Однажды, когда Айзек возвращается, я спрашиваю его, почему он просто не поднимает всё сразу.

— Мне нужны упражнения, — отвечает он.

Через неделю Айзек поднимается наверх по лестнице с ворохом зелёных повязок.

— Насколько я вижу, инфекции вокруг раны нет. Она заживает.

Я замечаю, что он не говорит: «Заживает хорошо».

— Кость всё ещё может быть заражёна, но будем надеяться, что пенициллин позаботится об этом.

— Что это? — спрашиваю я, кивая на его руки.

— Собираюсь сделать тебе гипс. Тогда я смогу переместить тебя на кровать.

— А если кость срастётся не правильно? — снова спрашиваю я.

Айзек молчит в течение длительного времени, пока занят приготовлениями.

— Она не срастётся должным образом, — отвечает он. — Ты, скорее всего, будешь хромать всю оставшуюся жизнь. Большинство дней будешь чувствовать боль.

Я закрываю глаза. Конечно. Конечно. Конечно.

Когда я смотрю снова, Айзек срезает конец на белом носке. Он одевает его на ступню так нежно, как может, и тянет ткань вверх по ноге. Я шумно дышу через ноздри, чтобы не завыть. Должно быть, это один из его. Носок. Смотритель Зоопарка не дал мне белых носков. Не дал мне ничего белого. Айзек делает то же самое со вторым носком, а затем с третьим, пока они не покрывают мою ногу с середины ступни до колена. Затем достаёт один из бинтов из ведра. Это не бинты, понимаю я. Рулоны гипсового волокна.

Айзек начинает с середины стопы, оборачивает рулон вокруг, пока тот не заканчивается. Затем вынимает новый рулон и делает это снова. Снова и снова, пока не использует все пять рулонов. Теперь моя нога полностью обёрнута. Айзек откидывается назад, чтобы исследовать свою работу. Он выглядит истощённым.

— Давай дадим ему некоторое время, чтобы высохнуть, а затем я перенесу тебя на кровать.

Мы остаёмся на чердаке, забывая при этом остальную часть дома. День за днём... день... за днём.

Я считаю дни, которые мы теряем. Дни, которые никогда не вернуть. Двести семьдесят семь из них. Однажды я прошу его сыграть для меня.

— Чем?

Я не вижу его лицо, слишком темно, но знаю, что брови мужчины поднимаются, на губах лёгкая улыбка. Он нуждается в этом. Я нуждаюсь в этом.

— Палочки, — предлагаю я. А потом: — Пожалуйста, Айзек. Я хочу услышать музыку.

— Музыку без слов, — произносит мягко мужчина. Я качаю головой, хотя он не видит, как я это делаю.

— Я хочу услышать музыку, которую ты можешь создать.

Хочу видеть его лицо. Хочу убедиться, не обиделся ли он, что я попросила сделать то, от чего Айзек с трудом отказался. Или, может быть, испытал облегчение от моей просьбы. Просто хочу увидеть его лицо. И тогда я делаю что-то странное. Протягиваю руку и прикасаюсь к лицу Айзека кончиками пальцев. Глаза мужчины закрыты, когда я исследую его лицо, начиная со лба, прикасаясь к глазам и губам. Он серьёзен. Всегда так серьёзен. Доктор Айзек Астерхольдер. Я хочу встретить барабанщика Айзека.

Он пропадает на час. Когда возвращается, его руки нагружены вещами, которые я не могу разглядеть в темноте. Выпрямляюсь в постели, и мой мозг гудит от волнения. Айзек работает перед огнём, чтобы не пришлось использовать фонарик. Я наблюдаю за тем, как он выгружает то, что принёс: два ведра, одно меньше другого, металлическая сковорода и металлический горшок, клейкая лента, резинки, карандаш и две палочки. Палочки выглядят гладкими, как настоящие. Интересно, вырезал ли мужчина их тайно, пока исчезал внизу каждый день. Я бы не стала его винить. Уже в течение нескольких дней хочу резать свою кожу.

Он что-то делает. Я не могу сказать что, но слышу рвущий звук клейкой ленты через каждые несколько минут. Айзек пару раз матерится. Это саундтрек: шшррык... мат... бах... шшррык... мат... бах.

Наконец, после того как мне кажется, прошли часы, он встаёт, чтобы изучить свою работу.

— Помоги мне, — прошу его. — Только в этот раз, чтобы я могла видеть.

Он подбрасывает ещё полено в огонь и неохотно подходит к моей кровати. Я прошу его беззвучно: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста». Айзек поднимает меня прежде, чем я могу отказаться от его помощи, и несёт меня к тому, что соорудил.

Я с удивлением рассматриваю его творение, моя нога неловко торчит передо мной. Большое ведро установлено на импровизированном стенде, который Айзек сделал из брёвен. Меньшее ведро перевёрнуто и стоит рядом с ним. На противоположной стороне находятся две сковороды — обе перевёрнуты вниз.

— Что это? — спрашиваю я, указывая на беспорядочную кучу на полу.

— Это моя педаль. Я обернул резину вокруг карандаша. Вырезал подошву у одного из своих ботинок для педали.

— Откуда ты взял резину?

— Из холодильника.

Я киваю. Гениально.

— Это мой малый барабан. — Он указывает на меньшее ведро. — И бас...— Большое, повёрнутое на бок.

— Можешь прислонить меня к стене? Обещаю, я не буду опираться на ногу в гипсе.

Он оставляет меня у стены рядом с барабанной установкой. Я опираюсь спиной о стену, взволнованная, что оказалась вне кровати и на своей... ноге.

Айзек садится на край подоконника. Наклоняется, чтобы проверить педаль, и начинает играть.

Закрываю глаза и слушаю его сердце. Это первый раз, самый первый раз, когда я встречаюсь с этой стороной Айзека. После всех лет. Без его разрешения, я включаю фонарик и направляю луч на него, как центр внимания. Он кидает мне предупреждающий взгляд, но я просто улыбаюсь и продолжаю светить на него. Этот момент заслуживает чего-то особенного.

Примерно четыре дня до Рождества. Плюс минус день или два. Я делаю всё возможное, чтобы следить за временем, но теряю несколько дней по пути. Они ускользнули от меня и испортили мой воображаемый календарь. Ускользнули от той, которая сошла с ума и мочилась под себя, как некоторые пациенты в психбольнице. Айзек говорит, что я была в таком состоянии неделю. Так что, в любом случае, скоро Рождество.

Рождество в темноте.

Рождество на чердаке.

Рождество с талым снегом и бобами из консервов.

Когда мы встретились, было Рождество. И Рождество было, когда случилась нечто плохое. Смотритель Зоопарка сделает что-то на Рождество. Я знаю. Это поражает меня. Оно сидело там, в моём подсознании, всё время.

Я громко всхлипываю. Айзек внизу, и не слышит меня. И тогда я совсем не могу дышать.

— Айзек. — Хрипло кричу я. — Айзек!

Ненавижу это чувство. И ненавижу, как оно неожиданно настигает меня, поэтому я всегда не готова. Не знаю, что подавляет больше: тот факт, что я не могу дышать, или осознание того, что это было достаточно мощным, чтобы украсть моё дыхание. В любом случае, я должна добраться до ингалятора. Айзек нашёл их в колодце. И принёс один. Куда он его положил? Я беспомощно оглядываю комнату. В верхней части шкафа. Поднимаюсь с постели. Это тяжело. Когда я на полпути, мужчина входит, внося дневную норму нашей древесины. Он бросает охапку, когда видит моё лицо. Срывается к шкафу и хватает ингалятор. Затем проталкивает его между моими губами. Я чувствую холодный порыв, воздух проникает в мои лёгкие, и я могу снова дышать.

Айзек выглядит обозлённым.

— Что случилось?

— У меня был приступ астмы, идиот.

— Сенна, — говорит он, поднимая меня на руки и опуская обратно на постель, — девяносто процентов времени твои приступы астмы являются следствием стресса. Теперь. Что случилось?

— Не знала, что мне нужны причины, — огрызаюсь я. — Помимо того, что я застряла в доме изо льда с моим...

Я не нахожу слов.

— Доктором, — заканчивает он.

Я изгибаюсь, пока не отворачиваюсь от него.

Мне надо подумать. Мне нужно сформулировать структуру для своей теории. Как повороты кубика рубика. Айзек даёт мне пространство.

 Я заперта в доме с моим врачом. Он прав.

Я заперта в доме с моим врачом.

Я заперта в доме с моим врачом.

 С моим врачом.

Врач.…

Наступает Рождество. Айзек очень тих. Но я была не права, мы не едим бобы. Он готовит праздничный обед на нашей маленькой самодельной печи на чердаке: консервированную кукурузу, тушёнку, зеленые бобы и, в довершение ко всему, банку с начинкой для тыквенного пирога. На завтрак.

На данный момент мы счастливы. Тогда Айзек смотрит на меня и говорит:

— Когда я впервые открыл глаза и увидел тебя, стоящую надо мной, то почувствовал, что вздохнул впервые за последние три года.

Я сжала зубы.

Заткнись! Заткнись! Заткнись!

— Мы знали друг друга лишь три месяца, — говорю я. — Ты не знаешь меня.

Но, хоть я и произношу эти слова, знаю, что это не так.

— Ты был просто моим доктором...

Айзек выглядит так, как будто снова и снова получает пощёчины. Я бью его ещё раз, чтобы положить этому конец.

— Ты зашёл слишком далеко.

Он выходит, прежде чем я могу сказать что-то ещё.

Я прячу лицо.

— Пошёл ты, Айзек,— говорю в подушку.

В полдень включается свет.

Голова Айзека появляется в проёме через минуту. Интересно, где он был. Ставлю на карусельную комнату. Мужчина бросает взгляд на моё лицо и говорит:

— Ты знала.

Я знала.

— Подозревала.

Он недоверчиво смотрит на меня.

— То, что вернётся электричество?

— Что что-то произойдёт, — поправляю его.

Я знала, что электричество вернётся.

Он снова исчезает, и я слышу его шаги на лестнице. Шлёп, шлёп, шлёп. Я считаю их, пока Айзек не достигнет низа. Потом слышу, как входная дверь врезается в стену, когда мужчина распахивает её. Вздрагиваю, думая о холодном воздухе, который он впустил, но вспоминаю, что ток вернулся. ОТОПЛЕНИЕ! СВЕТ! РАБОТАЮЩИЙ ТУАЛЕТ!

Чувствую себя невозмутимо. Это игра. Смотритель Зоопарка дал нам свет. Как подарок. На Рождество. Как символично.