— Топливо вот-вот закончится. Не знаю, почему этого ещё не произошло...

Мы выключили обогрев и используем дрова из шкафа внизу. Но теперь у нас заканчиваются дрова. Айзек ограничил нас четырьмя брусками в день. Топливо в генераторе может иссякнуть в любой день. Айзек боится, что мы не сможем получить воду из крана без энергии.

— Мы можем сжечь вещи в доме ради тепла, — говорит он мне. — Но как только останемся без воды, мы умрём.

Мои руки и ноги ледяные, нос тоже ледяной; но мозг всё равно что-то обдумывает в эту минуту. Я вжимаюсь лицом в подушку и отгоняю эти мысли подальше. Мой мозг иногда как неуправляемый кубик-рубик. Он перекручивается, пока не находит решение. Я могу понять любой фильм, любую книгу в течение пяти минут после начала. Это почти болезненно. Жду, пока это пройдёт, кручение. Мой ум может увидеть картину, которую ищет Айзек. В то время как он, как обычно, ходит по кухне, я встаю и сажусь на пол перед угасающим огнём. Дерево жёсткое под моими ногами, но оно поглощает тепло, и по мне лучше быть в тепле и испытывать неудобство, чем быть в холоде, но с комфортом. Я пытаюсь отвлечься от мыслей, но они стойкие. Сенна! Сенна! Сенна! Мои мысли звучат как Юл Бриннер. Не женский голос, не мой, голос Юла Бриннера (Прим. ред.: при рождении Юлий Борисович Бринер — американский актёр театра и кино русского происхождения с швейцарско-бурятскими корнями). Из «Десяти заповедей».

— Заткнись, Юл, — шепчу я.

Но он не затыкается. И не удивительно, что я не замечала этого раньше. Правда более запутанная, чем я. Если я права, мы будем дома в ближайшее время, Айзек со своей семьёй, я со своей. Хихикаю. Если я права, то дверь откроется, и мы сможем добраться до места, где есть помощь. Всё закончится. И это хорошо, потому что у нас осталось около десяти поленьев. Когда пальцы на ногах оттаивают, я встаю и направляюсь вниз, чтобы рассказать ему.

Айзека нет на кухне. Я останавливаюсь на мгновение у раковины, где он обычно находится, глядя в окно. Кран протекает. Я смотрю на него минуту, прежде чем отворачиваюсь. Виски, которое мы пили несколько ночей назад, всё ещё на столешнице. Откручиваю крышку и делаю глоток прямо из бутылки. Губы обжигает. Интересно, делал ли Айзек то же самое. Я вздрагиваю, облизываю губы, и делаю ещё два глубоких глотка. Смело иду вверх по лестнице, размахивая руками. Я узнала, что, если двигать всеми конечностями сразу, то можно ненадолго прогнать холод.

Айзек в карусельной комнате. Я нахожу его, сидящим на полу, уставившимся на одну из лошадей. Это странно. Как правило, здесь моё место. Я скольжу вниз по стене, пока не оказываюсь рядом с ним, и вытягиваю ноги перед собой. Я уже ощущаю влияние виски, который делает всё легче.

— День на карусели, — произношу я. — Давай поговорим об этом.

Айзек поворачивает голову, чтобы посмотреть на меня. Вместо того, чтобы избегать его глаз, я удерживаю их. Взгляд доктора такой пронзительный. Стальной.

— Я никому не рассказывала эту историю. И не в состоянии понять, как о ней узнали. Вот почему эта комната кажется совпадением, — говорю я.

Он не отвечает, так что я продолжаю:

— Ты рассказал кому-то, не так ли?

— Да.

Он лгал мне. Говорил, что не рассказывал ни единой душе. Может быть, я тоже солгала. Не помню.

— Кому ты рассказал, Айзек?

Мы дышим в унисон, две пары бровей сдвигаются.

— Моей жене.

Мне не нравится это слово. Оно заставляет меня думать о фартуках с яблоками и оборками, и о слепой, покорной любви.

Я отвожу взгляд. Смотрю на концы лакированных грив, которые украшают лошадей. Одна лошадь чёрная, другая белая. У чёрной ноздри, расширяющиеся как у скаковой лошади, её голова отброшена в сторону, глаза выпучены от страха. Одна нога подогнута вверх, в процессе шага, приговорённого к вечности стекловолокном. Из двух лошадей она более впечатляющая: упёртая, сердитая. Я расположена к ней. Главным образом потому, что стрела пронзает её сердце.

— Кому рассказала она?

— Сенна, — отвечает он. — Никому. Кому ей рассказывать?

Я вскакиваю на ноги и иду босиком к первой лошади — чёрной. Исследую седло мизинцем. Оно изготовлено из костей.

Я не в восторге от правды; вот почему обманываю себя. И ищу кого-то, чтобы обвинить.

— Таким образом, это совпадение, как я и сказала вначале. — Я сама не верю в это, но Айзек утаивает что-то от меня.

— Нет, Сенна. Ты смотрела на лошадей, я имею в виду, действительно смотрела на них? — я поворачиваюсь к нему лицом.

— Я смотрю на них прямо сейчас! — почему я кричу?

Айзек рывком приближается ко мне. Когда я не смотрю на него, он хватает меня за плечи и разворачивает, пока я снова не смотрю на чёрную лошадь. Мужчина крепко удерживает меня.

— Замолчи и посмотри на неё, Сенна.

Меня передёргивает. Я смотрю, только чтобы он снова не произнёс так моё имя. Вижу чёрную лошадь, но новым взглядом: не упрямым, простым взглядом старой Сенны. Я вижу всё. Я чувствую всё. Дождь, музыка, лошадь, в стержне которой есть трещина. Ощущаю запах грязи и сардин ... и ещё что-то... кардамон и гвоздику. Я достаю это, достаю из памяти так быстро, что моё дыхание останавливается. Руки Айзека ослабевают на моих плечах. Я разочарованна, он был тёплым. Я могу убежать, но подворачиваю пальцы ног, пока не чувствую как они захватывают ворс ковра, и остаюсь. Я пришла сюда, чтобы решить одну из наших проблем. Одну из многих наших проблем. Это те же самые лошади. Именно те. Пробегаю взглядом по трещине. Юл говорит что-то обо мне, подавляющей воспоминания. Я смеюсь над ним. Подавлять мои воспоминания. Это то, что сказала Сапфира Элгин. Но он прав, не так ли? Я в тумане и половину времени даже не осознаю этого.

— Дата, когда всё произошло, — тихо говорю я. — Это то, что откроет дверь.

Воздух покалывает, когда он выбегает. Я слышу, как Айзек перепрыгивает через две ступеньки за раз. Мне даже не пришлось напоминать ему о дате. Это вырезано в плоти наших воспоминаний. Жду с закрытыми глазами, молясь, чтобы сработало, молясь, чтобы не сработало. Он возвращается через минуту. В этот раз гораздо медленнее. Шлёп, шлёп, шлёп вверх по лестнице. Чувствую, как он останавливается в дверях, глядя на меня. Я могу чувствовать его запах. Раньше я любила вдыхать запах Айзека, спрятав лицо у его шеи. О, Боже, мне так холодно.

— Сенна, — произносит он, — хочешь выйти наружу?

Да. Конечно. Почему бы и нет?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ: БОЛЬ И ВИНА

Моей ежегодной традицией на Рождество было вставать с туманом на пробежку вдоль озера Вашингтон. Это помогало мне справиться. Не только с Рождеством, но и с жизнью. Кроме того, бег был одобрен психологами. Я не встречалась с ними больше, но всё ещё бегала. Это был здоровый способ выработать достаточно эндорфинов, чтобы мои демоны оставались в своих клетках. А я то думала, что для этого есть лекарства — но, неважно. Мне нравилось бегать.