Татьяна Дубровина - Испить до дна

— Соседи? — переспросил Алексей.

— Соседи? — повторила Алена.

— Непосредственные и ближайшие! — подтвердил прораб, кивнув в сторону Алениного участка.

И Алена, еще не вполне веря, прошептала:

— Так просто...

Она не бросилась к Алеше, не обняла его, не расплакалась от избытка чувств. Даже отвернулась.

Потому что она теперь совсем другими глазами — рассматривала строящийся дом.

Не такое уж и уродство, оказывается. И вовсе не пирамида Хеопса. И уж конечно не бункер.

Даже симпатично. Основательный дом, а основательность ей всегда нравилась. Не хлипенький коттеджик какой-нибудь, в таком можно будет жить не только летом, но и в зимние холода. Тем более — подводят газ и воду.

— А почему ты велел заново перестраивать верхний этаж? — спросила она.

— Окна были спроектированы узкие. А я решил... мне захотелось... тебе ведь понравились венецианские.

— Мне?

Вот тут-то ее и прорвало.

Прорвало, как шлюз, и слезы хлынули водопадом, нет, «слепым дождем», тем благодатным летним ливнем вперемежку с солнечным светом, от которого наливаются и зреют тяжелые плоды среди темной глянцевой листвы, тяжелея и готовясь сорваться с ветки...

Алексей не стал делать крюк к проему ворот, он перемахнул прямо через ограду и кинулся к своей богине-мышке, маленькой, беспомощной, чтобы утешить, утереть ей слезы или... присоединить к ним свои.

— А тут моя мастерская.

— Над ней ты хотела стеклянную крышу?

— Э, нет! Тогда я отведу для работы весь этаж. Но это — в необозримом будущем. Пока печку бы починить...

— Так я скажу своим рабочим, пусть заодно и сделают.

Что-то не позволило Алене принять заманчивое предложение Алексея. То ли тельцовское упрямство, то ли смутное суеверное опасение. Она мотнула головой:

— Нет. Это дедушкино наследство. Мне он его оставил, мне о нем и заботиться. Я сама!

Алексей, похоже, огорчился.

— Не обижайся, — утешила она. — В этом доме есть кое-что не только для меня, но для нас обоих. Идем, покажу!

Они спустились на первый этаж, миновали кухоньку-закуток, и она, потянув, не без труда открыла просевшую, разбухшую от влажности дверь:

— Наша спальня!

Алексей молчал.

— Ты не рад? Конечно, не сравнить с твоим венецианским номером, но мне нравится. А тебе? Что с тобой, Алеша?

Он, все так же не отвечая, закусил губу.

— Алеша, Алешенька, ведь ты не уедешь сразу же в Москву? Или еще в какую-нибудь экспедицию? Ведь ты останешься со мной, да? Хотя бы на чуть-чуть!

— Не уеду, — процедил он. — Работа у меня теперь только осенью.

— Ну вот! А твой дом не достроен. Да что ж ты молчишь, как рыба! Моя золотая рыбка... я приказываю... нет, умоляю — скажи что-нибудь!

И молвила золотая рыбка, но таким тоном, что, казалось, потемнело синее море и рыбакам объявили штормовое предупреждение:

— Какая широкая кровать! С кем, интересно...

— Так она бабушкина! — рассмеявшись с облегчением, перебила Алена. — Раньше вся мебель была такой, добротной! Смотри, это же цельный дуб, не какая-нибудь декоративная фанеровка или ДСП!

— Бабушкина? — все еще подозрительно переспросил белокожий Отелло.

— И дедушкина! А может, еще и прадедушкина, — затараторила она. — Часть моего наследства. Разумеется, не со времен князей Вяземских, но, по крайней мере, довоенная. Ее сюда до моего рождения перевезли.

Видя, что Алексей оттаял, позволила себе его поддразнить:

— К сожалению, синьор Отелло Алексеич Никитин, товарный чек на этот предмет обстановки не сохранился, и документально отчитаться я не могу. Придется поверить на слово.

— Разве я требую отчета?

— А разве нет?

— Извини, я нечаянно.

— Опять — извини? И не подумаю! За «нечаянно» — бьют отчаянно!

— Побей, — сказал он покорно. — Заслуживаю. Я презренная мокрица. Ударь!

— Не могу. Мне ни в волейбол играть, ни драться нельзя. Руки берегу, я ведь художница.

— Значит, нет мне прощения?

— Загладить проступок может только поступок!

— Загладить?

— Ага. И — зацеловать. Ну... погладь же меня...

— И простишь?

— Посмотрим...

И им было неважно, что простыни еще оставались влажными, как в вагоне поезда, и можно было только порадоваться, что в былые времена производили такую монументальную, массивную и широченную мебель...

И Алешу даже больше не интересовало, кто пользовался этим просторным ложем до него, потому что прошлого не было и время опять перестало существовать.

Даже птицы, которые заливались в яблоневом саду, были непонятной породы — не то тоскующие ночные соловьи, не то бодрые ранние птахи-жаворонки... А может, вообще жар-птицы или павлины, которые от любовной истомы вдруг впервые в жизни защебетали мелодично...

Сколько раз всходило и заходило солнце, сопровождаемое то Утренней, то Вечерней звездой Венерой? Сколько раз на смену дневному светилу выплывал двурогий месяц, разрастаясь до полноликой луны и вновь истончаясь к новолунию?

И не чередовались ли за этот бесконечный период любви зима и лето? Сколько раз урожай яблок успел созреть и остаться несобранным? Сколько дней миновало и сколько лет? Может быть, целых семнадцать?

Но и по прошествии семнадцати долгих лет отроковица из княжеского рода оставалась для Алексея все такой же прекрасной и желанной.

И она была ненасытна. Но и ею пресытиться было невозможно...

— Теперь простила меня?

— Что? Ах, да... Загладил... Зацеловал... Только, чур, больше никогда, никогда...

— Никогда в жизни!

— Ты любишь меня?

— Бесконечно.

Звезды отражались в красиковском озере и удивлялись: отчего его поверхность не гладкая, как обычно, а ходит ходуном, вздыбливается и взрывается мириадами брызг?

И еще удивлялись звезды, что перед самым рассветом, когда дачники, надышавшись загородным кислородом, по обыкновению, похрапывают, кто-то разухабисто распевает на два голоса:

Нас качало, с тобой качало,

Нас качало в туманной мгле.

Волны в море берут начало,

А кончаются на земле!

И только одна из звезд, та, что звалась Утренней, понимала, что в маленьком дачном поселке Красиково происходит самое важное, что есть на свете, — любовь...

Здорово купаться нагишом под звездами! Маленькое чистое озеро, прогретое солнцем до самого дна, ничуть не хуже величественной Адриатики. И не надо беспокоиться о том, что кто-то возьмет твою одежду. Потому что внушительная часть бережка теперь огорожена фигурным заборчиком, и это — не общественный пляж, а частное владение!

Как хорошо, что Алеша выбрал под свою дачу именно этот участок! Все произошло как по волшебному слову золотой рыбки. Или, применительно к пресному водоему, по щучьему велению... И по их взаимному хотению!

А когда наплаваешься до посинения — только синевы не видно, темно же! — бежишь домой греться, и, пока печка не возведена, используешь для этого иной, более древний и более приятный способ.

— Обними меня!

— А ты меня!

— Еще крепче!

— Одеяло свалилось на пол. Достать?

— Оно не понадобится. Мне уже тепло.

— А так?

— Еще теплее.

— Еще теплее — значит, еще ближе?

— Жарко!

— Распахнуть окно?

— Не надо! Опять холодно! Иди ко мне!..

Глупый праведник Алексий, Человек Божий, ничего подобного не изведал.

Бедный! Может, из-за этого и вошел в историю как страдалец, терпящий лишения...

Про счастливых людей не нужно сочинять жития. Им и без этого хорошо...

Спасибо тебе, золотая пресноводная щука!

В начале июля пролилась целая серия обильных слепых дождей. Солнце — а дальше веранды не выйдешь. Земля раскисла и превратилась в непролазную трясину.

Казалось, что необъятно разлилось скромненькое красиковское болотце и вокруг двух домов — одного ветшающего, другого недостроенного — скоро все покроется сплошным ковром незабудок.

Зато в короткие промежутки между ливнями над обоими домами — от дырявой крыши до недоделанной — зависала радуга, как огромная небесная подкова, сулящая неземное счастье. Что за конь носил ее на своем копыте? Что за кузнец выковал ее на невиданной наковальне? И что за волшебный огонь пылал в той сказочной кузнице? Не иначе как огонь любви.

Алена снова взялась за работу, не могла она упустить такой красоты. Ведь радуга, как прилежная натурщица, приходила позировать ежедневно.

И Алеша полюбил ее регулярные выходы на пленэр. Больше не обижался, что ему в эти часы уделяется мало внимания. Ведь все остальное время его Аленушка была с ним нераздельно.

Он даже заказал своему прорабу специальные дощатые мостки, чтобы художница не мочила на слякотной почве свои маленькие ножки или чтобы ей, пуще того, не приходилось влезать в огромные дедовские сапоги-болотники. А сам бы он мог стоять рядом и наблюдать, как колонковая кисточка, такое простое приспособление, рождает вроде из ничего — чудо.

И Алене каждый раз во время этюдов казалось, что они плывут на сказочном плоту, взявшем курс на огромную семицветную арку, которая куда живописнее, чем аркада так и не изображенного ею венецианского собора Сан-Марко.

И только было немного обидно, что радуга никак не приближается и им никак не удается проплыть под сводами этих светящихся ворот. Если по эту сторону жизнь так прекрасна, то нельзя даже и вообразить себе, каково там...