Но умалчивать случившиеся события — это совершенно другое дело. Это, по сути, — вранье, лукавство, обман и признак недоверия. С другой стороны, по опыту своих подруг Таня знала, как реагируют мужчины на происшествия вроде вчерашнего. Дылда бесконечно хвасталась перед мужем своими женскими успехами — один ее комплиментами засыпал, другой свидания добивается, третий усох от любви как кит в пустыне, четвертый на машине каждый вечер сторожит, пятый цветами и подарками засыпает. Ольга считала, что ревность мужа станет тем потоком кислорода, который вдувается в доменную печь любви и поднимает температуру до точки плавления стали. Ничего подобного! Он стал смотреть на нее как на пошлую похотливую бабу.

У Киргизухи случилась история. Она вызвала сантехника, тот три часа провозился с ее кранами и унитазами. Признался — голодный как черт, а пообедать не успевает. Лена, добрая душа, накрыла стол, еще и бутылочку вина поставила. Только сантехник за дверь, пришел муж, увидел следы недавней трапезы. Несмотря на клятвенные заверения, он не поверил Лене, что она потчевала сантехника.

Говорить Борису или не говорить — Таня так и не определилась. Но когда она спускалась вниз, Борис, оторвавшись от книги, спросил, почему она странно движется, и Таня решилась:

— Я должна тебе рассказать, что здесь произошло вчера.

Почему-то получалось, что она извиняется. Каждое предложение звучало оправданием, тон — заискивающий. Она не описывала в деталях сцену насилия, но даже факт применения оружия в ее пересказе звучал как нелепый, неправдоподобный фарс.

Боря слушал с каменным видом. Татьяна уже знала это отстраненно-холодное выражение его лица. Вот он был рядом, а сейчас уносится на дистанцию, которую придется долго и настойчиво сокращать.

— Почему ты ничего не говоришь? — воскликнула она в сердцах. — Почему молчишь? Так смотришь! В конце концов, я не совершила ничего предосудительного, даже пострадала физически.

— Угу, — буркнул Борис из своего далека. — Ты только не сделала одной-единственной вещи…

Он не закончил фразы, встал, подошел к бару, стал перебирать бутылки.

— Выпили весь коньяк? — спросил Борис.

— Я ни капли в рот не брала. А он пил водку.

Опять получилось нелепо — Крылова здесь принимали, угощали, ужин при свечах устраивали.

— Борис! Что ты хотел сказать? Какой единственной вещи я не сделала?

Он захлопнул дверцы бара, так ничего и не взяв из спиртного. Не обернулся к Татьяне. Она смотрела на его спину, он — в окно, покрытое зимними узорами.

— Ты могла набрать мой номер телефона. Сразу. Как только возникли проблемы. Как только он заявился, черт подери!

В самом деле могла — опешила Таня. И все бы как-то быстро или по-другому разрешилось. Ей даже в голову не пришло! Напротив, хотела скрыть, прятала следы, врала.

— Боря, — позвала она, — подойди ко мне, сядь рядом. Пожалуйста! Я тебя прошу!

Она тянула его как на аркане, и он приближался как невольник, который не может справиться со стянувшей его тело веревкой.

Татьяна положила голову ему на грудь, обвила руками талию:

— Боренька! Я круглая, квадратная, многогранная и-ди-от-ка! Понимаешь, я так долго заставляла себя привыкнуть к мысли, что могу рассчитывать только на себя саму. Я страшно боялась довериться кому-нибудь и ошибиться. Мне нужно заново учиться быть нормальной женщиной. Я буду стараться, обещаю тебе. Извини меня и… и, пожалуйста, пожалей.

Он обнял ее, опустил голову в ее волосы:

— Ты даже не представляешь, каким дураком я себя чувствую.

— И злишься?

— Безумно!

— Я тебя очень люблю!

— Это единственное, на что я надеюсь.

* * *

Вечером Татьяна позвонила дочери.

— Ты получила цветы? — спросила Маришка. — Мне Крылов тоже прислал потрясающую клумбу.

— Почему ты меня не предупредила, дочь?

— Крылов хотел сделать сюрприз. — Таня представила, как Маришка пожимает плечами. — Его курьер едва добрался до тебя, три раза выяснял дорогу. Хотя я говорила, что через два дня ты будешь в Москве, но Крылову взбрело гнать человека в Смятиново. У богатых свои заскоки.

Значит, Маришка и все остальные не знают, что курьером был сам Крылов. Это хорошо.

— Доченька, я не буду тебе сейчас все объяснять, но от заказа Крылова мы отказываемся. Если у него есть какие-то документы, эскизы — немедленно забери.

— Мама! Ты с ума сошла! Он сегодня перечислил деньги — весь бюджет. Но почему-то за вычетом десяти процентов из твоего гонорара. Его бухгалтер передал — за моральный ущерб. Наверное, имеется в виду, что мы не выдержали сроки. И все равно — заказ фантастически выгодный.

— Я тебе повторяю — мы от него отказываемся.

— Мама! Ты ничего не понимаешь в бизнесе! Твой гонорар не изменится, я тебе обещаю.

— А я тебе обещаю, что как застройщик получишь большую проблему с архитектором. Моего проекта Крылову не видать! Все!

— Подожди, не клади трубку! — верещала Маринка.

Она упоминала сумасшедший дом, говорила об убытках, закупленных материалах и отведенной земле, каждый метр которой был золотым. Она ругала маму, расспрашивала, умасливала и обвиняла в раннем климактерическом маразме.

Крылов решил наказать ее рублем, думала Татьяна. Просчитал свой моральный ущерб в долларовом эквиваленте. А ее моральный ущерб во внимание не принимается. Дудки!

Татьяна изменила мнение не благодаря уговорам дочери, а потому, что решила отомстить Крылову его же методами.

— Перестать кликушествовать! — сказала Татьяна. — Мы поступим следующим образом. Крылов получит свое поместье, если к моему первоначальному, подчеркиваю — первоначальному, гонорару будет прибавлено двадцать пять процентов. За моральный ущерб.

— Ты бредишь! — Маришка даже стала заикаться. — Он-то что сделал? В чем виноват?

— У меня садится батарейка, — предупредила Таня. — Дома все в порядке? Хорошо. До завтра. Ты все запомнила? Двадцать пять процентов за моральный ущерб, или пусть катится к чертям собачьим.

* * *

До приезда мамы Маришка не рискнула обращаться к финансистам Крылова с абсурдным предложением. Оно не лезло ни в какие рамки и попахивало умопомрачением. Но Таня жестко стояла на своем: «У меня не начался климакс, нет маразма и признаков развивающейся душевной болезни, я знаю, что делаю; я не вмешиваюсь в ваши личные дела, и тебе нечего совать нос в мои; если я говорю о моральном ущербе, значит, он имеет место; мое решение окончательно, сколь ни велики будут убытки».

Маришка призвала на помощь Павлика: мать чудит, а ты сидишь сложа руки.

Рук Павлик не покладал: на работе подгонял дела к отпуску, готовился к свадьбе, утешал Катьку, которую по утрам выворачивало наизнанку и бил озноб в ожидании через полгода родов. Павлик и сам боялся этих родов. Ему и не верилось в них до конца — Катька внешне совсем не изменилась. Иметь сына — здорово. Дочка тоже неплохо. Но роды!.. Жуть! Словно из него самого что-то полезет наружу со страшными болями и криками. Он чувствовал вину и гордость, страх и раскаяние за процесс, который совершил, — оплодотворил симпатичную, славную, любимую девушку. Утешала только мысль, что не он первый — не в смысле у Кати, а в смысле отцом станет.

Сестра била тревогу не напрасно — то, чего требовала мама, и то, что она вообще влезала в финансовые дела, действительно наводило на мысль о съехавшей крыше у родительницы.

И маму, и сестру периодически зацикливало на каком-нибудь пунктике. Маму — редко, Маришку — часто. Но если сестру можно встряхнуть, отвлечь, переключить ее внимание, «дать по башке» наконец, то с мамой никакие номера не проходили. Если уж она задумала что-то сделать, то помешать ей могло только землетрясение. Ну и придумывала бы себе занятия безопасные для бизнеса — пальмы под снегом выращивала или снова кур-несушек разводила. Теперь у нее появился — как бы сказать? — ухажер. Порядочный, кстати, человек. Вот и занимайся с ним всем, чем положено заниматься в вашем возрасте, — книжки читайте, под ручку гуляйте.

Как архитектор мама была исключительно надежным партнером по бизнесу. Она работала быстро, четко, клиенты заходились восторгами от ее проектов. Собственно, их бизнес и начался с маминых рисунков. И хотя теперь она работает только под конкретный заказ, не фонтанирует идеями и не хочет трудиться впрок, другого такого разработчика днем с огнем не найти.

Прожив большой кусок сознательной жизни с мамой и сестрой, близко познакомившись с другими представительницами женского пола, Павлик пришел к выводу, что искать логику во многих их поступках или словах — пустое занятие. Или заболтают тебя, уведут в словесные дебри, и ты там потеряешься, или увильнут, слукавят, окажутся вдруг беспомощными, больными, плачущими по пустякам. Верную мысль он прочитал в каком-то детективе. Там следователь говорит: «Женщину нельзя заставить признаться. Мужик, припертый к стене фактами, поднимает руки. А женщина заявляет: ну и что? Вы еще не знаете… а я не понимаю, как… а эксперты тоже ошибаются… а свидетели ваши врут… и вообще, как вы смеете так обращаться с женщиной?»

Даже лучшие из женщин, — а мама и Катька — безусловно лучшие из лучших, — даже они непробиваемы в своей броне под названием «не хочу». Я не хочу вести никаких разговоров, говорит мама, вы сделаете так, как я требую, и точка. Хороши аргументы в ситуации, которая должна быть абсолютно прозрачной! Что остается? Только надеяться, что капля здравого смысла осталась в маминой голове, что она ведет игру в расчете на выигрыш, что ее не подводит интуиция и что все они не окажутся в… с подмоченной репутацией и колоссальными долгами.

— Не веди с Крыловым и его замами телефонных переговоров, — велел Павлик сестре, — пошли факс, строгий и деловой, без экивоков и извинений. И поставь свечку в церкви.