Ольга Арсентьева - Испытание верностью

– Значит, ты не будешь убеждать меня, что я совершаю большую ошибку, и настаивать, чтобы я еще раз хорошенько подумала? – подняла голову Аделаида. – А то все вокруг только этим и занимаются в последнее время.

Шаховской энергично затряс головой.

– Ни в коем случае, и даже наоборот! Я всячески готов помочь тебе.

– Вряд ли ты сумеешь, – вздохнула Аделаида. – Вот, если только…

– Сделаю, что попросишь! – с жаром заверил ее Шаховской.

– Тогда объясни мне, как врач, почему все настаивают на аборте? И гинеколог в медицинском центре, и заведующий отделением здесь… Я крепкая, здоровая женщина! Да, мне сорок семь лет, но ведь в крайнем случае можно сделать кесарево сечение…

Шаховской, казалось, был в затруднении.

Он отвел взгляд от Аделаиды, оборвал неосторожно склонившуюся к его носу сиреневую гроздь, рассеянно смял ее и бросил под скамейку. Его лицо приобрело задумчивое и печальное выражение.

Аделаида терпеливо ждала.

– Дело не только в тебе, – наконец произнес он, – не только и даже не столько. Дело в ребенке.

Аделаида побелела и прижала руку к груди.

– А… что с ребенком?

Шаховской засопел.

– Ну… понимаешь…

– Леонид! – резко сказала Аделаида. – Не тяни! Говори все, как есть!

– Хорошо. Когда ребенок зачат в столь позднем возрасте, велика вероятность различных отклонений.

Аделаида непонимающе посмотрела на него.

– Это значит, что ребенок может родиться слабым, больным или вообще инвалидом, – объяснил Шаховской, – или даже… ты уж меня прости… слабоумным.

Аделаида ахнула и закрыла лицо руками.

– На здоровье ребенка могут также пагубно повлиять стрессы, переживаемые в этот период матерью, употребление крепких спиртных напитков… – продолжал Шаховской.

– Ничего я не употребляла, – глухо донеслось из-под прижатых к лицу рук.

– Ты, возможно, и нет, – согласился Шаховской, – а его отец? Ты абсолютно уверена в том, что он ничего не пил в течение трех суток до момента зачатия?

Под сиреневыми ветками повисла тяжелая пауза.

Надо же, подумал Шаховской, как это он угадал; а ведь он и вправду гений!

Ну все, на сегодня хватит. Пусть посидит тут, подумает в одиночестве.

– Леонид, – произнесла Аделаида, словно прочитав его мысли, – я хочу побыть одна.

Шаховской кивнул и поднялся, на ходу коснувшись ее руки жестом, исполненным понимания и искреннего дружеского участия.

Леонид Сергеевич был действительно прав, поздравляя себя с догадливостью.

Аделаиде и в самом деле вспомнился тот день в марте (кажется, это была среда… ну конечно, среда!), когда она спросила Карла, отчего у него красные глаза, а тот честно ответил ей, что накануне несколько перебрал.

В среду днем она не знала и не подозревала даже, что всего через несколько часов он станет для нее самым близким, нет, единственным мужчиной, средоточием ее горя и радости, ее первой и последней настоящей любовью.

В среду днем она еще пыталась держаться от него на расстоянии. Но все же, уступив его настояниям, отправилась с ним в кафе, и там, маскируя свой искренний к нему интерес и сокровенные желания под обычное дамское любопытство, стала задавать ему кое-какие вопросы. А он, видя ее насквозь, отвечал на них так же откровенно, как и на вопрос о глазах (что далеко не всегда приходилось ей по вкусу).

Когда же Карл сказал ей, что накануне выпил лишнего, Аделаида решила, что он просто посмеивается над ней (ведь это же невозможно представить – он, и вдруг перебрал!).

Про события же, происходившие в школьной столярной мастерской во вторник вечером, она, разумеется, так и не узнала. Ни завхоз, ни тем более трудовик, имевший все основания опасаться немедленного увольнения, ничего ей об этом не сказали.

В общем, тогда Аделаида не придала тому разговору никакого значения, а вот сейчас о нем вспомнила.

Что там еще говорил Шаховской? Стрессы? Ну еще бы!..

Да стоит лишь вспомнить ту бессонную ночь со среды на четверг, когда она только-только начала ощущать себя пробужденной к жизни, а он покинул ее у подъезда дома, когда к ее губам поднесли желанную чашу и тут же отняли, не дав сделать ни глотка, когда она до утра металась по пустой квартире и почти потеряла надежду, что он когда-нибудь здесь появится.

А воскресенье? А разбившийся самолет Санкт-Петербург – Цюрих?

А те последние, страшные минуты, когда она совсем уже собралась идти топиться и даже захватила с собой его единственный, бесценный подарок – учебник немецкого, и лишь явление мужа спасло ее от этого рокового шага?

Внутренние голоса, которые она не слышала вот уже больше двух месяцев, потому что жила наконец-то цельной, осмысленной жизнью, в полном согласии с самой собой, вдруг проснулись и загомонили разом.

Неужели и вправду все это наложило пагубный отпечаток на ребенка?

На ее малыша, который пока еще не больше незрелого яблока? Кто ей ответит, кто сможет сказать, так это или нет?

«Ох, Карл, как же мне было хорошо всего час назад, на скамейке под сиренью!

И как тяжело теперь…

Ну почему тебя нет рядом, когда ты так нужен?! Почему я должна думать об этом одна?..»

* * *

Тот, о ком она тосковала, кого мысленно звала и упрекала за то, что он ее не слышит и не может ей помочь, тот, кто был причиной ее нынешнего состояния и совершенно об этом не подозревал (мужчины почему-то редко задумываются о возможных последствиях), профессор, директор лицея, спортсмен и просто красавец – словом, Карл Роджерс, – и сам оказался в то время в весьма затруднительном положении.

Элементарных медицинских познаний, полученных им еще в молодости, было достаточно, чтобы поставить себе неутешительный диагноз.

Боль, донимавшая его последние сутки, не имела ничего общего с приступом в области печени или нытьем сломанных когда-то, но благополучно сросшихся ребер.

Это был банальный аппендицит, безопасный в условиях цивилизации, но чреватый серьезными неприятностями в сотне километров от ближайшей операционной.

Когда профессор общался с Клаусом, вытаскивал парня из пропасти, тащил его рюкзак, лечил, согревал, подбадривал, и после, когда вел боевые действия против двоих Стражей, боль, загнанная волей в крошечный темный уголок сознания, вела себя тихо и помалкивала.

Теперь же, когда он остался один и ушел в тень скалы, так что ассистент при всем желании не мог его видеть, она вырвалась на свободу и вонзила в свою жертву зубы с утроенной силой.

Карл пошатнулся и опустился на снег, прижав руку к животу.

Темные отверстия в скале, одно из которых, как господин Роджерс надеялся, вело прямо в Долину, дрожали и подмигивали ему радужными искрами.

Карл переждал приступ, несколько раз крепко зажмурился и открыл глаза. Дрожание прекратилось.

Ты все равно не найдешь нужную пещеру, заявила боль, проведя огненной ладонью по его кишкам, просто не успеешь. Ты – мой.

Почему бы тебе не остаться здесь?

Просто лечь на этот восхитительно пушистый и прохладный снег и успокоиться? Тогда будет легче, намного легче, поверь мне…

А может, и в самом деле… Чего зря мучиться-то…

Хорошо, что он сейчас один, наедине с болью. Можно сколько угодно корчиться и стонать, можно грызть снег и не прятать вскипающих в уголках глаз слез.

Хорошо, что сейчас рядом с ним нет Клауса.

Парень, конечно, повзрослел за последние несколько дней, но не настолько, чтобы, не противясь и с достоинством, принять неизбежное и дать любимому учителю спокойно умереть.

…А все-таки жаль, что у него, у Карла, не было сына. И не будет…

Боль согласно кивнула и в предвкушении потерла ладошки.

Значит, уже все?

Ну конечно. Сам подумай – у тебя нет никаких шансов. А я, в награду за смирение, награжу тебя сладким предсмертным сном. Кого ты хочешь увидеть? Дочерей своих? Деллу? Старых друзей?

Я покажу тебе все, что захочешь!

* * *

Я хочу жить. И найти Шамбалу.

Как там говорил мальчик – жить миллион лет? Нет, не так – на грани смерти жить и наслаждаться этим так, словно впереди у тебя миллион лет…

Воистину – устами младенца… Молодец Клаус!

А я чуть было не сдался…

Я пойду дальше, заявил Карл, скрипнув зубами и поднимаясь с колен. Я буду идти, пока меня держат ноги, а когда они откажут мне, поползу.

Боль в изумлении смолкла и отступила.

Недалеко. Ненадолго. В сущности, ей некуда было спешить.

Карл вытер пот со лба и уставился на темные отверстия пещер, как на врагов.

Их слишком много! Погибший смертью храбрых ноутбук утверждал, что проход может быть только один.

Какой же? В которой из них? В которой из шестидесяти четырех?

Что-то ведь еще полезное говорил тогда Клаус…

– Ну да, – удивился Клаус, – шестьдесят четыре. Четное число. Восемь в квадрате. Шестнадцать умножить на четыре…

Вот оно, усмехнулся Карл.

Конечно же – восемь в квадрате! Восемь – священное число в Индии, Китае, Непале и у других народов Востока!

Так, посмотрим… Время – около полудня, солнце – слева, значит, восток – там! Отсчитаем восьмое отверстие с восточной стороны…

Восьмых отверстий здесь оказалось четыре. Одно над другим, как соты.

Тут уже Карл перестал рассчитывать и положился на интуицию.

Нужная ему пещера должна быть на самом верху.

* * *

Она там и оказалась.

Карл облегченно вздохнул – сил на то, чтобы спуститься по гладкой отвесной скале и обследовать три остальные пещеры, у него не было уже никаких.

Осторожно, по стеночке, на подгибающихся ногах, он выбрался из короткого туннеля навстречу мягкому рассеянному свету и неожиданно теплому, пахнущему травой и цветами воздуху. Навстречу самой серьезной опасности, которая поджидала Карла в этом путешествии.