Асет, у которой даже губы побелели, подчинилась.

Но Тутмос не пришел в себя. Около полуночи он заскулил жалобно, точно раненый пес, по его Лицу потекли слезы. Хатшепсут взяла его беспокойно мечущиеся руки в свои, крепко сжала, и он вздохнул. После этого он продолжал дышать мелко и часто, его веки дрожали. Когда рога протрубили полночь, он умер, все еще плача, и его слезы падали на постель и на ее руки.

Она встала и обратилась к потрясенным свидетелям его смерти:

– Пошлите за жрецами, а когда они унесут его, присмотрите за тем, чтобы белье как следует простирали, а ложе отмыли.

Асет, вся обмякнув, все еще сидела в кресле, по лицу женщины было видно, что она еще не постигла суть произошедшего. Хатшепсут подошла к ней и мягко помогла подняться.

– Иди к своему сыну, – сказала она сердечно. – Он любил вас обоих, так что пока его запрет на твое передвижение по дворцу снят. Ходи где хочешь.

Асет вышла из комнаты деревянной походкой, как сомнамбула.

Наконец ушла и Хатшепсут. У нее было такое чувство, словно Тутмос умер понарошку, а завтра они проснутся, и все пойдет по-прежнему: он будет охотиться, она – править, а вечером они встретятся за обедом и будут добродушно подтрунивать друг над другом весь вечер. Тот факт, что за пределами зловонного золотого покоя не изменилось ровным счетом ничего, показался ей почти оскорбительным.

Весь Египет был потрясен. Неудачное время года для смерти фараона, особенно молодого и здорового. Сбор урожая стремительно подошел к концу, и людям ничего не оставалось делать, кроме как сплетничать да следить, как поднимается река. И, как и следовало ожидать, тут же поползли самые противоречивые слухи.

Хатшепсут знала о них. Однажды, когда траур уже почти кончился, она послала за лекарем Тутмоса, пригласив судей, Асет и маленького Тутмоса присутствовать при разговоре. Когда все пришли, она, не теряя времени, перешла к делу.

– До моих ушей, – начала царица без обиняков, – дошли грязные и клеветнические слухи, которые распускают обо мне. Поскольку все присутствующие их слышали, я не стану осквернять свой рот их повторением. Лекарь, отчего умер мой брат?

Тот, не колеблясь, ответил:

– Он умер от чумы, ваше величество. Я в этом нисколько не сомневаюсь.

– Существует ли какой-нибудь яд, отравление которым привело бы к тем же симптомам, какие наблюдались у него?

Лекарь покачал головой:

– Я уже много лет лечу разные болезни, ваше величество, и никогда с таким ядом не сталкивался.

– Перед тобой лежат документы. Готов ли ты поклясться Амоном, Осирисом и именами своих предков, что фараон умер естественной смертью?

Хатшепсут бросила проницательный взгляд на Асет, которая стояла молча, не отрывая птичьих глаз от лица лекаря. Тот уверенно кивнул:

– Я могу дать такую клятву.

– Боишься ли ты меня, благородный? Он улыбнулся ей.

– Ваше величество, я старик, и мне уже некого бояться, кроме Анубиса и его суда. Я говорю правду. Гор умер от чумы. Вот и все.

– Тогда сядь и приложи свою печать к каждому листу. Мои глашатаи пронесут их по всем городам страны, большим и малым. С сегодняшнего дня всякий, кто осмелится утверждать противное, умрет.

Все видели, как царица намеренно посмотрела на Асет и как та переступила с ноги на ногу, привлекая малыша Тутмоса к себе. Судьи закивали и зашептались. Она спросила, удовлетворены ли они. Те хором подтвердили свое полное удовлетворение, низко поклонились ей и ушли. Асет тоже вышла, не сказав ни слова.

Похороны пришли, почти как запоздалая мысль. Тутмос II сошел в свою могилу неподалеку от любимого храма Хатшепсут, не оставив даже ряби на водах общественной жизни Египта. Задолго до того, как похоронная процессия, увязая в песке, потянулась к могиле, всем уже стало казаться, будто его и не было никогда, если бы не дети, торжественно выступавшие за гробом. Первой шагала Неферура с матерью, обе были в траурных синих одеяниях; Асет с Тутмосом сослали в дальний конец процессии, туда, где выли и рвали на себе одежды женщины из гарема. Мутнеферт было позволено идти за гробом рядом с Хатшепсут, и она жалобно плакала всю дорогу, так что сердце разрывалось при взгляде на нее. Хатшепсут грустно подумала, что никто, кроме Мутнеферт, не принес истинной скорби к дыре в скате и нарядному посмертному храму, где изображение Тутмоса уже ждало приношений и молитв народа. Руки Мутнеферт были заняты охапкой цветов, которые она собиралась положить на фоб. Неферура тоже прятала носик в букет, ее лицо ничего не выражало, а мысли были скрыты от прекрасной женщины, которая держала ее за руку, безмолвно шагая рядом с ней. Ожидая, когда гроб поставят стоймя, придет Менена со священным ножом и начнет церемонию открывания рта, Хатшепсут вспоминала все похороны, какие ей довелось видеть: своей сестры, матери, отца и вот теперь брата. Женщине казалось, что ей и только ей одной суждено жить вечно, всегда оставаясь молодой, сильной и прекрасной.

Через четыре дня, который обычай отводил для таинственных ритуалов, Хатшепсут вошла в могилу, чтобы проститься с Тутмосом. Она оглядела все его вещи, но не почувствовала никакой силы, исходящей от них, как это было после смерти сестры или отца. Ее глаз не остановился ни на одной вещи, которая пробудила бы в ней воспоминания или сожаления. Когда Асет, утопая в слезах, упала на его фоб, Хатшепсут спросила себя, что это: истинная любовь или страх перед тем, что ждет их с сыном в будущем без благосклонной поддержки фараона?

Несколько недель Египет ждал, что царица вот-вот подтвердит право Тутмоса III на престол, а себя объявит регентом на время, пока он не повзрослеет. Однако ее ближайшее окружение не удивляло, что долгожданное объявление задерживается. Колеса власти крутились, как им и полагалось. Царица проводила аудиенции и принимала послов. Она молилась и охотилась, танцевала и пировала, точно ни Асет, ни ее ребенка не было на свете.

Сама Асет несколько дней, последовавших за похоронами, провела в непрестанном страхе: в любой миг она ожидала услышать, что ее с Тутмосом изгоняют из страны. Но время шло, страхи отступали; наконец она начала искать способ выяснить, что у царицы на уме. Но все ее попытки словно натыкались на глухую стену. Асет вернулась к себе, встревоженная и озадаченная. Хатшепсут не возобновила запрет на ее передвижение по дворцу, так что, когда страх уступил место злости, женщина мерила шагами сад. А царица по-прежнему не подтверждала прав ее сына на престол. Тогда Асет решила взять дело в свои руки.

Однажды утром, когда Хатшепсут в присутствии Сенмута, Инени и Хапусенеба только начала разбирать утреннюю корреспонденцию, в зал ворвался Дуваенене, главный глашатай. Он запыхался, взгляд его был безумен. Едва он начал заикаясь объяснять, в чем дело, как следом вошел Ипуиемре, второй пророк Амона. Последним в зал бочком пробрался Менена, он встал, сложив руки на пухлом животе, с выражением благочестивой радости на елейной физиономии.

– На пол, все вы! – закричал Сенмут. – Здесь вам не пивная!

При этом громком напоминании все тут же пали ниц.

– Встаньте, – ровным голосом сказала Хатшепсут. В мыслях она металась от одного вошедшего к другому, пытаясь угадать причину внезапного вторжения, но те стояли молча.

– Ипуиемре, друг мой, ты, по-моему, здесь самый спокойный, – сказала она. – Учитывая, что я поклялась никогда не вступать в беседу с первым пророком Амона, тебе разрешается говорить.

Он поклонился и заговорил, причем от нее не укрылось, что во время речи руки у него дрожали, как он ни старался их спрятать.

– Великий знак был явлен сегодня утром в храме, ваше величество. Царевич короны исполнял свои обязанности служки в присутствии других мальчиков и верховного» жреца, когда могучий Амон кивнул ему головой!

Хапусенеб со свистом втянул воздух. Инени выронил папирус, его шелест эхом повторился в тишине. Сенмут почувствовал, что сердце у него остановилось, хотя и не подал виду.

Но его пылающий взгляд был прикован к лицу Менены. Верховный жрец не моргнул и глазом, только губы кривились.

Хатшепсут тоже замерла, сложенные на печати руки женщины словно застыли, солнце играло на ее золотом воротнике, переливавшемся от ее дыхания. Потом она расслабилась и насмешливо улыбнулась.

– Вот как? – мурлыкнула она, подходя к Нехези и отдавая ему печать. – И какие же выводы делаете вы из этого… знака?

– Ну, как же… Амон доволен царевичем, – промямлил пророк.

Улыбка царицы стала шире.

– Мой дорогой Ипуиемре, при всей твоей верности и лояльности ты слишком сильно меня боишься, и правильно делаешь. Дуваенене! Благодарю тебя, что поспешил принести мне это известие, а теперь будь добр, расскажи мне в точности, что же произошло.

Глашатай зажал свой жезл локтем и поклонился, его хорошо очерченные губы плотно сжались, влажно блестящие глаза сверкали.

– Царевич молился и во время молитвы спросил Амона, будет ли он фараоном, как того желал его отец.

– А потом? – Казалось, она наслаждалась этой шуткой. Ее рот потеплел, глаза заискрились, но за всем этим Сенмут безошибочно угадывал напряжение.

– Потом, мгновение спустя, Амон наклонил свою золотую голову.

Голос Дуваенене был ровен и невыразителен. Таким же тоном он мог бы рассказывать, что ел утром. Они с Хапусе-небом переглянулись и улыбнулись друг другу.

– Амон наклонил свою золотую голову, – повторила она, складывая ладони домиком и прикасаясь пальцами к губам, словно в задумчивости. – Дуваенене, найди царевича и его мать и приведи их сюда немедленно. Менена, выйди. Подожди в коридоре. Ипуиемре, ты можешь остаться.

Когда глашатай и верховный жрец ушли, Хатшепсут стремительно повернулась к остальным.

– Ну? – спросила она, подняв брови. Инени заговорил.

– Все это, разумеется, чистая правда, – сказал он. – Знак был, иначе Менена и жрецы не стали бы так распространяться об этом. Но…