Алекс, увидя исказившееся лицо мужа.

Джордан скомкал письмо в ладони и с возмущенным сожалением повернулся к Яну:

– Они созывают Палату лордов.

– Приятно знать, – сказал Ян с холодным безразличием, отталкивая свой стул и направляясь в кабинет, – что у меня там один друг и один родственник.

Когда он вышел, Джордан продолжал ходить по комнате.

– Это выдумки и оскорбление. Все это. И дуэль с братом Элизабет и прочее. Исчезновение ее брата легко объяснить.

– Одно исчезновение относительно легко объяснить, – сказал герцог Стэнхоуп. – Два исчезновения в одной и той же семье, боюсь, – другое дело. Они растерзают его, если он ничего не сделает, чтобы помочь себе.

– Все, что можно сделать, делается, – заверил его Джордан. – У нас целая армия собственных сыщиков, которые перевернут всю страну, отыскивая следы Элизабет. Боу-стрит думает, будто они нашли виноватого в лице Яна, и совсем отказались от мысли, что Элизабет уехала по собственной воле.

Александра встала, чтобы уйти, и, храня верность подруге, сказала:

– Если она так уехала, можете быть уверены, у нее найдется прекрасное объяснение – убедительнее, чем дамский приступ дурного настроения, как вам, мужчинам, хочется верить.

Когда Таунсенды вышли, герцог устало откинул голову на спинку кресла и спросил Дункана:

– Какое «прекрасное» объяснение у нее может быть?

– Это не имеет значения, – сказал хрипло Дункан, – для Яна. Если Элизабет не сможет убедить его, что ее насильно похитили, для него она умерла.

– Не говорите так, – запротестовал Эдвард. – Ян любит ее. Он ее выслушает.

– Я знаю его лучше, чем вы, Эдвард, – ответил Дункан, вспоминая, как вел себя Ян после смерти родителей. – Он больше никогда не даст ей возможности причинить ему боль. Если Элизабет опозорила его по своей воле, если предала его, она для него больше не существует. А он уже думает, что Элизабет сделала и то, и другое. Посмотрите на его лицо – у него даже не дрогнет ни один мускул при упоминании ее имени. Он уже убивает в себе всю свою любовь к ней.

– Вы не сможете просто взять и изгнать кого-то из вашего сердца. Поверьте мне. Я знаю.

– Ян может, – возразил Дункан. – Он сделает так, что она никогда снова не сможет приблизиться к нему. – Когда герцог недоверчиво нахмурился, Дункан сказал: – Позвольте мне рассказать вам историю, которую я недавно рассказал Элизабет, когда в Шотландии она спросила меня о рисунках Яна. Это история о гибели его родителей и ньюфаундленде, принадлежащем ему…

После того, как Дункан закончил рассказ, они сидели в унылом молчании, в это время часы пробили одиннадцать. Оба вздрогнули, прислушиваясь… с чувством неизбежности ожидая стука дверного молотка… и боясь этого. Им не пришлось долго ждать. В четверть двенадцатого прибыли два человека и, предъявив Яну Торнтону, маркизу Кенсингтону официальное обвинение в убийстве своей жены и ее сводного брата мистера Роберта Камерона, арестовали и велели готовиться предстать перед судом Палаты лордов через четыре недели. Из уважения к его рангу, до суда Яна не заключили в тюрьму, но около дома поставили часовых и предупредили, что он будет под наблюдением, куда бы ни отправился в городе. Залог за него определили в сто тысяч фунтов стерлингов.

Глава 34

Хелмшид был маленькой сонной деревушкой на берегу ярко-синего залива, который время от времени пересекали корабли, направляясь в порт и пробираясь между десятков мелких рыбацких судов, наполнявших гавань. Иногда на берег сходили моряки в надежде провести ночь, гуляя и пьянствуя; и отплывали обратно с утренним приливом, решив, что не стоит сходить с корабля, когда в следующий раз попадут в это место. В Хелмшиде не было борделей, не было таверн, где кормили моряков, не было проституток, продававших свой товар.

Это была община семей суровых рыбаков с руками, такими же загрубелыми, как канаты и сети, которые они тянули каждый день; женщин, приносящих свое белье стирать к общинному колодцу и сплетничающих друг с другом, пока их покрасневшие руки терли щелоком выцветшее на солнце белье; маленьких детей, играющих в салки; и беспородных собак, заливающихся восторженным лаем при виде врага. Загорелые, обветренные, суровые лица пересекали резко высеченные на них характерные морщины и легкие морщинки вокруг глаз. В Хелмшиде не было ни элегантных, украшенных драгоценностями дам, ни изящно одетых кавалеров, предлагающих свою руку, чтобы на нее могла опереться затянутая в перчатку ручка; там были только женщины, несущие домой тяжелые корзины с мокрым бельем, и грубые рыбаки, которые обгоняли их и, усмехаясь, взваливали тяжелый груз на свои мускулистые плечи.

Стоя на краю обрыва невдалеке от центра деревни, прислонившись к дереву, Элизабет наблюдала за ними! Она вздохнула, пытаясь избавиться от постоянной уже четыре недели мучительной боли, как ком, стоявшей в ее горле, и повернулась в другую сторону, глядя на крутой утес, поднимавшийся вверх от сверкающего залива. Искривленные деревья жались к камню, их стволы, обезображенные вечной борьбой с силами природы, скрюченные и уродливые, были неожиданно прекрасны в ярком осеннем наряде из золота и багрянца.

Она закрыла глаза, чтобы не видеть этого; красота напоминала ей о Яне. Суровая природа напоминала ей о Яне. Великолепие красок напоминало ей о Яне. Скрученные ветви напоминали ей о Яне…

Глубоко вздохнув, Элизабет снова открыла глаза. Грубая кора ствола дерева впивалась ей в спину и плечи, но молодая женщина не отодвинулась; боль свидетельствовала о том, что она еще жива. Кроме боли, ничего. Пустота. Пустота и тоска. В голове звучал хрипловатый голос Яна, шепчущий нежные слова, ласкающий и дразнящий ее.