Родриго Тассони был прав. Святая служба использует в своих целях человеческие слабости, чувство долга, терзания совести, корысть, слепое поклонение и страх. А нет, так умножатся пытки и запылают костры!

– Я слышал, вы увеличили количество испытаний для тех, кто желает принять постриг. В наши нелегкие времена ересь может скрываться под любой личиной.

Рамон снова кивнул. Он часто слышал такие речи и знал, что нужно отвечать.

Потом Родриго Тассони внезапно спросил:

– У вас есть родственники?

– Мать. Она живет в Мадриде.

– Вы давно с ней не виделись?

– Около пяти лет.

Инквизитор изучающе смотрел на него.

– Вы не хотите ее навестить? Вы вполне заслужили небольшой отдых.

Рамон размышлял не более секунды.

– Нет.

– Напрасно. Тогда хотя бы отвечайте на ее письма. Этим вы избавите себя, да и нас тоже, от лишнего беспокойства, – жестко произнес инквизитор и небрежно подал Рамону бумагу. – Вот. Написано без особого чувства, но довольно настойчиво и, я бы сказал, достаточно прямо. Не назвал бы это послание доносом, скорее, в нем просто изложены некоторые соображения. Ваша мать обратилась в тамошнюю Святую службу, а они переслали это письмо нам. Она беспокоится, не потерял ли ее сын в чужих краях свою веру, не принес ли себя в жертву небогоугодных желаний!

Рамон был потрясен. Его сердце упало, в голове была сумятица. Он сознательно отстранял от себя воспоминания о прошлом, все его ясные и правдивые образы. Но кое о чем все-таки стоило помнить!

В большой шкатулке резного дерева скопилась пачка писем, многие из которых он даже не читал! Рамон не мог заставить себя отвечать на эти послания; его отношение к сеньоре Хинесе свидетельствовало не о жестокосердии, а лишь о безоглядном равнодушии.

– Да, – подавленно произнес он, – я не писал. Забывал, а иногда не хватало времени.

Родриго Тассони молчал. Его облик выражал абсолютную власть, тогда как вид Рамона говорил о покорности. Инквизитор сказал:

– Благочестивым и непорочным незачем бояться человеческих суждений, и все-таки даже им лучше не привлекать внимания Святой службы. Бывают случаи, когда малое оборачивается большим, и не всегда в хорошем смысле.

Рамон глубоко вздохнул.

– Простите.

Родриго Тассони жестко усмехнулся. Его ледяные глаза блеснули.

– Прощаю. Идите.

Рамон вышел на улицу и остановился. Ему захотелось пройтись. Случалось, он неделями не покидал монастыря, и у него не всегда хватало времени просто спуститься в сад. Порой он даже не замечал смены времен года…

Была весна. Бескрайние просторы моря, затянутые мглистой дымкой, легкое благоухание цветущих деревьев, проносящиеся над водной гладью и исчезающие в поднебесье стаи птиц и еще низкая, но яркая и нежная трава.

Рамон не сумел превозмочь своего желания, он был слишком обессилен и подавлен, потому отпустил экипаж и побрел по городу, пестрому и шумному, в эти весенние дни напоминавшему огромную ярмарку. Рамон не обращал внимания на людей, не замечал их суеты, он смотрел вдаль, поверх черепичных крыш, словно что-то искал в туманной глубине неба.

Он до сих пор плохо знал город и вскоре, сам того не желая, угодил в настоящую толчею. Рамон задыхался; ему казалось, будто он пробивается сквозь плотную, душную пелену, ощущал на своем лице жаркое прерывистое человеческое дыхание, а солнце вдобавок нестерпимо слепило глаза.

Потом он внезапно увидел… женщину. Это произошло случайно, он вполне мог пройти мимо. Она стояла возле прилавка и, оживленно болтая, перебирала ткани. Ее собеседниками были хозяин товара и какая-то девушка.

Платье гладкого темно-синего шелка на зеленоватой подкладке, с пуговицами из нефрита, соблазнительно обтягивающее высокую грудь, аккуратно подвернутые и искусно заколотые светлые волосы и наброшенная на них тонкая, как паутинка, вуаль. Если во внешности скромной монастырской послушницы было что-то хрупкое, неуловимое, будто навеянное весенним ветром, то красота этой дамы сияла, как хорошо отшлифованный алмаз. Другая девушка выглядела куда бледнее и была одета проще – она словно пряталась в тени своей подруги.

Катарина неожиданно повернулась в сторону и натолкнулась на пристальный взгляд Рамона – точно с размаху врезалась в глухую черную стену. Он стоял неподвижный, безмолвный, вызывающе одинокий среди толпы и не сводил с нее глаз. В его взгляде были смятение, боль, тоска, растерянность, вопрос и… щемящая душу радость.

Словно могучий ветер внезапно пронесся, задев ее своими крыльями… Катарина пошатнулась. Она не знала, что делать. Прошло время, печаль отступила, ее душа закалилась, она видела мир таким, каким он представал перед ней, и трезво оценивала поступки и чувства людей. Такой она была вдали от Рамона.

В это время какая-то девочка лет трех (прежде Рамон не заметил ребенка) выбежала на мостовую и едва не угодила под колеса тяжелой повозки. Взгляд Катарины, доселе будто приклеенный к лицу Рамона, лихорадочно заметался, и в следующую секунду она бросилась вперед с воплем: «Исабель! Исабель!» Ребенок успел проскочить перед самой повозкой, а Катарина угодила под копыта. Возница резко осадил лошадей, и сразу несколько мужчин кинулись на помощь. Они подняли Катарину и отнесли в сторону. Ее изорванная и растоптанная копытами вуаль валялась в грязи, волосы рассыпались и окрасились кровью. Но она была жива, ее глаза смотрели в светлую пустоту небес.

Над ней склонились Инес с Исабель на руках и… Рамон Монкада. Внезапно Катарине почудилось, что она видит в его взгляде безумную страсть и чистую, благоговейную, страдальческую любовь. Он по-прежнему принадлежал ей, и Катарина знала, что и сама все так же любит его, безотчетно и глубоко, любит все, что в нем есть, даже то, что мучает ее и терзает, не дает расправить крылья.

Рамон вернулся к себе. Он знал, что не уснет в эту ночь, и даже не пытался ложиться. Окно его кельи выходило в сад, листья деревьев казались усыпанными каплями лунного света. Млечный Путь протянулся по небу, как гигантская светлая река. Дул сильный ветер, и тело Рамона пронизывал холод. Внезапно он воздел руки к небу и прошептал:

– Господи, прошу тебя, пощади!

Всякий, кто увидел бы аббата в этот момент, счел бы его сумасшедшим.

Он чувствовал, что изнемогает. Прежде затаенное желание увидеть Катарину было сжато в комок и запрятано глубоко в тайники души; теперь оно превратилось в багровый цветок с лепестками-щупальцами, оплетающими сердце, оно мешало дышать и не давало жить.

Рамон сел и закрыл лицо руками. Катарину отвезли домой. Он не посмел ее сопровождать, он лишь пытался поймать ее взгляд.

Все изменилось. Она цвела молодостью, здоровьем, женской красотой. У нее был ребенок, девочка с большими черными глазами и темными локонами. Катарина вышла замуж. Отныне у нее был свой, закрытый от постороннего взгляда мир, в который он не имел права вторгаться, своя жизнь, которую он не должен был нарушать.

Утро не принесло облегчения, и в конце концов Рамон решил навестить Катарину. Он должен узнать, как она себя чувствует, он обязан убедиться в том, что ее жизни ничто не угрожает.

Рамон умышленно поехал к ней утром, в надежде, что ее отца и мужа не будет дома. Он постарался отрешиться от эмоций и принял свой обычный вид, неприступный и холодный. Но во взгляде аббата сквозило безумство: Рамон совершал то, что нельзя было делать ни в коем случае.

Он сухо спросил у служанки, можно ли ему повидать Катарину. Та почтительно пригласила его войти.

Рамона провели в роскошно обставленную гостиную, и навстречу ему вышла довольно привлекательная молодая женщина, которая взглянула на нежданного гостя с неприкрытым изумлением.

– Я настоятель мужского монастыря ордена Святого Бенедикта, – сказал Рамон и на мгновение замер, пронзенный сознанием своего безумства и нелепости ситуации. Он с трудом взял себя в руки, чтобы говорить убедительно и серьезно. – Вчера на моих глазах произошло несчастье – одна из бывших воспитанниц женской обители, где я некогда исповедовал и причащал, была сбита повозкой. Я был очень взволнован случившимся и решил ее проведать. Как она себя чувствует?

Женщина отступила с легким и в то же время полным глубокого уважения поклоном.

– Я Эльза Торн, супруга хозяина дома. Катарине лучше. Вы можете подняться к ней, святой отец.

Рамон тихо вошел в спальню. Увидев его, Катарина закрыла глаза и затаилась, почти не дыша.

– Здравствуй, Кэти, – тихо сказал он. – Я пришел.

– Зачем?

– Чтобы узнать, как ты себя чувствуешь.

– Ты пришел не за этим.

Он приблизился к ее ложу.

– Верно.

Белая повязка на голове Катарины подчеркивала ее бледность. Молодая женщина утопала в подушках, одеялах и перине и казалась беспомощной и хрупкой.

– И все-таки скажи, как ты себя чувствуешь?

Она открыла глаза и быстро вытерла слезы тыльной стороной ладони.

– Неплохо. Ничего страшного, небольшие ушибы. Все заживет. Я просто сильно испугалась.

– За своего ребенка?

– Да. У меня двое детей.

– Двое?!

– Да. Две дочери. Исабель и Лусия.

В ее улыбке не было триумфа, скорее что-то светлое и трогательное, отчего Рамон еще сильнее почувствовал, сколь непоправима его утрата.

– Конечно, ты же вышла замуж. – Он тяжело вздохнул. Потом спросил: – За кого?

Во взгляде Катарины промелькнуло что-то острое.

– За испанского дворянина. Это все, что я могу сказать. Остальное тебя не касается.

Рамон не сводил с нее глаз. Он пребывал во власти глубокой разрушительной тоски.

– Какие перемены… Кто бы мог подумать!

– Мой мир меняется намного быстрее, чем тот, в котором живешь ты. Хотя вполне возможно, что это только видимость.

– Порой наши миры пересекаются, и тогда образуется общее прошлое, которое невозможно похоронить, – печально промолвил священник.

– Его можно забыть! – резко произнесла Катарина.