Она подняла брови:

– А не очевидных?

Он снова хмыкнул, нагнувшись так близко, что она ощутила запах утреннего одеколона, смешанный с запахом специй и сандала.

– Ваши изъяны и совершенства идут так тесно рука об руку, что их невозможно разделить.

– Вот как? – произнесла она с притворным равнодушием.

– Вот так, – насмешливо проговорил он. Прищурившись, он задумчиво смотрел на нее. Вблизи его глаза были скорее зелеными, чем карими – испещренный янтарем изумруд, подумала она. – Например, ваше лицо. Оно не красиво.– Я никогда не стремилась быть красивой, – колко ответила она, ткнув вилкой в какой-то овощ. – Красота не вызывает у меня ни зависти, ни восторга.

– И не должна вызывать, потому что вы так хороши собой, что можете посрамить обычную красоту.

Виктория насмешливо улыбнулась:

– Обычная красота, как вы изволили выразиться, тоже никогда не завидовала мне. – Но несмотря на внешний цинизм, в описании Рейберна было что-то честное, чего она ни в ком не замечала уже давным-давно. Это заинтриговало ее и вызвало жаркую вспышку, которая распространилась по ее коже там, где его взгляд прикасался к ней.

– А должна бы, – настойчиво проговорил он, понизив голос. – Лоб у вас высокий, но это не недостаток, потому что он уравновешивает челюсть, которая выдается вперед, когда вы раздражены. Вот как теперь. С этим нужно быть осторожней.

Он коснулся ее лица, провел пальцем по краю ее щеки вниз к подбородку и поперек него. Его прикосновение было легким, как у бабочки, но она все равно ощутила мозоли на его руках, изящных и сильных. Она затаила дыхание, предвкушая наслаждение.

– Сильная челюсть, но не тяжелая, упрямая, но женственная, как и тонкий выступ носа.

Он и к этому прикоснулся. Никто еще не прикасался к ее носу с таким деликатным любопытством. Это было странно и куда более интимно, чем откровенная ласка. Он улыбнулся, рассматривая ее, и черты его лица смягчились. А глаза блестели, как у собственника, как у землевладельца, осматривающего землю, которая вскоре будет принадлежать ему.

Стряхнув с себя гипноз его прикосновений, Виктория резко выпрямилась и отодвинулась.

– Ухаживать и говорить красивые слова ни к чему. Я подписала договор и теперь принадлежу вам.

Лицо Рейберна стало непроницаемым.

– Простите меня, миледи. Не знал, что оценка будет так дурно принята.

– Оценка – может быть! – возразила она. – Лесть? Не думаю.

– Дорогая леди Виктория, вы очень умно заметили, что у меня нет нужды льстить вам. – Он резко встал, оттолкнув стул от стола. – Идемте. Ужин закончен.

Она похолодела.

– Но я еще не наелась. – Дурные предчувствия охватили ее.

Рейберн сел так же внезапно, как и встал, словно растаял и весь размяк, едва прикоснулся к стулу. Гнев, который он только что проявил, исчез, о нем напоминали лишь жесткая линия спины и слишком небрежный наклон головы. Но все же у нее появилось ощущение, что он одержал победу – своим признанием она проявила первый признак слабости.

– В таком случае, дорогая леди Виктория, ешьте, – сказал он. – Мне бы не хотелось, чтобы обо мне говорили, будто я морю голодом гостей.

При мысли о том, что надо съесть еще что-то, внутри у нее все сжалось, однако она отрезала крошечный кусочек мяса и начала медленно жевать. Байрон смотрел на нее не таясь, и забавность этой ситуации смягчала его раздражение. Леди Виктория была почти полностью собрана до того мгновения, когда он действительно предложил им уйти – тут-то в ее крепости появилась трещина, особенно заметная на идеально ровном фоне ее предыдущего поведения. Она вспыхнула, заволновалась – именно этого он и хотел. Пока она сохраняла равновесие, ей удавалось приводить его в замешательство.

На самом деле ему хотелось видеть ее без этого дурацкого платья. Оно было еще отвратительнее, чем ее дорожный костюм, хотя всего час назад он не думал, что такое возможно. Ее волосы были прилизаны еще больше и еще больше уродовали ее. У него было смутное убеждение, что здесь есть нарочитая насмешка, и он с трудом подавлял желание вытащить у нее из прически шпильки.

– Итак, миледи, если мы не можем обсуждать вас, о чем еще нам поговорить? О политике? Об обществе? О погоде?

Леди Виктория подняла взгляд, ее светлые глаза опасно щурились.

– Я слышала, что любимая тема всякого мужчины – его собственная персона. – Она отправила в рот кусочек мяса, крепко прикусила его, и от негодования мышцы у нее на челюстях слегка вздулись.

– Я не привык обсуждать себя, – сказал Байрон уклончиво, – поговорим о чем-нибудь другом.

– О да, ваша светлость, я и забыла, – произнесла она с сарказмом. – Герцог Рейберн не терпит, когда на него смотрят. Он прячется во мраке, кутается в покрывало ночи и темных слухов о себе самом. – Она подняла вилку и нацелилась в него. Герцог почувствовал, как поток гнева хлынул ему в лицо, а она язвительно улыбнулась. – Путешествует он только в каретах с плотно занавешенными окнами, в обществе его видят лишь в сумерках и на рассвете, он даже ездит верхом под покровом ночи. Все недоумевают – чего он боится? Почему прячется? Может быть, у него есть какие-то изъяны? Или он не такой, как все?

Жар негодования охватил его. Рука Байрона скользнула по столу и схватила ее руку, остановив вилку у самого рта. Как смеет она насмехаться над ним? Как смела она приехать, эта старая светская дева, и войти в его жизнь, чтобы судить о том, о чем понятия не имеет?

Он понимал, что действует безрассудно, но ему было все равно. Ее резкие слова напомнили Рейберну о тех, кто удивлялся ему в течение многих лет – леди, которые шептались, прикрывшись веерами, дети, глазеющие на него с дерзким любопытством, а задолго до этого – наполовину жалеющие, наполовину испуганные взгляды нянек, и одно юное лицо, застывшее с выражением такого ужаса и отвращения, что минувшая с тех пор четверть века не смогла стереть ни единой подробности, врезавшейся ему в память. Воспоминания нахлынули на него, словно все назойливые, осуждающие взгляды минувших тридцати четырех лет снова уставились на него, и он отталкивал их со злобным отчаянием.

– Что вы знаете обо мне и моих побуждениях? – проскрежетал он. – Как смеете высказываться столь бестактно? Леди Виктория хранила молчание. Ее рука в его руке была холодной, маленькой и хрупкой. Он мог раздавить ее одним усилием. А когда их взгляды встретились, он осознал, что она это понимает.

Но в ее голубых глазах не было ни страха, ни намерения отпрянуть от его силы, его властности. В них горело презрение, и усмешка кривила ее губы, когда она заговорила:

– Пустите. Вы делаете мне больно.

Каждое слово звучало как обвинение, более действенное, чем любая обличительная речь. Он отпустил ее руку, словно обжегся. Чудовище. Зверь. Эти слова не могли бы прозвучать с большей резкостью, даже если бы она бросила их ему в лицо.

Байрон резко выдохнул воздух.

– И что же вы думаете? – спросил он, возвращая разговор в прежнее русло. Некая разновидность самобичевания, он понимал это, но никогда еще не заслуживал наказания больше, чем сегодня.

– О вас? – Леди Виктория откинулась назад, глаза ее прятались за светлой бахромой ресниц, когда она смотрела на игру света на поверхности вилки, которую вертела в руке. Она посмотрела на него многозначительно и с подчеркнутым старанием положила вилку поперек тарелки. – Ваша светлость, – возразила она, – вы сами сказали, что я не смею иметь о вас свое мнение.

Байрон хмыкнул:

– Я не верю, что вы когда-нибудь в жизни «не смели» иметь свое мнение.

Она рассмеялась, и ее смех дрожью пробежал по его спине и оставил его жаждать большего. Но в следующее мгновение она злобно прищурилась, отчего лицо стало старше и жестче.

– Какое неожиданное непостоянство, ваша светлость! Я должна подумать...

Она склонила голову набок, рассматривая его, и ему стало не по себе под ее проницательным взглядом. Не то чтобы она видела его под одеждой – он послал и получил достаточно таких взглядов в прошлом и наслаждался и теми, и другими, – но она словно смотрела сквозь его кожу, до сухожилий, которые привязывали его мышцы к костям, к поверхности его мозга, где его мысли читались, когда они пролетали через него. Могла ли она также увидеть скрытую болезненность, ту, которую понять был не в силах ни один врач? Он почти поверил, что могла. Для нее не было ничего невозможного.

Наконец леди Виктория заговорила:

– Я думаю... – И замолчала. – Я думаю, что все в порядке... в некотором смысле. Думаю, вам нравится мрак: и эффект, и анонимность. Но еще я думаю, что вы так же напуганы, как... ну, как напугана я вашим обвинением. Трусость за бравадой. – Она насмешливо скривила губы. – У нас есть что-то общее: каждый считает другого трусом, и каждый думает, что другой ошибается относительно самого себя. – Она подняла свой стакан, все еще наполовину полный вина. – За веру в трусость, во всех ее дерзких проявлениях.

– Странный тост, – сказал он, но тоже поднял стакан, и они выпили.

Виктория откусила еще несколько кусочков мяса и положила вилку.– Я насытилась, – сказала она почти небрежно, откинувшись на спинку стула. – Вы не покажете мне дорогу?

К немалому удивлению Байрона, голос ее звучал совершенно спокойно. Руки лежали на краю стола. Никаких движений пальцев, говорящих о нервозности. Она лишь отвела глаза, когда их взгляды встретились.

– Конечно, – пробормотал он, вставая.

Леди Виктория осталась сидеть, пока он не обошел вокруг стола и не отодвинул ее стул. После чего грациозно поднялась, оперлась о его руку и с видом королевы вышла с ним из комнаты.