Наедине с собой она не могла противиться сладостному искушению вспомнить его лицо и слова, сказанные ей в «Ла Сирена», — неужели это было всего неделю назад? Она вновь чувствовала его теплое дыхание на своих волосах, мимолетное прикосновение его губ к своим пальцам; вспоминала каждое сказанное им слово. Даже когда она не вызывала в памяти его образ, он все равно был с ней. И хотя она сурово корила себя за это, мысли о нем не приносили ничего, кроме радости, так что она невольно улыбалась.

В конце концов, она признала это. Она любит Фабрицио Карафа. А любовь — это действительно безумие.

Она каялась в своей вине. Преклонив колени перед духовником, она исповедовалась ему в своей греховной любви, и он предупреждал Марию об опасностях, ожидающих ее, если она не выбросит из головы подобные запретные мысли. Все, что она могла сделать, — это упорно думать о том, что Бог совершил ошибку, создав такое красивое искушение, как Фабрицио Карафа, потому что больше не могла ему противиться. Особенно теперь, когда не было Беатриче и когда она знала, что Карло порой делит свой тайный мир с другим — или другими — кто знает, что или кого включала его запретная личная жизнь? Не в силах вообразить эту сторону жизни Карло, она не могла вынести мысли об этом; не могла даже дать этому название. Но вопрос не шел у нее из головы.

Первую неделю после бала в «Ла Сирена» Мария позволяла себе предаваться таким мыслям, но не собиралась действовать под их влиянием. Теперь ее визиты в детскую участились — она заходила туда два раза в день. В свои полтора года Эммануэле был хорошеньким, как херувим, ребенком, с быстрыми темными глазами Карло и светлыми волосами матери. Мария любила его меньше, чем остальных рожденных ею детей, но надеялась, что с этим ребенком не случится ничего плохого. Эммануэле был единственным, кто, как она была уверена, достигнет совершеннолетия.

На пятый день Карло зашел в детскую в своем длинном черном халате, с лютней в руках. Сильвия сразу же удалилась: Карло любил бывать наедине со своим сыном. Мария осталась, чтобы сделать приятное Карло. Он часто играл и пел ребенку, предвкушая то время, когда сможет обучать его, и они будут вместе музицировать. У Эммануэле резались зубы, и он капризничал, но, услышав музыку, успокоился.

Сыграв всего одну песню, Карло положил лютню, поджал губы и молча посмотрел на Марию.

— Почему ты носишь герб Карафа? — медленно произнес он.

— Потому что этот перстень принадлежал Беатриче. Я ношу его в память о ней, чтобы она всегда была рядом со мной.

— Ты моя жена! — заорал он, внезапно придя в ярость. — Уж если ты носишь герб, то это должен быть герб Джезуальдо. Кто дал его тебе?

Эммануэле снова начал хныкать.

— Фабрицио Карафа. Он заказал его для Беатриче.

— Не носи его в моем присутствии, а также когда выходишь из дома. Разве тебе не приходило в голову, Мария, что, надевая герб семьи своего первого мужа, ты выставляешь меня на посмешище?

— Нет, Карло. Прости меня. Я не хотела этого. Я думала только о Беатриче.

— Я не могу поверить, что ты такая тупая.

— Чему же ты тогда веришь? Что я нарочно хотела тебя обесчестить? Опозорить?

— Не знаю чему верить. Ты меня расстраиваешь.

— А ты — меня, Карло.

— Тем, что прошу тебя не носить герб Карафа?

— Нет. Я понимаю теперь, что это было ошибкой. Я порой живу в своем собственном мире. Я имела в виду, что ты меня вообще расстраиваешь.

— Ну что же, позволь мне тебя просветить. Что бы ты себе ни вообразила, ты знаешь меня лучше, чем кто бы то ни было. Я позволил тебе приблизиться ко мне настолько, насколько это возможно для человеческого существа. Ты знаешь меня лучше, чем моя мать, мой отец, мой брат, мои сестры, — лучше любого из тех, кто ходит в этот дом. Ты — мать моего сына.

— Но ты меня не любишь, Карло, — спокойно произнесла она.

Он закрыл глаза и вздохнул.

— Возможно, не так, как тебе бы хотелось. И именно это тебя огорчает?

Она задумалась.

— Возможно, это. Но нет, есть кое-что еще. В тебе есть какая-то тайна, которую мне никак не узнать.

— Это моя душа, Мария. А моя душа касается только меня и Бога.

С этого дня Мария держала перстень возле своей кровати и надевала его перед тем, как заснуть. Мысль о Карло и о том, на что он способен, придала более трезвый оттенок ее мыслям о Фабрицио.