Александр Дюма-сын - Исповедь преступника

Прочел я первые главы моей исповеди… Сколько остановок и подробностей, не идущих к делу! Как заметно, что я боюсь приступить к главному! Однако надо решиться. Постараюсь забыть, что я сам герой происшедших ужасов!

У г-на Рица были еженедельные приемные дни. Дом его представлял такую почву, на которой сходились люди различных общественных ступеней. На одном из костюмированных вечеров дочь г-на Рица познакомилась с графом Нидерфельдтом, богатым шведом, служившим при посольстве, и несколько месяцев спустя вышла за него замуж.

На этом же вечере я познакомился с одной дамой, г-жой Лесперон, проявившей ко мне большую симпатию. Это была женщина-поэт, любившая окружать себя литераторами, актерами и художниками. В салоне ее собиралась самая разнообразная публика, читались трогательные стихи, воспевались звезды, луна, тени, вечерние колокола, безнадежная любовь и т. д.

Эта дама затеяла как-то устроить костюмированный бал, и я получил приглашение.

В одиннадцать часов, когда гости были уже в сборе, в зал вошла полная барыня в костюме Марии Медичи. С величавым видом, как и подобает королеве, обошла она зал, милостиво раскланиваясь направо и налево. Гости шутливо поддавались этой комедии и отвешивали ей низкие поклоны.

Королева была видная женщина лет сорока пяти, с остатками несомненной красоты; но к несчастью для нее, за ней шел юный паж и нес ее шлейф.

Стоило взглянуть на пажа — и Мария Медичи переставала существовать! Вообразите себе девушку-подростка, лет четырнадцати, бутончик, готовый распуститься, — да нет, никакого сравнения не подберешь для описания этой дивной красоты!

Для меня это было воплощением женщины — идеала, поэзии, судьбы, управляющей поступками, помыслами и нравственностью мужчины, со дня сотворения мира вершительницей судеб человеческих! Отдать весь мир за любовь такого совершенного существа показалось мне делом самым естественным. В памяти моей воскресли Ева, Пандора, Магдалина, Клеопатра, Фрина, Дездемона, Далила, Манон Леско и шептали мне на ухо: «Теперь понял?» И я без колебания отвечал: «Понял!»

Королева с пажом обошли зал. Появление их произвело впечатление; они прошли мимо меня, и я вздрогнул, когда красавец-паж скользнул по мне взглядом, не изменяя своей шаловливой улыбки.

Но вот начались танцы. Королева протанцевала кадриль со своим пажом, после чего я решительно подошел к девушке и пригласил ее на следующую кадриль.

— Разве мужчины танцуют между собой? — игриво сказала она. — Я пойду приглашать даму!

Я рад был ее словам. Если не со мной, то, по крайней мере, ни с кем из других мужчин она танцевать не будет…

Я не спускал с нее глаз, да и не один я — все взгляды с восхищением были прикованы к ней.

Между тем королева, усевшись в уголке, громко разговаривала и шумно обмахивалась веером. Я пристально посмотрел на нее и нашел неприятные черты в ее красивом лице: глаза суровые, точно стальные, рот чересчур тонок, голос грубый, металлический. Говорила она без умолку, и до меня долетали фразы: «моя старшая дочь», «ее отец», «эта дочь», «мой зять» и т. д. Особы, слушавшие ее речи, рассеянно кивали головами и поддакивали, очевидно, утомленные ее многословием.

А паж все танцевал, возбужденный, радостный…

«Бедная девочка!» — думал я, видя, как она прижимает руку к сердцу от изнеможения, и сердился мысленно на жирную королеву, вывозившую юную дочь в таком откровенном костюме.

Наконец, девушка, видимо, выбилась из сил, прошла в соседнюю комнату, служившую уборной, села в кресло и начала грациозно обмахиваться платком; головка ее машинально покачивалась в такт музыке, затем склонилась на одну сторону, рука бессильно опустилась — красавица заснула.

Я стоял у двери, как очарованный. Где я видел это личико? Черты как будто были мне знакомы! Смутное, отдаленное воспоминание рисовало мне какого-то другого мальчика, только настоящего, но имени его я никак не мог припомнить…

Так готов был я провести всю ночь, глядя на спящую Изу (так звали пажа), но вокруг меня собрались любопытные. Я сделал знак, показывая, что она спит: все притаили дыхание, оркестр смолк.

— Нарисуйте с нее эскиз! — шепнул мне г-н Риц.

Мигом отыскали лист бумаги, перо, чернила, и я принялся с восторгом за дело.

Какая-то барышня села за рояль и тихо начала играть «Колыбельную песнь» Шопена. Мелодия как нельзя более подходила к чудной живой картине. Сзади меня слышались фразы сдержанного поощрения: «Браво! Прекрасно! Отлично!» — а я с восторгом рисовал, стараясь набросать смелыми штрихами непринужденную позу заснувшего ребенка.

Между тем рассвело; один из гостей вздумал потушить газ — дневной свет ворвался в комнаты, и пораженные дамы спасались бегством, будто костюмы их вдруг срывались с плеч по мановению волшебника.

Иза проснулась от шума, обвела глазами вокруг себя, улыбнулась, встала и откинула локоны со лба. Дневной свет, обезобразивший усталые и подкрашенные лица других дам, не вредил ее свежей красоте; он как бы любовно ласкал нежное личико. Она поняла, что во время ее сна случилось что-то, и подошла взглянуть на мой рисунок.

— Это для меня? — наивно спросила она.

— Разумеется, для вас. Только надо высушить эскиз… Если матушка ваша позволит, я принесу его к вам.

— Сегодня?

— Да, сегодня.

Мать и дочь тревожно переглянулись.

— Дело в том, — начала мать, — что мы на бивуаках… помещение у нас плохое…

— Не все ли равно, сударыня! Впрочем, если угодно, я пришлю рисунок…

— Нет, принесите сами! — сказала девушка.

Я пошел проводить их в переднюю. Боже, как жалки показались их костюмы при дневном освещении! Бумажный бархат, дешевый атлас, да еще местами вытертый!..

Прежде чем влезть в фиакр, мать завернулась в яркую клетчатую шаль, а Иза накинула на плечи старенькую шубку с разорванной подкладкой. Старуха велела ей снять шапочку пажа и надеть голубой капор. Утро было холодное, и она опасалась простуды. Затем Мария Медичи напялила калоши, обнаружив массивные ноги в толстых чулках и поношенных атласных ботинках.

— Садись скорее! — говорила она, подталкивая дочь в экипаж. — Смотри не простудись.

Двое кавалеров усердно втиснули ее вслед за пажом, и взгляд ее королевского величества ясно говорил, что недурно бы кому-нибудь из подданных заплатить за фиакр… Я предложил бы свои услуги с восторгом, но не посмел.

Уличные мальчишки, собравшиеся поглазеть, не преминули пустить по адресу королевы-матери несколько насмешливых прозвищ, кучер счел долгом замахнуться на них бичом, но ударил лошадей, и карета тронулась, мальчишки с хохотом разбежались. Иза высунулась из окна и крикнула мне:

— Не забудьте мой портрет!

Мать громко сказала кучеру:

— Набережная Эколь, 78.

Жалкий фиакр уехал, унося с собой всю мою жизнь.

Я вернулся с этого бала вместе с Константином и удивлялся, что он весьма умеренно восхищается Изой.

— Вот младенец! — говорил он. — Не влюблен же ты в нее?

— Не влюблен, а восхищен. Красивее этого создания я не встречал.

— Она напоминает мне статуэтку из саксонского фарфора! Того и гляди разобьется. Это не «серьезное искусство» — как говорит отец. Знаешь, на кого она похожа?

— Ты тоже нашел сходство с кем-то?

— Да, и поразительное.

— Скажи скорее! Я тщетно ломаю голову весь вечер!

— На одного из наших школьных товарищей… которому ты расквасил нос!

— Минати! — воскликнул я. — Верно! Как это я не вспомнил раньше!

— Если нравственное сходство такое же удивительное, как наружное, — славная штучка выйдет из этой барышни. А мать! Вот тип-то! Должно быть, видала виды, шельма!

Я переменил разговор. Как мать, так и дочь были для меня посторонними, но я не желал, чтобы о них дурно отзывались.

Спать я не мог, а занялся ретушевкой эскиза и находил, что время не двигается…

Что я чувствовал? Не влюбился же я в самом деле в подросточка? Не знаю, только потребность видеть Изу была непобедима. Девочка, которую я, быть может, увижу в коротком платьице, заставила меня понять, что такое любовь. Наполовину я ничего не умел делать и весь предался этому странному чувству, не анализируя и не определяя его.

В полдень я очутился перед домом под № 78, старым и неказистым на вид. Но что за дело до клетки? Ласточки вьют гнезда где попало, но ведь они приносят с собой весну и радостную надежду.

— Третий этаж! — раздался голос привратника.

Лестница, винтовая и темная, похожа была на колодезь, опрокинутый вверх дном. Чем выше я поднимался, ощупью держась за перила, тем непрогляднее становилась темнота.

На третьем этаже я буквально наткнулся на дверь, насилу отыскал звонок и с трудом извлек из него дребезжащий звук.

— Кто там? — спросил молодой голос, который я тотчас узнал.

— Это я, Пьер Клемансо, принес ваш портрет.

— А! Я еще не одета… Подождите минутку.

Послышалось удаляющееся шлепанье маленьких ножек в туфлях; через несколько минут дверь отворилась в полутемную прихожую. Передо мной вырисовывался силуэт молодой девушки, с блестящим сиянием вокруг белокурой головки.

— Мама ушла, — объяснила Иза, — мы не ждали вас так рано.

— Однако, несмотря на ранний час, мамы вашей уже нет дома? — оправдывался я.

— О, мама вышла по делам. Пожалуйте в гостиную.

Комната, носившая это название, оклеена была дешевыми обоями, местами запачканными и оборванными. На стене висел большой портрет без рамы, изображавший усатого господина в иностранном мундире с орденами. Старый желтый диван, красное кресло, несколько сомнительных стульев и рабочий столик у окна довершали обстановку. На мебели валялись принадлежности вчерашних костюмов, посреди этого беспорядка, грязи и пыли — Иза, т. е. молодость, грация, весна, жизнь!