Ольга Арсентьева - Испытание верностью

– Очень хорошо. Так. Еще немного. Не дрожи! Если собираешься упасть в обморок, выйди наружу! Вот молодец, хорошая девочка…Так, ну и где этот чертов отросток?

* * *

– Ага, ага, нашел, вот он, маленький мерзавец… Иди сюда, ты мне нужна! Немедленно вытри сопли, вымой руки и иди сюда! Умница! Дай-ка мне ножницы! Вот так, вот так и вот так! А теперь подержи здесь… Да! Хорошо! Просто замечательно!

* * *

– Ну все. Можешь зашивать. Что значит – как? Обыкновенно! Вот смотри, берешь иголку с ниткой и… ну представь, что зашиваешь ему карман на штанах! Кстати, как он там?.. Как это – не дышит? И пульса нет?!

* * *

– Ну ладно, ладно, хорошо, Я делаю ему непрямой массаж сердца, а ТЫ – искусственное дыхание. Давай! На счет «три»!

* * *

– Так, парень, держись! Тебе туда еще рано! Когда-нибудь ты умрешь… и, скорее всего, от инфаркта… но не сейчас! Нет, сэр, не сейчас! Я ведь так хорошо… удалил тебе… аппендикс! Это будет… просто… невежливо с твоей стороны!

* * *

– Отец, он дышит! И пульс есть!

– Ну и хорошо. А то я, признаться, уже немного устал.

* * *

Во вторник утром Аделаида сдала анализы.

Это, сказали ей, ни к чему ее не обязывает и все равно сделать придется, какое бы решение она ни приняла.

Потом, после завтрака (овсяная каша на воде, без соли и жидкий чай без сахара), она долго стояла в коридоре у телефона-автомата для больных, решая вопрос – позвонить завхозу, чтобы та сегодня приехала, или нет.

Решила, что не стоит.

В этом деле даже завхоз ей не советчик.

Да и никто не советчик, кроме одного-единственного человека. Как он ей велел бы, так она б и сделала, ни минуты не раздумывая.

Но его нет, и связаться с ним невозможно.

Аделаида, вздохнув, поплелась в парк, на облюбованную скамейку под сиренью.

Может, там ей удастся принять правильное решение?

Но скамейку кто-то занимал.

Разочарованная Аделаида повернула обратно, однако ее окликнули. Это был Шаховской, без белого халата, в новом светлом костюме; он-то на скамейке и сидел.

– Я ждал тебя, – улыбнулся он, протягивая ей руку.

Аделаида из вежливости подала ему свою и села рядом.

– Зачем? – спросила она.

– Думал, может, ты захочешь поговорить, посоветоваться…

Аделаида молча покачала головой.

– День-то сегодня какой! – нимало не смутившись, продолжал Шаховской. – Солнышко, птички… Благодать!

Аделаида неохотно подняла голову и обвела благодать тусклым, безрадостным взглядом.

А между тем день и впрямь был хорош – солнечный, теплый, даже немного знойный, весь насыщенный цветами, стрекотанием кузнечиков и тонкими, волнующими, плывущими неизвестно откуда запахами.

День был полон жизнью, которая не знала и знать не хотела никаких душевных страданий и неразрешимых проблем.

Она хотела просто быть, существовать, кипеть и переливаться через край маленького фонтанчика в обветшавшей каменной чаше, перекликаться в темных кленах веселыми птичьими голосами и радостно сиять в вышине.

– В такой день, – говорил Шаховской, благодушно щурясь на сквозившее сквозь листья солнце, – хорошо гулять с другом сердца по цветущему альпийскому лугу, ни о чем не тревожась, ничего не боясь, легко и беззаботно, как в юности. Гулять, зная, что впереди – только хорошее, что отныне вы всегда будете вместе и никакая тень, боль, сомнение никогда не лягут между вами.

И совсем уж не нужно и ни к чему в такой день терзаться неизвестностью, – голос Шаховского звучал тихо, мягко, убедительно; на Аделаиду Леонид Сергеевич не смотрел и вообще, казалось, рассуждал сам с собой: что будет да как? Как пройдут роды? Каким родится ребенок – здоровым или больным? И не изменятся ли его чувства ко мне, если я принесу ему инвалида?

Аделаида дернулась, но Шаховской не обратил на это внимания.

– Он – совершенство, идеал, воплощенная мечта… Его любовь для меня – все…

– Инквизитор! – Аделаида вскочила. – Что тебе надо, зачем мучаешь меня?

– А разве я не прав? – крикнул Шаховской вслед убегающей Аделаиде.

* * *

Двумя часами позже Шаховской, покончив на сегодня со всеми делами в больнице, стоял над витриной ювелирного магазина и выбирал жене подарок на годовщину свадьбы.

Перед ним суетились сразу две продавщицы, наперебой вынимая из бархатных футляров и раскладывая перед солидным клиентом кольца, цепочки, серьги из самого высокопробного золота и платины – серебра психотерапевт не признавал.

Женщины возбужденно щебетали, восхищаясь изысканным вкусом покупателя. Шаховской, роясь толстыми пальцами в сверкающей куче, благодушно мычал в ответ.

Наконец он выбрал витой золотой браслет с изумрудиками и такие же серьги – отлично подойдут к Светкиным зеленым глазам и длинным светлым волосам.

Вечером он сводит ее в хороший, дорогой ресторан (кстати, не забыть заказать столик!), а потом займется с ней любовью – все, как положено.

Шаховской никогда не пренебрегал своими супружескими обязанностями. Жена – это жена. А другое – это другое.

Мужчина, по сути своей, существо полигамное (хотя, к сожалению, сию истину понимают лишь на мудром старом Востоке!).

Крепкий, полный сил, уверенный в себе, состоявшийся во всех отношениях мужчина (такой, как Леонид Сергеевич) не может и не должен ограничивать себя одной женщиной.

Главное, соблюдать приличия и чтобы официальная жена не оказалась от этого в убытке.

Пряча во внутренний карман нового замшевого пиджака футлярчик с подарком, Шаховской вернулся мыслями к Аделаиде, которая вот-вот, совсем уже скоро, должна, подобно созревшему плоду, упасть в его подставленные руки.

Если бы кто-нибудь, кого Леонид Сергеевич в принципе удостаивал разговора на подобные темы, спросил его, отчего он в этом так уверен, психотерапевт, как знаток человеческой и в частности женской природы, ответил бы следующее.

Во-первых, после аборта (а Шаховской теперь уже не сомневался, что она его сделает) Аделаида останется одна.

Это случится по причинам, которые он недавно излагал ее дурачку мужу: или ее замучает совесть, и она сама не позволит себе уехать в Швейцарию и быть там счастливой, или она не уедет потому, что швейцарец, узнав обо всем, не захочет больше иметь ничего общего с убийцей своего неродившегося ребенка.

Во-вторых, женщина, как она, с пробудившейся в зрелом уже возрасте страстью, оставшись в одиночестве, неизбежно обратит свои взоры на первого попавшегося, более или менее подходящего, мужчину.

А таких рядом с ней будет всего двое: он, Шаховской, и Борис.

Ну, последнего мы считать не станем по причинам более чем очевидным… Значит, бороться с соперником не придется.

Швейцарец разбудил ее, разогрел, расшевелил (скажем ему за это спасибо), после чего удивительно вовремя исчез (за что скажем ему спасибо тоже).

Греться же у разведенного швейцарцем костра, пламя которого, своеобразно окрашенное страданием и душевными муками, обещает стать чем-то удивительным по силе и яркости, будет он, Шаховской.

Истинный знаток, ценитель и умелец, он станет ухаживать за этим пламенем, подкармливать его или, когда нужно, остужать – до тех пор, пока ему, Шаховскому, сие занятие не перестанет доставлять интерес и удовольствие и его не потянет к другим кострам.

* * *

…Карл снова очутился на том поле, где оставил Клауса. Только теперь профессор оказался там один.

Поле, прежде снежно-голубое, теперь было красным, оттенка густой киновари. Не ледяные кристаллы – огненные иглы обжигали и впивались при каждом шаге в босые ступни Карла. Величественные серебристые скалы, окружавшие поле, превратились в темные, цвета глубокого ожога, дышащие жаром каменные обломки. Небо, высокое, прозрачное, фиолетовое, как чистейшей воды аметист, стало низким и угольно-черным.

В нем не было и не могло быть ни солнца, ни луны, ни звезд.

Сначала Карл решил, что умер и попал в ад. Учитывая окружающую обстановку, это было вполне логичное предположение; к тому же наш герой совершенно искренне считал себя большим грешником.

Однако потом, немного поразмыслив, он понял, что все еще жив, просто, скорее всего, у него начался перитонит и, как следствие, – жар, лихорадка и галлюцинации.

Да, он был жив, хотя и ненадолго. Перитонит развивается быстро, а он, Карл, к тому же в последние дни здорово перенапряг свой организм.

Ему осталось часа четыре, максимум – шесть.

Карл пожал плечами, вздернул подбородок и, не обращая внимания на жар, окутавший его со всех сторон, зашагал к дальнему концу поля. Туда, где днем была большая, ровная, серебристая скала с шестьюдесятью четырьмя круглыми и совершенно одинаковыми на вид отверстиями, а сейчас сплошной стеной высилась упирающаяся в угольное небо тьма.

* * *

Ему казалось, что он идет к темной стене уже много часов, суток или даже месяцев, – а она не приближалась, наоборот, уплывала от него, дразня вспыхивающими время от времени световыми пятнами.

В какой-то момент идти стало легче – сверху просыпался дождь из голубых капель с сильным и резким, хотя и довольно приятным запахом, вызывающим слезы в и без того воспаленных глазах. Капли стекали по его пылающей коже, принося облегчение и успокоение, а там, где они падали на землю, огненные иглы гасли и снова превращались в снег.

Карл воспрянул духом и заспешил.

Тьма впереди изогнулась крыльями и сомкнула их над его головой.

Карл перестал что-либо видеть. Все погасло: и пылающие киноварью скалы, и огненный ковер под ногами, и багровые сполохи в темном небе.