— Миссис Карр, это моя работа делать ваши проблемы моими. Чтобы эффективнее помочь клиентам, очень важно все знать. Здесь нет места маленьким грязным секретам. У нас у всех они есть и поверьте мне, ваши меркнут на фоне большинства других. И хотите верьте, хотите нет, никто в столовой не осуждает вас за вашу жизненную ситуацию. Они все также беспокоятся о тех причинах, по которым они оказались здесь.

И, вместе с вышесказанным, я прошу прощения, если мои откровенные высказывания были слишком впечатляющими для вас. Это было бессердечно с моей стороны. Однако это не причина сдаваться. Не тогда, когда мы едва затронули проблему.

Она нервно смеется и отводит свой взгляд к окну. Море сияющих звезд усеивает почерневшее небо, освещая путь к полной луне. Бледность ночи заполняет комнату, омывая ее светлый овал лица цветом бриллиантов и печали.

— Вы сказали, что он у меня был единственным, — говорит она почти шепотом.

— Простите?

Она поворачивается ко мне, в ее взгляде тревога.

— Вы сказали, что он был единственным у меня в колледже. Мы не были единственными друг у друга. Будто я была верна, а он нет.

Она не сердится, и она не застигнута врасплох, и даже не в замешательстве. Она застряла где-то между усталостью и равнодушием. В непрекращающемся состоянии неопределенности, терзаясь между обидой, которую не выразить словами, и сытостью по горло, чтобы уступать этому и дальше.

Ей нужно справляться с этим. Мне нужно, чтобы она делала это, если я собираюсь помочь ей спасти брак.

— Я знаю об этом, миссис Карр. Так же, как и вы.

Эллисон улыбается улыбкой больше похожей на гримасу. Ее лицо искажается давней обидой и позором.

— Вы думаете, что я глупая? Что я изначально знала, какой он мужчина и все равно вышла за него замуж, и я этого заслуживаю?

— Это не моя работа — думать об этом, миссис Карр.

— Точно,— ухмыляется она. — Ваша работа — лишь указывать нам на то, какие ошибки мы совершаем в спальне. — (Я открываю рот, чтобы возразить, но она поднимает руку, останавливая меня.) — Я поняла это, знаете ли. Все мы подписались на это. Все мы знали, куда и на что идем. Но от этого все не становится менее унизительным.

Я смотрю на нее — по-настоящему смотрю — и у меня начинает кружиться голова от внутреннего смятения. Конечно, она красивая — как и все они, — но Эллисон абсолютно безупречна. У нее на лице присутствует легкий макияж, и нет никаких признаков вмешательства пластических хирургов или инъекций. Крошечные веснушки усеивают ее тонкий нос, создавая ей практически невинное, юное очарование. Тот факт, что она не пытается скрыть эту часть себя, которую общество посчитало бы изъяном, меня интригует. Черт, это придает ей вид задиры. Легкий акт неповиновения, такой невероятный способ сказать «Да пошли вы!» миру, который прославляет самовлюбленный и фальшивый образ жизни.

Пламенный ореол рыжих волос Эллисон спадает волнами ей на плечи. Они густые и тяжелые, но не чрезмерно уложенные и выпрямленные. Они… как она. Простые. Классические. Идеальные.

— Куда ты смотришь? — спрашивает она, ее голос пропитан смесью раздражения и изумления.

— На тебя, — слова вылетают из моего рта, прежде чем ложь сможет задушить правду.

Дерьмо.

— Почему? — меньше раздражения, больше изумления.

— У тебя веснушки.

Один уголок ее рта изгибается, и она скептически приподнимает бровь:

— Да, веснушки. Может, хочешь пересчитать мои родинки? А еще могу найти для тебя парочку шрамов.

— Нет. Я имел в виду, что они мне нравятся. Просто… ты не удалила их лазерной хирургией и не отбелила их. Ты даже не пытаешься их скрыть.

— Послушай, я понимаю, что не идеальна, но ты не должен быть таким приду...

Как только она отворачивается от меня, ее лицо краснеет от гнева, а я хватаю ее за локоть. Наши пристальные взгляды сталкиваются, затем скользят по ее руке, к тому месту, где моя рука охватывает ее нежную, гладкую кожу. Я отскакиваю прежде, чем это действие будет неверно истолковано, так же неуместно, как и мои предательские мысли.

— Мне нравятся они.

Не могу. Остановить. Словесный. Понос.

Меня можно описать по-разному — бестактный, непреклонный, предельно честный, эгоистичный, но, что обо мне сказать нельзя — так это то, что я беспечный. Я знаю свои границы, и никогда не пересекаю их. В бизнесе, в котором линии этих границ могут легко размыться, их пределы отмечаются черным маркером, смоченным в бензине, и затем поджигаются гребаным огнем, для того чтобы никто и близко не подошел, дабы вдохнуть пары искушения.

Все же, я здесь, прикасаюсь, соблазняюсь, испытываю пределы. Молю, чтобы меня опалил ангел с огненным ореолом.

— Приношу свои извинения, миссис Карр, — я выпрямляюсь, мои непослушные руки сжимаются по бокам в кулаки, — уверяю вас...

— Нравятся?

Я встречаюсь с ней взглядом. Ее глаза такие же яркие и большие, как и луна, отбрасывающая легкий отблеск на лицо Эллисон. Так близко, намного ближе, чем считается невинным, и я вижу, что они не совсем голубые, как я первоначально подумал. В радужках обнаруживаются крапинки зеленого и золотого, и я понимаю, что потерялся в этих ясных глубинах, и задаюсь вопросом, какие они скрывают секреты. Какая боль прошлого скрыта за этими длинными, рыжеватыми ресницами.

Ага, нравятся. Намного больше, чем должны нравиться такому самовлюбленному придурку, как я.

Это не симпатия женщин сделала меня тем, кто я есть сейчас. Не благодаря ней у меня такая солидная репутация. Я известен не как парень, склонный проявлять излишнее сочувствие к другим или любящий сладкие речи. Чем я известен, так это результатом. И Эллисон, как и кто-либо еще, если уж на то пошло, получит от меня только это.

Я поворачиваюсь к выходу из ее номера, когда осознаю, что оставляю ее с открытым от удивления ртом и с кучей вопросов без ответа. Я представляю ее зелено-голубые глаза, которые сощурены в замешательстве из-за моего непредсказуемого поведения, но заставляю себя не оборачиваться. Там нет ничего, чего я не увидел бы прежде. Просто еще одна несчастная, маленькая, богатенькая девочка.

— Занятия начинаются в десять утра. Не опаздывайте, — мой взгляд остается зафиксирован на темной, из вишневого дерева двери, и я умираю, как хочу сорваться с цепи. Стены сжимаются, душат меня, требуют, чтобы я обернулся и столкнулся со своим малодушием. Я противостою своей слабости, вскипающей в данный момент как желчь, когда перешагиваю через порог ее номера прочь от этих загадочных глаз и от искушения сыграть в «свяжи факты в единое целое».

День-«черт возьми»-первый. Я так облажался.

2. Притяжение

— За исключением случаев, когда мужчина в безвыходном положении или в нетрезвом состоянии, он не может и не будет трахать то, на что у него не стоит.

На этот раз вздохов меньше, но каждое идеально напудренное лицо свекольно-красное от смущения, что вызывает у меня насмешливую улыбку.

По правде говоря, я люблю это дерьмо. Люблю трепать их тщательно ухоженные перышки. Их явный дискомфорт развлекает меня. Видеть розовый оттенок стыдливости, пробивающийся через их румянец — как бальзам на мою немного садистскую душу.

— И в этом случае, — продолжаю я, — вы так или иначе его не захотите. Но вы хотите, чтобы он вылизывал подошвы ваших «Джимми Чу»7. Посмотрим правде в глаза, дамы... этого не будет. Почему это так, как вы думаете?

Честная игра. Гребаная честная игра.

— Кто-нибудь? Ну же, дамы. Я не смогу вам помочь, пока вы не захотите, чтобы вам помогли. Так что, если у вас нет идеального брака и мужей, которые регулярно доводят вас до оргазма, я должен видеть несколько рук.

В этот раз я был вознагражден одиннадцатью практически одновременными резкими вдохами. Они все еще здесь. Не возражающие обнажить души и грязное белье, стремясь вновь разжечь потухшее пламя между ног.

Дело в том, что женщины — лгуньи.

Ага, я это сказал. Л-Г-У-Н-Ь-И.

Они хотят близости так же сильно, как и мужчины. Но для них близость — больше, чем просто физический акт. Они хотят быть нежно любимыми, еще хотят мужчину, который не останавливается ни перед чем. Они хотят нежности, но страстно желают быть оттрахаными, как двухдолларовые шлюхи. Они хотят мужчину, который будет действовать всю ночь, но у него все еще будут силы, чтобы поцеловать, обнять и поговорить об их чувствах после.

Послушайте, дамы. Мы чертовски устаем! Попробуйте сами поработать в стиле фаллоимитатора, совершая некоторые движения как в «Цирке дю Солей», и увидите, сможете ли вы удержать свои глаза открытыми. Для нас вырубаться после секса — комплимент, свидетельство того, как хорошо это было. И, откровенно говоря, если ваш парень может выпрыгнуть из койки и пойти на работу или пробежать марафон, при этом у него все еще есть силы, оставшиеся после секса. Он только покончил с сексом и с вами.

К большому удивлению, привлекая мое внимание, вверх поднимается рука. Конечно, у судьбы нездоровое чувство юмора.

— Вы сказали, мы больше не привлекаем своих мужей, — решительно констатирует Эллисон.

Как бы сильно мне не хотелось оспорить ее ответ и причинить страдания этому жалкому подобию мужчины, известному, как Эван Карр, мое рабочее выражение лица крепко зафиксировано на месте. Тем не менее, я опускаю взгляд в свои записи, не доверяя ему полностью. «Бизнес, Дрейк, — повторяю я себе. — Бизнес важнее ерунды».

— Уточните, миссис Карр.