Ранним утром, еще до назначения послушаний, к Катарине подошла одна из монахинь и сказала, что ее ждут в саду.

Катарина побежала вниз, перескакивая через две ступеньки и на ходу заправляя волосы под головную повязку. Ее сердце буйно и радостно билось в такт быстрым шагам.

Утро было ненастное; ночью прошел дождь, и, хотя сейчас он прекратился, было куда прохладнее, чем обычно бывает летом. Листья на деревьях отяжелели от влаги, ветви обвисли. В воздухе витала едва заметная дымка, и сердце сдавливало ощущение глубокой пустоты окружающего мира. Катарина не удивилась бы, если бы в саду никого не было: ей внезапно почудилось, будто ее завлек сюда не человеческий зов, а голос чего-то потустороннего и запретного.

Но тот, кого она желала видеть, был здесь, он стоял в дальнем конце сада, в кольце непроходимых зарослей, у замшелой стены.

Он не двигался, и девушка сама подошла к нему, при этом ее платье промокло почти до пояса, как промокли полотняные чулки и тонкие кожаные башмаки.

Возможно, в том было виновато сырое, промозглое утро, но только сегодня отец Рамон показался Катарине изможденным и унылым. Его плечи были согнуты, в глазах не мелькало даже искорки света.

Внезапно у Катарины застучало в висках, по телу пробежала дрожь. Однако она заставила себя улыбнуться.

– Это вы! Как я рада вас видеть!

Рамон чувствовал, что она и впрямь очень рада, и у него защемило сердце. Ему хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть ее, такую светлую, прекрасную, сотворенную по тем странным и непонятным законам, что и венчики нежных белых цветов, расцветающих в безмятежный летний зной.

Он вспомнил свой сон и отшатнулся от Катарины, точно пугливое животное. И тут же почувствовал, что нужно что-то сказать.

– Настоятельница не обижает вас?

– О нет! Я вообще ее больше не видела.

– А ваш отец?

– Он тоже не приходил.

Она смотрела пытливо, радостно, с непонятным ожиданием. У нее были ресницы цвета спелой ржи и резко надломленные брови, что придавало ее лицу выражение смелого вызова.

– Я… я пришел, чтобы сказать вам, Катарина, что был не прав: вы не созданы для монастырской жизни и будет лучше, если вы покинете обитель и выйдете замуж, как велит ваш отец.

Рамон старался говорить отстраненно, сурово, но в его голосе против воли прозвучала боль.

Катарина ничего не ответила. Опустив глаза, она водила концом башмака по мокрой траве. Потом неожиданно подняла взгляд и спросила:

– Вы прочитали письма аббата Абеляра?

Рамон кивнул.

– Вам понравилось?

– Да. Грустная история, но конец хороший.

– Хороший? Разве? – искренне удивилась Катарина.

Рамон замялся.

– Он… правильный.

– По-вашему, это одно и то же? Ни Элоиза, ни Абеляр не были счастливы в разлуке!

– Они закончили дни в добродетели. Добродетель и есть счастье.

– Вы счастливы? – спросила Катарина.

– Я? Нет. А вы?

– Счастлива.

– Счастливы?! – Он выглядел изумленным.

Неожиданно Катарина подошла совсем близко к нему, взяла его руку и смелым и вместе с тем невинным жестом прижала к своей груди.

– Мое счастье вот здесь. Я его чувствую так же, как чувствую боль, когда вы говорите, что мне нужно покинуть обитель и больше не видеться с вами. От этого мое счастье хотя и меркнет, но не исчезает, потому что я не хочу верить в то, что мы навсегда расстанемся.

Прежде Рамон был бледен, теперь на его щеках вспыхнул яркий румянец. Чувство безысходности, мучившее его все утро, исчезло, уступив место полубезумному смятению. Странно, но сейчас он был красив как никогда: одухотворенные, трагические, озаренные внутренним пламенем черты и сияющие темные глаза.

– Зачем ты это говоришь? – прошептал он и неожиданно рухнул на колени, прямо в сырую траву, приник к ногам и стану Катарины с мучительной страстной силой обожания и отчаяния. А она в таком же порыве принялась нежно гладить его темные волосы.

– Встаньте, прошу вас! Можно я… буду звать вас просто по имени?

Рамон понял, что сегодня Катарина ни разу не назвала его святым отцом, и покорно ответил:

– Конечно.

Он не поднимался с колен, и тогда девушка сама опустилась к нему, и они оказались лицом к лицу.

Оба не помнили и не поняли, как могло случиться то, что случилось дальше. Их словно окутало какое-то облако, взял в плен неведомый дурман! Они нежно и робко целовались, стоя на коленях в густой траве. Катарина положила руки Рамону на плечи, а он сжимал ее лицо в своих ладонях. Над их головами шумели листья, а еще выше распростерлись огромные суровые пасмурно-серые небеса.

Послушница и священник с трудом поднялись на ноги. Повязка сбилась, а после и вовсе соскользнула с головы девушки, ее светлые волосы заструились по плечам и спине, и Рамон с наслаждением ласкал их, глубоко погружая пальцы в шелковистую прохладу. Катарина была ниже его ростом, казалась удивительно хрупкой, и ему хотелось подхватить ее на руки и крепко прижать к сердцу. А еще он хотел освободить от одежды ее плечи и грудь, увидеть их белизну и целовать, и ласкать…

И вдруг он вспомнил. Он – священник, монах, приор мужского монастыря! Его лицо исказилось – на нем словно появилась некая дьявольская маска. Рамон с силой оттолкнул Катарину, так что она едва не упала, и отчаянно закричал:

– Убирайся! Я тебя ненавижу! Ты послана дьяволом!

При этом он яростно целовал висевший на его груди большой серебряный крест, казавшийся таким твердым и холодным после горячих и нежных губ Катарины.

Катарина смертельно испугалась, ей показалось, что ее мир рушится на глазах. Она словно очнулась от сна и увидела страшную явь. Ее колени ослабли, и ей стало трудно дышать.

Девушка прибежала в обитель растрепанная, бледная, с распахнутыми от страха глазами, в мокром платье, облепившем ноги и испачканном травой.

Когда ее принялись расспрашивать о том, что случилось, она разрыдалась так бурно, что ни монахини, ни послушницы не могли ее успокоить. Ее уложили в постель, и она пролежала весь день, укрывшись с головой, не вставая, не принимая пищи и не отвечая на вопросы.

Ночью внезапно разразилась буря; по небу неслись рваные черные тучи, дождь свирепо барабанил по крышам, дико трепетали флаги на башнях города, и одиноко завывал ветер. Катарина лежала без сна и думала. Ее счастье рухнуло, едва она посмела подойти к нему слишком близко и коснуться рукой.

Утром она встала очень рано и вышла во двор. Пустота. Никаких признаков жизни. Голые камни, ряды слепых окон, мертвенно-серая пыль. На этом неподвижном угрюмом фоне возвышался храм, тот, что прежде пленял ее своим величием и красотой. Теперь он казался гигантской глыбой, вырастающей из земли и упиравшейся в небо, глыбой, в грандиозности которой было что-то жуткое.

Катарина прошла в покои аббатисы и без колебаний попросила об аудиенции. К удивлению девушки, настоятельница немедленно приняла ее.

Катарина опустилась на колени.

– Матушка, – смиренно произнесла она, не поднимая глаз, – я все обдумала. Пошлите кого-нибудь к моему отцу. Я согласна подчиниться его воле, оставить обитель и выйти замуж за того человека, которого он избрал для меня.

Настоятельница молчала. Однако в ее глазах появился торжествующий блеск.


В то же утро испанец Эрнан Монкада подошел к дому Пауля Торна. Он был на три с половиной года старше Рамона, схож с ним лицом и фигурой. На нем был скромный камзол темно-синего цвета, перехваченный в талии узким золоченым пояском с маленькой пряжкой, и короткий плащ на шелковой подкладке, расшитый по подолу золотой нитью. Сквозь прорези рукавов-буфов виднелась ярко-желтая ткань сорочки. На груди на тонкой цепочке висел небольшой узорный крест. Гладкие черные волосы по тогдашнему обычаю испанского дворянства были покрыты тонкой сеткой из крученых шелковых нитей, поверх которой красовался бархатный берет с пышными перьями.

Прежде чем осесть в Голландии, Эрнан Монкада повидал немало стран; молодого человека воспитал отец, не имеющий привычки подолгу задерживаться на одном месте. В памяти Эрнана запечатлелась вереница мужских и женских лиц, множество рук, порой ласковых, а иногда жестоких, жующих и поющих ртов и бесчисленное количество плохо вытертых деревянных столов в душных пивных, куда любил заглядывать Луис Монкада. Эрнан не помнил, чтобы у них когда-либо было достаточно денег, потому зачастую они питались хлебом и луком и носили плетеную обувь. При этом Луис Монкада чрезвычайно гордился своим дворянством, много говорил о благородстве и чести и бережно хранил в небольшом, окованном железом сундучке украшенную фамильным гербом дворянскую грамоту. Он носил шпагу, требовал, чтобы перед ним снимали шляпу, и без колебаний вступал в драку с каждым, кто смел усомниться в правдивости его обещаний и клятв.

О своей матери Эрнан впервые услышал незадолго до смерти отца. Луис Монкада позвал к себе сына и сказал:

– Я решил рассказать тебе о женщине, которая произвела тебя на свет. Думается, ты должен услышать о ней, иначе это будет несправедливо. Ее зовут сеньора Хинеса, и если она еще жива, то живет в Мадриде. Не знаю, правильно ли я поступил, разлучив тебя с ней, но и поныне, вспоминая ее, я не жалею об этом! Почему я женился на ней? Пожалуй, по двум причинам: она была красавицей и у ее родителей имелись кое-какие деньжата. Я до сих пор помню, как она выглядела, когда я впервые ее увидел, и даже помню до мелочей, во что она была одета.

Она стояла на крыльце, маленькая, изящная и очень нарядная: лиф платья перламутрово-изумрудного цвета – такими иногда бывают крылья у жуков, – длинные узкие рукава и пышная юбка – черные, украшенные золотым шитьем, а волосы затянуты в жемчужную сетку. От нее пахло миндальным маслом и еще чем-то пьянящим и нежным. И она молчала. О да, она молчала!

Первую брачную ночь я тоже запомнил на всю жизнь: Хинеса бегала по всему дому, а я носился следом, пытаясь унять ее вопли. Да и после дело обстояло не лучше, она редко подпускала меня к себе, так что я удивляюсь, сынок, как ты вообще умудрился появиться на свет! Но главное было не в этом. Она с утра до вечера изводила домашних нотациями, каждое лишнее движение почиталось за грех, и всем нам ежеминутно грозила непомерная Божья кара! Она сжимала губы и смотрела на меня своими огромными глазами как на посланника дьявола, а потом начинала говорить. Эта женщина могла говорить часами, она ходила по комнате заламывая руки и поминутно крестилась. О чем она разглагольствовала, я уже не помню, но то, что от ее речей можно было рехнуться, это точно. Однажды я попробовал ее побить, и она завопила так, что было слышно на всю улицу! После я ее не трогал. Можно подумать, что она страдала излишней набожностью, но, по-моему, Хинеса была просто сумасшедшей. Она вбила себе в голову, что ты непременно должен стать священником. И, хотя я католик и верю в Бога, такая мысль мне совсем не нравилась. Чтобы быть добродетельным человеком, необязательно становиться священником; настоящий дворянин должен носить шпагу, а не сутану, сказал я ей. Нет, я не понимал ее, Эрнан, решительно не понимал! Когда она принялась воспитывать тебя на свой лад, моему возмущению не было предела! Тебе не исполнилось и трех лет, а она уже начала мучить тебя своими наставлениями.