У меня было немного денег из тех, что нам дали за выступления в летнем театре. Я купил бутылку водки и пошёл к дому. Снова подумал, как тягостно будет объясняться с Пашей, и остановился на детской площадке. Мамаши и бабушки со своими чадами уже давно ушли отсюда, потому что был поздний час. Я пристроился на скамеечке и тут только подумал, что не взял никакой закуски. Пить одному, да ещё без закуси, мне до этого не приходилось. Но я решительно открыл бутылку и приложился к горлышку. Первые несколько глотков обожгли горло, но мне это было даже приятно. А потом я уже просто ничего не чувствовал. Мне и хотелось дойти до абсолютно бесчувственного состояния.

Глава 6

Как попал на свой этаж и открыл дверь, не помню. Очнулся утром, когда было уже совсем светло. В комнату вошла мама и, помахивая рукой около носа, строго спросила:

— Павел, в чём дело?

— Да, собственно, ни в чём… Ну, выпил…

— Напился! — перебила мама. — Такого ещё не бывало.

Это она не знала про ту вечеринку с Лилей, когда я впервые напился до бесчувствия и всё-таки выжил. Оказалось, стоит только начать, повторить уже несложно.

— А где Паша? — спросил я.

— В университете! Сегодня же суббота, не воскресенье. У тебя тоже, наверное, есть лекции.

— Я ещё успею на практические занятия по английской грамматике, — спохватился я.

Собирая себя «в кучу» после вчерашнего возлияния, я никак не мог вспомнить, куда положил часы, когда снял их с руки. Стал выдвигать ящички секретера и в одном из них наткнулся на свой давно забытый шарик. На море я уже не был года три и стал забывать, как оно выглядит, а шарик светился приятной голубизной. Я извлёк его из ящичка и поставил на полочку. Здесь же, за керамической вазой для цветов, обнаружил свои часы.

Поставив шарик на видном месте, я начал одеваться. В голове раздавались тупые удары тяжёлого молота, всё время хотелось пить. Внутри у меня словно дрожали туго натянутые струны. Состояние этого жуткого похмелья надо было чем-то снять. Я надеялся найти в холодильнике томатный сок, который иногда покупала мама, но его не оказалось. Зато я увидел маленький пузырёк со спиртом, предназначавшимся для компрессов при простуде. Помнится, мама говорила, что удалось достать совершенно чистый.

Я слышал, что его можно разбавить, и получится почти та же водка. Отлив немного и разбавив наполовину водой, я выпил. Через некоторое время почувствовал, что «струны» внутри меня ослабли, и мне стало немного лучше. Одевшись, я поспешил в университет. Когда прикрывал дверь в свою комнату, взгляд мой нечаянно упал на шарик. Мне показалось, что нижняя его часть сильно потемнела и вдруг вздыбилась крутой волной. «Игра света», — мелькнуло в голове, и я вышел из дома.

В университет я шёл в пресквернейшем настроении, но и предполагать не мог, как круто изменится моя жизнь через какой-нибудь час. На занятия я опоздал, но преподавательница, всего год назад окончившая тот же факультет, войти мне разрешила, хотя и высказала неудовольствие в обидной для меня форме:

— Не следовало бы опаздывать тому, кто имеет очень слабое представление об английской грамматике.

Хмель лишил меня осторожности. Я разозлился. Кто она такая? Аспиранточка, которой дали несколько часов, чтобы она не умерла с голоду, пока учится. Ещё совсем недавно мы, можно сказать, были на равных — оба студенты, только я первокурсник, а она выпускница. И тогда она горячо аплодировала мне, солисту ансамбля, поглядывала на меня с вожделением, подходила с какими-то разговорами о современной эстраде и явно была не прочь сойтись поближе, а сейчас строит из себя строгую учительницу. Проигнорировав её замечание о моих скромных знаниях, я громко затопал к столу, за которым сидел Андрюха, и грубо заметил: «Молоко ещё на губах не обсохло…». Как оказалось, я произнёс это довольно громко.

— Что вы сказали? — трагическим голосом вопросила юная леди.

— Что слышали! У самой знаний не больше.

Какой чёрт во мне сидел? В аудитории было так тихо, как никогда. И в этой тишине прозвучал негромкий, но твёрдый голос преподавательницы:

— Я не выпущу вас из университета…

У меня мелькнула мысль, что за дерзость придётся как-то отвечать, но изгнать из университета, да ещё по её воле — это слишком! И я с едкой иронией произнёс:

— Да ладно уж… Вершительница судеб…

— Вон из аудитории!

— Да пожалуйста!

Я пошёл к выходу, верный Андрюха, быстро собрав вещи, побежал за мной.

— Что с тобой? Ты с ума сошёл! — беспокойно говорил он. — Давай зайдём в кафе, полечим нервы.

Мы зашли, заказали по сто пятьдесят граммов водки и по кружке пива. Уже навеселе пытались разобраться в ситуации.

— Сегодня староста зачитывал, у кого сколько пропусков, — говорил Андрюха. — У нас с тобой солидно накопилось, особенно у тебя. А ты ещё выкинул сегодня номер. Что с тобой?

— Да всё как-то пошло наперекосяк, — пытался я найти объяснение своему поведению, а в душе понимал: наверное, что-то делаю не так. Да почему же «что-то»? Всё делаю не так! Не так, как принято в этом обществе, где любимая откровенно лжёт, где какой-нибудь Жорж с деньгами может увести у тебя женщину, где друзья по творчеству запросто выбрасывают тебя за борт, а какая-то пигалица угрожает отчислением. Своей вины я тогда ещё не понимал… Или просто не хотел этого признать?

— Ох, Андрюха, надоел мне этот университет! — вздохнул я.

— Мне тоже. Но теперь трудно что-то поменять, предки не поймут.

— А мы для них, что ли, учимся? Это бабушка размечталась: «Вот окончишь этот факультет, будешь знать два языка, откроется перспектива устроиться на телевидение». Ну, скажи, разве это реально, если денег нет, а место на телевидении тоже надо купить?

— Ну, это ты загнул. Там, по-моему, всё по-честному. Только мы пока ни одного языка не знаем.

— Да пошли они, эти языки! — я залпом выпил оставшуюся в стопке водку.

— Но если не языки, то что? — допытывался Андрюха.

— Не знаю. Я ничего не хочу. Разве что петь в хорошем ансамбле… Но туда фиг попадёшь. А если бы попал, представляешь, Андрюха, после концерта сижу в отличной гостинице на диване в бархатном халате, а по бокам — по две девицы-красавицы.

— Сразу четыре? — удивился Андрюха. — Ну ты и сластолюбец!

Мы посмеялись над моим шутливым представлением о будущей жизни, но в этот момент я осознал, что больше всего на свете хотел бы связать свою жизнь с эстрадным творчеством. Наш ансамбль мог бы открыть мне к нему дорогу, а я по своей глупости потерял такую возможность.

После инцидента с юной преподавательницей я ждал расправы и потому почти перестал ходить на занятия. Однако ни к ректору, ни в деканат меня никто не вызывал. Сообразив, что, возможно, всё сошло на тормозах, я усилил свой интерес к учёбе, но из-за больших пропусков и неумения работать с учебниками почти ничего не понимал. Языки требуют многочасовых повседневных упражнений, а я не мог засадить себя за зубрёжку хотя бы на полчаса. Оставалась надежда на поборы «для кафедральных нужд». Оказалось, чтобы закрыть сессию, мне потребуется тысяч десять. Где их взять?

Рассказы бабушки о том времени, когда преподаватели не то что мзду не брали, но даже стеснялись принять букет цветов после экзаменов, мне казались её выдумкой специально для того, чтобы подстегнуть моё усердие. У нас в первую же сессию староста намекнул: у кого нет денег, того и знания могут не спасти. Меня спасало участие в ансамбле, а теперь я этого лишился. Теперь нужны десять тысяч, а где их раздобыть?

Объяснил ситуацию бабушке по телефону. Она сначала возмутилась и сказала, что на «такое подлое дело» не даст ни копейки, что в их времена о таком кощунстве никто и не заикался. Тогда я напомнил, что это была её идея, чтобы я выучил два языка, а мне самому всё равно, буду я знать хотя бы один. Бабушка сдалась и привезла девять тысяч, сказав, что у неё больше нет.

Бабушка тут же уехала. Я пошёл к университету встречать Пашу с занятий. Она вышла с тем парнем, который несколькими днями раньше зажимал её в углу коридора. Он придерживал её за плечи, но, увидев меня, отпустил. Паша шла ко мне без тени смущения и, предупреждая возможные вопросы, сказала:

— И не смотри так! Это просто друг, он помогает мне разобраться в сложных вопросах. У меня вообще… большие проблемы, а скоро сессия.

Паша заметно нервничала, а потом заявила:

— Мне нужны деньги, чтобы не завалить сессию.

— Сколько?

— Много.

Когда дома я показал ей девять тысяч, у неё загорелись глаза. Оказалось, ей именно столько и нужно. Я отдал деньги, совершенно не задумываясь о том, что теперь будет со мной. Паша сдала все зачёты и экзамены, а я получил предупреждение об отчислении за проваленную сессию и систематические пропуски занятий.

Я предстал перед ректором. Он помнил мои успешные выступления в ансамбле на конкурсе и студенческих вечерах и, наверное, думал, что я всё ещё там пою. Пожалев меня, предложил компромиссное решение: второй курс филфака с перезачётом общих дисциплин и досдачей тех, что изучаются на первом курсе филфака. Доплата за обучение на не очень престижном факультете была не нужна. Меня, любителя литературы, это вполне устроило.

Но оказалось, что всё не так просто. И на этом факультете надо было по многу часов высиживать на занятиях, учить никому не нужный старославянский, а его «бяше» мне никак не давалось. И здесь надо было подстраиваться под каждого преподавателя, считая единственно правильным его мнение и не высказывая своего. Мне всё это претило. Я любил литературу, а не рассуждения вокруг неё, а тем более не древнеславянские премудрости. Я стал смываться с лекций, чтобы встретиться с Андрюхой (мы ведь теперь на разных факультетах) или проследить, с кем выйдет из университета Паша. Свадьба наша, естественно, была отложена, но, вернувшись из дома после летних каникул, Паша снова поселилась у нас. Наши отношения ещё держались на страсти, но в них уже не было прежней теплоты. Я чувствовал, что она теряет интерес ко мне, и… шёл запивать это «горе» с кем-нибудь из приятелей. И вот, наконец, Паша перешла на четвёртый курс, а меня без сожаления отчислили со второго курса филфака за пропуски занятий и неуспеваемость.