Накануне коронации, стоя одна в темноте на балконе своей комнаты, Хатшепсут думала: «Годы труда, забот и ожидания принесли свои плоды. Наконец я становлюсь тем, для чего предназначил меня отец. В целом Египте нет никого, кто мог бы противостоять мне. Тутмос мертв. Асет и Менена проиграли. Моя судьба исполнилась. Я сильнее, чем когда бы то ни было, прекраснее и могущественнее, чем когда бы то ни было, первая женщина, достойная стать фараоном». Она вспомнила о Неферуре, которая крепко спала на своем маленьком ложе, не выпуская из рук корону с коброй, и о молодом Тутмосе, чья мечта о короне потускнела в лучах ее блистательного присутствия, несравненной мощи и полноты власти. Сегодня все, кроме нее и ее бога, перестали существовать. Они разговаривали в ночи, вспоминая все события, приведшие к сегодняшнему дню. Она не устала. Внутри нее бил глубокий, нетронутый родник энергии, которая ждала только коронации, чтобы вырваться наружу. Она чувствовала себя столь же бессмертной, как звезды, которые сияли над ней, и земля, что спала перед ней. Хатшепсут провела на балконе большую часть ночи, время от времени делая глоток холодного вина, наблюдая за стражниками, которые охраняли ее сады, замечая редкие звездочки огней, быстро бегущие среди деревьев, – это какой-нибудь жрец спешил в храм исполнить свои обязанности. Когда ночное небо стало светлеть, она вернулась на ложе, где лежала с открытыми глазами, глядя в синий с серебряными звездами потолок, размышляя обо всем, что еще предстоит сделать.

Утром пришел брадобрей с острыми ножами. Она неподвижно сидела, пока он срезал ее прекрасные черные волосы, и они падали вокруг нее на пол, устилая его, точно мягкий ковер. Пока Нофрет тщательно собирала все до последнего волоска, Хатшепсут разглядывала себя в зеркале. Брадобрей наточил свои бритвы и приступил к бритью головы. Он был ловок и молчалив и ни разу не порезал ее. Она следила за тем, как преображается в его руках ее лицо. Лысая голова сделала ее бесполой, сильные лицевые кости выдались вперед, глаза, казалось, сделались еще больше и заблестели еще ярче, чем раньше, рот стал высокомерным, неулыбчивым. Когда брадобрей ушел, Нофрет надела на Хатшепсут кожаный шлем, который ей предстояло снять только перед тем, как ее коронуют двойным венцом. Его крылья распростерлись по плечам Хатшепсут, а ободок врезался в лоб, придав лицу простоту и жестокость, которых в нем не было раньше. На ее груди Нофрет укрепила царский глаз Гора; он тяжело повис, закрывая собой груди. Привратник открыл дверь и впустил Сенмута, снова одетого, как подобает князю. Он держал за руку Неферуру. Девочка была богато наряжена в золото и ляпис-лазурь. На голову она водрузила корону с коброй, но детский локон мешал надеть ее как следует, так что она сидела набекрень. Когда они с Сенмутом простерлись ниц перед Хатшепсут, корона на голове девочки угрожающе качнулась. Улыбаясь, Хатшепсут велела им встать.

– Нет, дорогая, – нежно сказала она Неферуре, – ты еще не царица. Когда-нибудь я надеюсь сделать тебя царем, но все равно носить кобру тебе пока рано.

– А можно я оставлю ее в своей комнате и буду любоваться на нее иногда? – спросила девочка, снимая корону.

– Если пообещаешь, что никогда не будешь выносить ее наружу и не дашь Мериет играть с ней. Ну что, жрец, мы готовы? »•

Сенмут поглядел на высокого улыбающегося юношу, на мужской шлем, на глаз Гора и прочие царские принадлежности. Низко поклонился.

– Готовы. Ваши знамена ждут вас снаружи, флаги высоко развеваются. Весь путь запружен народом.

– А моя колесница? Он улыбнулся:

– Во дворе, ваше величество, и Менху уже не терпится ехать.

– Ему вечно не терпится! Ну что ж, значит, поехали.

Снаружи жарко светило солнце. Она вскочила на колесницу рядом с Менхом, расставила ноги и ухватилась руками за золотые борта; тут раздались приветственные крики. Возница взмахнул кнутом, и лошади пошли рысью. Но двигались они неспешно, поскольку Хатшепсут решила проехать через город так, чтобы дать всем рассмотреть себя. Сверкающая процессия медленно змеилась по улицам. Дети бросали цветы, а их родители целовали каменные плиты под ногами бога, который, казалось, стряхнул с себя женственность и стал высоким и стройным, точно юноша.

В храме, когда пришло время, Хатшепсут сама сняла шлем и протянула руки за короной, взяв ее у богов, которые протянули ее ей. Увидев ее бритую голову, Сенмут на мгновение испугался. Почему-то это зрелище впервые убедило его в том, что внутри она и впрямь не имеет ни пола, ни возраста. Когда женщина медленно возложила себе на голову гладкий красный с белым двойной венец и взяла из рук Менены плеть и золотой крюк, огненный урей, кобра и гриф, символы царской власти, вновь вознеслись над лицом, которое, вне всякого сомнения, было лицом фараона. Вокруг нее запахнули тяжелую, расшитую драгоценными камнями мантию.

Когда Менена провел ее вокруг святилища во второй раз, она повернулась к собравшимся лицом.

– Я беру себе все титулы моего отца, – сказала она. – Глашатай!

Дуваенене выступил вперед и стал читать:

– Гор, возлюбленный Маат, повелитель Нехбета и Пер-Уаркета, тот, кто коронован огненным уреем, великий двойной силы, золотой Гор, прекрасный годами, дарующий сердцам жизнь, царь Севера и Юга, Хатшепсет, живущий вечно.

Сенмут отметил про себя, что Могучего Быка Маат Дуваенене пропустил, и улыбнулся.

Хатшепсут продолжала, высоко вскинув подбородок:

– А еще я беру себе титулы, дарованные мне Амоном при первой коронации. Я – Маат Ка-Ра, сын Солнца, дитя утра. Юсерт-Кау – мое тронное имя, и я решила, что Хатшепсет – неподходящее имя для царя. Отныне я буду называться Хатшепсу, первый среди могущественных и почтенных благородных людей царства.

Это проявление чисто женского тщеславия вновь позабавило Сенмута. Его царь не совсем еще превратился в мужчину.

К ее подбородку прикрепили бороду фараона. Вместо того чтобы вызвать смех, бородка странным образом подчеркнула ее силу, как не смогла бы подчеркнуть силу мужчины. Хатшепсу I, царь Египта, медленно вышел из Карнака на весеннее солнце, ее прекрасное лицо было гладким и невозмутимым, точно мраморное. Ничто не дрогнуло в ее лице и тогда, когда ей воздали почести солдаты. Они ждали у дверей храма, чтобы поклониться воину, который привел их в Куш и обратно, домой. Потом она снова забралась на колесницу и поехала назад, во дворец.

Перед началом пира Хатшепсут села на трон Гора, положив на колени крюк и плеть, а ее люди собрались вокруг. Из чистого злорадства она позвала Тутмоса и велела ему сесть на ступени трона у ее ног. Он повиновался, но его чрезмерно прямая спина и пылающая гневом мордашка все время не давали ей покоя.

– Ну, – сказала она с улыбкой, – начнем. Разве я могла забыть о вас, вернейших моих слугах, в этот самый торжественный из всех моих торжественных дней? Сенмут, подойди!

Он на коленях подполз по золотому полу к ее ногам, и она сама встала и помогла ему подняться. Традиция была соблюдена, и все же ее любовь к нему восторжествовала над этикетом.

– Тебе, возлюбленному царя, хранителю двери, я дарую титулы. Я назначаю тебя смотрителем всех работ в доме серебра, верховным из пророков Монту, слугой Некхена, пророком Маат, и, наконец, Смером, почитаемым знатным человеком Египта.

Один за другим падали на него покровы власти. Остальные смотрели, слушали и запоминали, кто имеет долю в абсолютной власти в Египте; на гордое, замкнутое лицо Сенмута люди смотрели с опаской, ощущая себя отрезанными от него. Он поклонился и отошел в сторону.

Она поманила Хапусенеба.

– О ты, хранящий тайну, – сказала она ему, – помнишь тот день, когда я сделала тебя главным пророком Юга и Севера?

– Хорошо помню, ваше величество. Это было перед тем, как вы наказали обитателей Куша.

Она кивнула.

– Нехези, приведи Менену.

Хапусенеб знал, что последует за этим. Остальные затаив дыхание ждали, когда стареющий верховный жрец на коленях подползет к трону и воздаст почести сидящей на нем.

Хатшепсут заговорила мягко, но ее глаза под высоким двойным венцом сверкали холодным блеском.

– Менена, верховный жрец может быть назначен только по приказу самого фараона. Так это или нет?

Он побледнел, но поклонился.

– Это так, – ответил он спокойно.

– А я теперь фараон. Я немедленно назначаю визиря Хапусенеба верховным жрецом Амона и повелеваю ему принять жезл, дарованный мной годы назад, и распоряжаться им отныне со всей полнотой власти. Тебе, Менена, я приношу благодарность Ястреба-Который-Поднялся-к-Солнцу и приказываю покинуть Фивы до конца месяца Фаменот.

Она покончила с ним. Он поклонился опять и вышел, спокойный, как всегда. Хатшепсут мгновение смотрела ему вслед, вспоминая необъяснимую ненависть своего отца к этому человеку, и вдруг заметила взгляд, который бросил на проходящего старика Сенмут. Страх и ненависть были написаны на лице ее управляющего. Удивленная, она решила во что бы то ни стало расспросить его позже. Сенмут знал то, чего не знала она; может статься, однажды это знание понадобится и ей.

Она сделала Нехези своим канцлером, что ни для кого не стало неожиданностью, поскольку этот пост логически следовал за должностью хранителя царской печати. В руки Тахути она отдала распределение всех податей. Скиталец Пуамра был назначен инспектором памятников. Потом настала очередь Юсер-Амона. Она подозвала его, и он приблизился, улыбаясь. Она сама помогла ему встать, но тут же приказала снова опуститься на пол.

– Много, много лет назад, – сказала она, – ты кланялся мне так в насмешку; и я поклялась тебе, неугомонный, что настанет день, когда я заставлю тебя сказать мне те же самые слова всерьез. Ты помнишь, что ты говорил тогда?

Смешок прокатился по комнате, когда Юсер-Амон, чей нос был прижат к полу, с усилием покрутил головой.

– Воистину, великий Гор, та глупость выскочила у меня из памяти. Могу ли я нижайше попросить у вас прощения?