Зато здесь есть снег, много снега. Мы можем питаться снегом, купаться в снегу, пить снег.

— Похоже на то. Но до сих пор все эти попытки терпели неудачу.

— Что?

— Убить тебя, — отвечает он.

«О, да». Как легко порхают мысли, когда нет пищи, чтобы удерживать их на месте.

«Мне везёт».

— У нас заканчивается еда, Сенна, — он смотрит на меня, как будто ему действительно нужно, чтобы я поняла. Как будто я не видела чёртову кладовку и холодильник. Мы оба сильно похудели, что я не знаю, как можно это игнорировать. Я знаю, у нас заканчивается еда... дерево... надежда...

Айзек устанавливает ловушки, которые мы обнаружили в сарае, но так как вокруг дома электрический забор, вряд ли много животных попадут на нашу сторону, предварительно не изжарившись. Мы остались без электричества, но забор продолжает функционировать. Гул электричества сейчас для нас как пощёчина.

— Если наш генератор не работает, то где-то на территории должен быть ещё один источник питания.

Айзек кладёт ещё одно полено в огонь. Пламя медленно лижет дерево, я закрываю глаза и твержу про себя: «Теплее, теплее, теплее... ».

— Всё это было спланировано, Сенна, — делится он мыслями. — Смотритель Зоопарка подстроил всё так, чтобы топливо в генераторе закончилось на той же неделе, когда наступила темнота. Всё происходящее запланировано.

Я не знаю, что сказать, поэтому не говорю ничего.

— Еды хватит ещё на неделю, наверное, если будем экономны, — говорит мне Айзек.

Как обычно, у меня в мыслях один и тот же вопрос. Зачем было кому-то мучиться и тащить нас сюда, если в итоге нас бросили голодать и замерзать? Я задаю свой вопрос вслух.

В ответе Айзека нет ни капли энтузиазма, который я вкладываю в свой вопрос.

— Тот, кто всё сделал — безумен. Пытаясь разобраться с сумасшедшим, ты сходишь с ума сам.

Полагаю, он прав. Но я уже сошла сума.

Через три дня еда заканчивается. Напоследок мы обедаем горсткой риса, сваренного в котелке на огне. Айзек подвешивает его на металлические прутья, которые нашёл в сарае. Рис жёсткий и его трудно жевать. Айзек кладёт мне больше, чем себе, но я почти всё оставляю на тарелке. Мне плевать, если я умру голодной. Потому что, единственное, что я знаю совершенно точно — это то, что умру, и когда найдут моё тело, мне совсем не хочется, чтобы при вскрытии в желудке обнаружили недоваренный рис. Это как-то оскорбительно. Даже у заключённых есть право решать, какой будет их последняя трапеза. Где моё право? Вспоминаю картофельную кожуру, которую ела над раковиной. Приятно осознавать, что я догадалась не выбрасывать её. На прошлой неделе на завтрак мы ели кофейные зёрна. Поначалу было даже смешно, как будто мы герои какого-то ужастика про историю выживания, но когда горло защипало от горечи, мне захотелось плакать.

Я плотнее закутываюсь в одеяло. Очень холодно, но мы сжигаем только по два полена в день. Если бы можно было выйти за ворота, мы бы нарубили деревьев сколько душе угодно. Иногда я вижу, как Айзек стоит снаружи, засунув руки в карманы, задрав голову, и смотрит на забор. Он ходит вдоль забора и найденной в сарае отвёрткой водит по прутьям, чтобы выяснить, как далеко отскакивают искры. Думаю, доктор надеется, что однажды Смотритель Зоопарка о нас забудет. Мы уже разрубили всё, что может гореть, в том числе сам сарай. Двери в доме сделаны из стекловолокна, а то мы использовали бы и их тоже. Мы сожгли мебель. Айзек распилил и разрубил кровати, и от них остались только металлические каркасы. Мы сожгли книги. Боже — книги! Мы сожгли паззлы, даже разобрали репродукции Олега Шупляка, сначала ради деревянных рам, а, в конце концов, бросили в огонь и сами картины (Прим. пер.: Олег Шупляк — украинский художник, который пишет картины с двойным смыслом.). Мне хочется назвать нашу ситуацию своим личным Адом, но в Аду тепло. Хотела бы я оказаться в Аду прямо сейчас.

Айзек приходит в мою комнату. Мне слышно, как он возится возле камина и поджигает полено. Моё единственное оставшееся драгоценное полено. Мы берегли его. Полагаю, теперь нам не до экономии. Обычно, заканчивая, он уходит в свою комнату, но в комнате на чердаке теплее всего, и сейчас она единственная, где горит камин. Я чувствую, как прогибается матрац под его весом, и он садится рядом с моим коконом.

— У тебя есть какая-нибудь гигиеническая помада?

— Да, — произношу я шёпотом. — В ванной.

Слышу, как Айзек подходит к шкафчику. У нас осталась одна розовая зажигалка «Zippo», в которой осталось всего несколько капель жидкости. Мы были так экономны, но, как ни экономь, рано или поздно всё имеет свойство заканчиваться.

— Помада будет поддерживать огонь дольше, — говорит Айзек. — И благодаря ей он будет давать больше тепла.

Отчасти мне интересно, откуда он об этом знает. На кончике языка вертится саркастичный вопрос: «Ты узнал об этом в медицинской школе выживания?» Но я не могу подобрать слова, чтобы спросить об этом.

— Я буду спать здесь, с тобой, — говорит Айзек, сидя на кровати. Я открываю глаза и пристально смотрю на белое одеяло. Здесь так много белого. Мне он начинает надоедать, но тут как раз мы погружаемся во мрак. Теперь я определённо за белый цвет. Айзек встаёт и стаскивает с меня одеяло. Как только он забирает его, я сразу же начинаю безостановочно дрожать. Смотрю на него, лёжа на спине. Он выглядит потрёпанным. Айзек так сильно потерял в весе, что это пугает меня. Подождите. Разве я уже не думала об этом? Я не смотрела на себя в течение нескольких недель. Но одежда, та, что Смотритель Зоопарка оставил мне, висит и болтается на мне, как будто я ребёнок, носящий вещи своей матери. Айзек наклоняется и поднимает меня на руки. Не знаю, откуда он черпает силы. Я едва могу держать голову прямо. Одеяло всё ещё подо мной. Доктор опускает меня на пол перед камином и расстилает одеяло вокруг меня. Не могу понять, что он делает. Моё сердце начинает колотиться. Айзек стоит надо мной. Я у него между ног. Наши глаза встречаются, когда мужчина опускается на меня, сначала колени, потом локти. Я не двигаюсь. Не дышу. Закрываю глаза и чувствую его вес, сначала немного, потом всё сразу. Его тело тёплое. С моих губ срывается шокированный стон. Я хочу обернуться вокруг него, поглощать его тепло, но не шевелюсь. Айзек подтягивает меня вверх, чтобы его руки легли мне на спину. Мои глаза по-прежнему закрыты, но я чувствую его дыхание на лице.

— Сенна, — тихо зовёт он.

— Мммм?

— Перекатывайся вместе со мной.

У меня уходит минута на то, чтобы понять, чего он хочет. Мозг человека работает, как плохой интернет, когда заморожен. Айзек хочет завернуться со мной в кокон. Я так думаю. И с трудом киваю. Моя шея одеревенела. Он натягивает край одеяла вокруг нас, и я напрягаюсь. Кажусь себе хрупкой, будто мои кости сделаны изо льда. Его вес может меня раздавить. Мы кутаемся в одеяло и, в конечном итоге, оказываемся на боку. Чувствую тепло Айзека, он прижимается ко мне спереди, а тепло огня согревает спину. Я понимаю, мужчина нарочно расположил меня так, чтобы я оказалась ближе к огню.

Мои руки прижаты к его груди, и я прижимаюсь к ней щекой. Он до сих пор пахнет специями. Начинаю перечислять их все в голове: «Кардамон, кориандр, розмарин, тмин, базилик... ». Через несколько минут дрожь стихает. Айзек тянется к моему запястью. Я не знаю зачем. На самом деле, меня это не волнует. Мужчина прижимает свой большой палец к моей коже. «Проверяет пульс», — догадываюсь я.

— Я умираю, доктор? — спрашиваю тихо. Требуется много энергии, чтобы выстроить слова в правильном порядке, и даже тогда, когда я произношу их, мой мозг видит розовую лопату, лежащую на ярко-зелёной траве.

— Да, — отвечает он. — Мы оба. Все мы.

— Это утешает.

Айзек целует меня в лоб. Его губы холодные, но тепло мужчины возвращает меня к жизни. Немного, по крайней мере.

— Когда в последний раз ты позволяла себе чувствовать? — язык доктора заплетается, будто он пил, но алкоголя уже давно нет, это холод делает Айзека таким.

Качаю головой. Для таких, как я, чувства опасны. Но нечего бояться, если всё равно умираешь. Отклоняю голову, чтобы он смог прочитать ответ в моём выражении лица.

Айзек касается моих скул своими руками.

— Могу ли я заставить тебя чувствовать? Ещё один раз?

Я цепляюсь за него и сжимаю свои кулаки на его рубашке. Мой ответ — да.

Его рот такой тёплый. Мы дрожим и целуемся, наши тела отхватывает тепло и желание. Нам холодно, и мы слабы. Эмоционально уничтожены, но отчаянно пытаемся чувствовать друг друга, и чувствовать надежду — последнюю искру жизни. Нет ничего радостного или сладкого в наших губах. Только безумие и паника. Чувствую вкус соли. Я плачу. Поцелуй, наверное, пробил мои слёзные протоки.

Когда мы заканчиваем целоваться, то лежим в тишине.

Своими губами он прикасается к моим волосам.

— Мне очень жаль, Сенна.

Я дрожу. Ему жаль? Ему?

— Чего?

Мне кажется, что проходит миллион лет, прежде чем Айзек отвечает:

— В этот раз я не могу спасти тебя.

Я плачу у него на груди. Не потому, что Айзек не может. Потому, что он хотел.

Мне кажется, что я задремала. Когда я просыпаюсь, дыхание Айзека устойчивое. Думаю, он всё ещё спит, но когда я двигаюсь, чтобы сменить позу, он убирает руки с моей спины и позволяет мне двигаться, пока я снова не чувствую себя удобно. Мы лежим так в течение нескольких часов. Пока полено не сгорает окончательно, и я не понимаю, что наступил день, даже если больше непонятно когда день, а когда ночь. Но тут мне хочется разрыдаться от облегчения и горя. Я вспоминаю всю невыразимую боль последних лет, от которой он спасал меня своей нежной любовью. Мы скоро умрём. Но, по крайней мере, я умру рядом с тем, кто меня любит.

Айзек как осязание. Почему я раньше до этого не додумалась? Он обнимал меня, пытаясь избавить от кошмаров, а теперь обнимает, чтобы защитить от холода. Мужчина прикасается именно там, где боль сильнее всего, и вскоре боль отпускает. Точно, Айзек — осязание. Мне снова чудится розовая лопата. Я чувствую зёрна молотого кофе между зубами. Потом вижу Великую китайскую стену и понимаю, что мозг работает плохо, показывая мне образы того, что находится в моём подсознании. Когда в своём воображении я вижу стол — тяжёлый деревянный стол с резным верхом, который стоит на кухне на первом этаже, мне кажется, что это очень важно. Словно я сплю, а мой мозг подсказывает, что писать. Но какое отношение всё имеет к столу? Меня осеняет догадка, но я так устала, что не в силах держать глаза открытыми. «Главное не забыть», — говорю я себе. — «Не забыть, что стол…»