Однажды поздно вечером, когда Хатшепсут уже собиралась ложиться спать, к ней пришла Неферура. Едва о ней доложили, как она тут же вошла, неслышно ступая босыми ногами по золоченому полу. Хатшепсут сделала Нофрет знак отложить ночную рубашку и гребень, приказала принести обычного вечернего вина и отпустила. Неферура остановилась перед матерью и поклонилась. На ней было белое полупрозрачное платье, сквозь которое виднелись узкие бедра и маленькие, точно цветочные бутоны, груди девушки, вокруг шеи изгибался золотой воротник, выложенный, точно крыша черепицей, квадратиками аметистов. Обруч, сплетенный из золотой и белой лент, охватывал ее лоб, но на лице не было ни капли краски, а черные глаза неуверенно глядели в глаза матери. Хатшепсут улыбнулась и пододвинула ей стул, но Неферура продолжала стоять, глядя на мать сверху вниз и нервно стискивая руки под крохотной грудью.

– Какая приятная неожиданность! – сказала Хатшепсут. В последнее время она была так занята планами экспедиции, что совсем не видела дочь, хотя никогда не забывала посылать за ее учителем и выслушивать его еженедельный отчет о ее успехах. Несколько месяцев тому назад пен-Нехеб, тяжело дыша и волоча больную ногу, вошел к фараону и сказал, что не советует учить девушку военному искусству – слишком она хрупка. Хатшепсут была глубоко разочарована, но согласилась, что подвергать риску здоровье наследницы не следует ни в коем случае. Вот и теперь она с тревогой вглядывалась в фигурку девушки, всю в подвижных тенях колеблющегося пламени, от которых еще яснее выступали ее длинные тонкие ноги и костлявые плечики. В последнее время в присутствии Неферуры ей всегда становилось немного не по себе.

– Как ты провела сегодня день? Стояла на солнце, глядя, как муштруют солдат?

Она поддразнивала Неферуру, но та не улыбнулась.

– Матушка, я хочу поговорить с вами о Тутмосе. Хатшепсут подавила вздох. Все хотят говорить с ней о Тутмосе! Она опустилась в свое кресло, тем временем вошла Нофрет и, подойдя к столику, на который повелительница опиралась локтем, стала наливать вино в стоявший на нем кубок. Неферура стояла перед матерью, вся трепеща.

– Ну так говори. Ты же знаешь, что всегда можешь сказать мне все, что у тебя на уме.

– Мы с ним давно уже обещаны друг другу, но вы до сих пор не отводите нас в храм. Чего же вы ждете? Или вы передумали?

Хатшепсут заглянула в тревожные, умоляющие глаза.

– Это Тутмос послал тебя ко мне вступиться за него?

– Нет! Я говорила с ним в полдень, во время еды, но он почти ничего мне не сказал. – Она покраснела и потупилась. – Он вообще редко со мной говорит.

– Ты и вправду любишь его, Неферура? Девушка отчаянно затрясла головой:

– Да! Я люблю его сколько себя помню! Я хочу за него замуж, и вы обещали мне это. Но время идет, а я все жду и жду.

– Вы оба еще так молоды. Всего семнадцать лет. Неужели нельзя подождать еще чуть-чуть?

– Но почему? Сколько лет было вам, когда вы впервые увидели управляющего Сенмута? О матушка, я так устала быть пешкой в вашей игре, устала, что мною двигают и меня используют. Почему я не могу быть сама собой и выйти за Тутмоса?

Хатшепсут поспешно поднесла к губам бокал с вином, чтобы скрыть потрясение, которое вызвали в ней слова Неферуры. «Неужели я в самом деле так жестока? – с ужасом спросила она себя. – Неужели мне суждено потерять все, даже любовь моей дорогой Неферуры?» Пригубив вина, она поставила бокал на стол. Затем встала и положила руку на худенькие плечики дочери, которые сразу же напряглись от ее прикосновения.

– Так вот что ты думаешь обо мне, Неферура? А ты знаешь, что значит быть замужем за царевичем короны и особенно таким, как Тутмос?

Девушка возмущенно вывернулась из ее объятий.

– Конечно, знаю! Вы ведь потому и откладываете мою свадьбу, что боитесь, как бы, женившись на мне и став законным правителем, Тутмос не сбросил вас с трона!

– Совершенно верно. Именно так он и поступит. Тебе кажется, будто ты знаешь его, Неферура, потому что ты смотришь на него влюбленными глазами, а я смотрю на него глазами политика. Я знаю его с тех пор, как он родился, я наблюдала за тем, как он рос под опекой интриганки-матери. И я говорю тебе, что, выйдя за него замуж, ты обречешь меня на смерть. Мне очень жаль, но это так и есть.

– Я в это не верю! Тутмос необуздан, но не беспощаден! Хатшепсут вернулась к креслу и устало опустилась в него, отбрасывая с лица волосы.

– Это правда. Я не могу рисковать. Еще раз говорю тебе, Неферура, мне жаль, но Тутмоса ты не получишь.

– Тогда я сама поведу его в храм!

Ее глаза вспыхнули, и Хатшепсут увидела в них отблеск собственного пламени. Но девушка тут же вскинула руки и закрыла ими лицо.

– Нет, я этого не сделаю. Я ни за что не позволю ему причинить вред вам, матушка.

Поколебавшись, она подошла к столику, на котором лежала корона с коброй.

– Знаете, я не хочу быть фараоном. Вы ведь к этому меня готовите, правда? Я лучше на всю жизнь останусь царевной. И чтобы меня никто не трогал, как Осирис-Неферу-хебит. А может быть, – печально предложила она, – вы позволите нам пожениться и назначите Тутмоса номархом или визирем? Мы бы жили далеко от Фив и от вас. И никакой опасности не было бы.

– Бедная моя Неферура, – спокойно сказала Хатшепсут. – Как долго, по-твоему, Тутмос согласится править крохотным номом, зная, что его ждет целое царство? Дай мне год, всего один год, и я сама отведу вас в храм. Обещаю.

– Нет! Я не хочу стать причиной вашей смерти!

– Может быть, до этого не дойдет. Через год Тутмос убедится, что я ему не враг, и оставит меня доживать в мире.

Неферура рассмеялась и наклонилась, чтобы поцеловать Хатшепсут в щеку.

– О матушка, вы никогда не сдаетесь! Власть – вот для чего вы живете. Власть и Египет. Часто они для вас одно. Что вы скажете мне, когда пройдет год? Сами поедете править номом, а Египет оставите Тутмосу? Я в это не верю. Не поверит и он. Я знаю, что он меня не любит, но это не важно. Я все равно буду ему хорошей женой.

– Разумеется. Только через год.

– К тому времени Сенмут будет уже на обратном пути. Она снова рассмеялась, глотая слезы.

– Мне ненавистно быть первой дочерью, матушка. И это ненавижу, – сказала девушка, беря в руки малый венец. – И ваши планы относительно меня ненавижу, и государственную необходимость, которая не дает мне быть рядом с Тутмосом. Пусть Мериет будет первой дочерью!

– Неферура, если Мериет станет фараоном, ее жадность разорвет страну на части, и ты это знаешь!

У Хатшепсут чуть было не вырвалось, что, если бы не ее положение первой дочери, Тутмос и не взглянул бы на нее никогда, но вид искаженного страданием, несчастного лица дочери заставил ее вовремя прикусить язык.

«О Амон, – взмолилась она про себя, – почему ты не дал мне смелую дочь и умного, великодушного сына! Что будет с моей жизнью, моей кровью, моим Египтом, когда я взойду на борт священной барки?»

– Знаю, – согласилась Неферура, поднимая глаза на мать. – По-моему, пусть лучше двойной венец носит Тутмос, чем на престоле сидит Мериет.

– И по-моему тоже, – сказала Хатшепсут. – Я не ненавижу его, Неферура. Он – моя собственная царская кровь, и я всегда относилась к нему как к родному. Но пока я жива, мою корону он не получит, в этом я клянусь. Она моя! И всегда была моей! Я – воплощение Амона, и венец всегда был и будет моим, – закончила она свирепо.

– Но когда вас не станет, матушка, что тогда? Хатшепсут снова поднесла к губам бокал, старательно избегая вдумчивого взгляда Неферуры.

– Потом, если тебе она не нужна, Тутмос ее получит.

– Мне она не нужна.

– Мне жаль.

Хатшепсут взглянула на свою дочь, но та поклонилась и вышла из комнаты, тихонько притворив за собой дверь. Женщина залпом осушила бокал до самого дна.


Вестей от экспедиции больше не было, и Хатшепсут приготовилась терпеливо ждать. Она часто думала о Сенмуте и Нехези, исследовавших незнакомые воды. Месяцы шли, а она все пыталась представить, как они – загорелые, закаленные лишениями – плывут все вперед и вперед. Но почему-то эта картина всегда расстраивала ее, и она спешила с головой окунуться в работу. Приходили и уходили пиры бога и ее собственная годовщина появления, сопровождаемые привычными торжествами, и тридцать пятый год своей жизни она встретила с той же жизнерадостностью, что и двадцатый. Правда, теперь Тутмос и свора его псов все ближе и ближе подбирались к ее божественным пятам, и Хатшепсут стоило больших усилий не бросить все и не обратиться в бегство, оставив Египет на их милость.

Тем временем Тутмоса тоже преследовал демон, тот же самый, что подстегивал когда-то его деда и владел самой Хатшепсут. Хотя он не выводил свои войска за границы Египта, но покоя не знал, мечась со своими солдатами из нома в ном, настегивая лошадей, когда вместе с Менхеперрасонбом и остальными своими необузданными дружками – молодым Нахтом, Минмосом, Маем, Яму-Неджехом – с грохотом проносился по улицам Фив или пожаром несся по пустыне, до неба поднимая тучи красного песка.

Хатшепсут спокойно наблюдала за ними, по-прежнему не выпуская из упрямо стиснутых пальцев крюк и плеть. Она, Менх, Юсер-Амон и Тахути как ни в чем не бывало продолжали заниматься делами государства, игнорируя постоянное движение войск в казармах и на плацу и даже набеги на сам дворец, по залам которого Тутмос бродил, громко смеясь. Хатшепсут давно уже построила для него отдельный дворец за оградой своего сада. Она настояла, чтобы он перебрался туда, и Тутмос с друзьями обосновался в новых портиках и колоннадах, уязвленный тем, что придворные и князья предпочитают пировать, сплетничать и проводить время у фараона, чьи сады ежевечерне освещались тысячами огней. Пожив немного у себя, он вновь срывался с места и мчался на Юг, к нубийской границе, или на Запад, в пустыню за некрополем, от нетерпения сходя с ума. Хатшепсут знала, что ее годам у власти приходит конец.