«А каким я чувствовал себя могущественным, – мрачно подумал он, протягивая руку за фруктом, – когда впервые надел этот браслет. Откуда мне было знать, что он станет символом моей неволи».

Он не понимал других виибов, которые, казалось, были вполне довольны службой и относились к ней всерьез, даже самые старшие из них, хотя никакое повышение им точно не грозило. «Почему, – подумал он с яростью, сплевывая семечки на пол, – храм не может просто купить побольше рабов?» Но он знал, что есть места, куда рабам входить нельзя, священные места, вот потому-то жрецам храма и приходилось делать черную работу, до которой снизойдет не всякий раб.

Сенмут, в отличие от своих друзей, не был истово верующим. Его отец был благочестив, мать ежедневно молилась местному деревенскому божеству, но сын внутренне отстранялся от наивности родителей и смотрел на них, снисходительно улыбаясь. Он и в храм пришел со вполне определенной целью, и целью этой было образование. Если для достижения этой драгоценной цели он должен читать молитвы, четырежды в день совершать омовения и брить голову – что ж, так тому и быть. Он знал, что его судьба зависит от него и ни от кого больше. Именно потому он и был так глубоко несчастен. Он верил в себя, а его замуровали в темном узком каменном коридоре, выйти из которого можно было, лишь оказавшись у кого-то на побегушках да натирая полы, и он оказался беспомощен. Он был счастлив только в классе, изучая колоссальные достижения предков, которые были больше, чем просто людьми. Он жаждал собственными глазами увидеть каменные красоты, которые, казалось, манили его в ночи, прося о чем-то, что он, конечно, смог бы им дать, только вот ему никогда не предоставят такой возможности.

Он не насмехался над святынями, как Бения. В Гуррии, стране на далеком Северо-Востоке, откуда он был родом, боги служили людям. Но здесь, в Египте, люди служили богам, и Сенмут жаждал научиться различать за маской божественности человеческие мечты и стремления. Для него фараон был в большей степени богом, чем сам всемогущий Амон. Каждое движение фараона было на виду, по его приказу свершалось все в его царстве. Если Сенмут и испытывал преданность к кому-либо или к чему-либо, то именно к этому низкорослому могучему человеку, которого видел всего раз в жизни, когда тот прошествовал, скрытый от палящих солнечных лучей украшенным драгоценными камнями зонтиком, по дороге в Луксор, чтобы вознести жертвы богам. Он был головой бога. Воплощением власти. Сенмут знал, что единственный способ добиться своего и занять подобающее ему положение – это тем или иным способом обратить на себя внимание фараона.

«Но не таким», – сказал он себе, выходя из комнаты. Не разоблачением опасного заговора и грязного убийства, к которому мог приложить руку и сам Единый. «Так я наверняка потеряю голову».

Глава 3

Два дня спустя ветер все еще дул. Он врывался в классную комнату, где учились царские дети, вспучивал тяжелые, толстые занавеси с нарисованными на них птицами, гонял по полу песок. Утро выдалось мрачное и серое, солнце стояло высоко, но его скрывали от глаз принесенные ветром из пустыни тучи песка, которые срывались с вершин фиванских холмов и устремлялись вниз, в долину.

Хаемвиз старался изо всех сил, но ветер совсем выбил его юных подопечных из колеи. Они вертелись и перешептывались, лампа подслеповато мигала, так что он наконец собрал свои пергаменты.

– Как видно, сегодня с вами каши не сваришь. Истинно говорит писец, что ухо мальчика на его спине, и он слушает, когда его порют, но нынче утром ветер воет так, что нам с вами и друг друга услышать трудно.

Рука Хатшепсут взметнулась в воздух.

– Пожалуйста, учитель!

– Да?

– Если, по словам писца, ухо мальчика на его спине, то где же тогда ухо девочки? – Ее взгляд, обращенный к нему, был само простодушие.

Будь Хаемвиз помоложе и не знай он так хорошо хитрые повадки детей, то решил бы, что она спрашивает всерьез; но он был опытным наставником, а потому только подался вперед и похлопал ее свернутым пергаментом по плечу:

– Если тебе и впрямь интересно, я покажу. Вставай. Менх, неси гиппопотамовый хлыст. Сейчас мы узнаем, где скрывается ухо девочки.

– Попалась, – шепнул Хапусенеб, пока она неохотно поднималась на ноги. – И Неферу нет, никто не заступится.

– Встань передо мной! – приказал Хаемвиз, и Хатшепсут вышла вперед. Менх, ухмыляясь, передал учителю ивовый прут, тот взмахнул им. Прут устрашающе просвистел в воздухе.

– Ну вот. Так где ухо у девочки? Как ты думаешь? Хаемвиз прятал улыбку. Хатшепсут сглотнула:

– Я думаю, что, если ты меня выпорешь, мой царственный отец выпорет тебя.

Хаемвиз кивнул:

– Твой царственный отец велел мне учить тебя. И вот ты задаешь мне вопрос. Где, спрашиваешь ты, ухо у девочки? Я хочу тебе показать.

Углы его рта дрогнули, и Хатшепсут не выдержала:

– Ты меня не выпорешь! Знаю, что не выпорешь! Я спросила, только чтобы тебя позлить!

– Но я совсем не разозлился, ни вот столечко. И хочу тебе сказать, что ухо девочки находится там же, где и ухо мальчика, на том же самом месте.

Хатшепсут вздернула подбородок и медленно обвела взглядом сидевших на полу однокашников.

– Разумеется. Нет никакой разницы. Более того, девочка может все то же самое, что и мальчик, – сказала она и села.

Хаемвиз поднял палец:

– Но погоди. Если так, то ты не должна возражать против порки, ведь я порю всех мальчиков в этом классе время от времени, когда их ухо, которое, как ты говоришь, такое же, как у девочки, их подводит. Значит, и у девочек уши тоже не всегда слышат как надо. Почему же я до сих пор тебя не порол? Выходи сюда снова! – Теперь он откровенно смеялся.

Она улыбнулась в ответ, ее глаза вспыхнули.

– Учитель, ты не порол меня ни разу, потому, что я царевна, а на царевну запрещается поднимать руку. Это Маат.

– Это не Маат, – ответил Хаемвиз сурово. – Это обычай и привычка, но не Маат. Я ведь бью Тутмоса, а он царевич.

Хатшепсут невозмутимо повернулась и внимательно посмотрела на сводного брата, но тот сидел, опустив подбородок в ладонь, и рисовал кружочки в нанесенном ветром песке. Девочка снова посмотрела на учителя.

– Тутмос только наполовину царевич, – сказала она, – а я дочь бога. Это Маат.

В комнате вдруг стало очень тихо. Хаемвиз перестал смеяться и потупил взгляд.

– Да, – сказал он негромко, – это Маат.

На мгновение стихли все звуки, кроме вздохов ветра. Хатшепсут снова подняла руку.

– Пожалуйста, учитель, раз ветер не дает нам сегодня работать, можно мы хотя бы поиграем в мяч?

Он поглядел на нее, не веря своим глазам, ожидая нового подвоха, но она, вобрав голову в плечи, с тревогой ждала его ответа. Охая, он встал и потянулся.

– Хорошо. Хапусенеб, сходи за мячом. Остальные скатайте коврики и сложите их в углу. Аккуратно!

Немедленно начались всеобщая возня и гам, в котором, как водится, потонули его последние слова. Он подошел к стулу и с удовольствием сел.

– Ну что ж, веселитесь. Тутмос, ты тоже будешь играть? Красивое, гладкое лицо поднялось ему навстречу. Тутмос покачал головой:

– Мне не хочется. Пол от песка такой скользкий.

Тем временем от детских криков уже звенел потолок. Хатшепсут захватила мяч и была полна решимости его удержать. Визжа, она повалилась на пол и зажала его между животом и коленками, а на нее набросился Менх. На него посыпались остальные, образовалась куча мала, а Хаемвиз задумчиво наблюдал за детьми.

Было в юной царевне что-то такое, отчего ему становилось страшно, несмотря на все ее обаяние. Что-то первозданное и непостижимое. Чем старше она становилась, тем заметнее было, что она пошла в отца. Но какого отца? Он не знал, верить или не верить историям, которые десять лет тому назад передавались из уст в уста, о том, что Амон-Ра пришел к великой царственной супруге Ахмес и почтил ее даром своего божественного семени и что в момент зачатия Ахмес выкрикнула имя будущего ребенка, Хатшепсут. Но он помнил, что имя было выбрано задолго до рождения девочки, а вскоре после того, как она появилась на свет, отец, Тутмос, отнес ее в храм, где она получила титул Хнум-Амон. Правители, претендовавшие на более тесную, чем обычно, связь с божеством, бывали и раньше, но не многим хватало смелости выбрать себе подобное имя: Та, Которая Состоит в Тесном Родстве с Амоном. Что это значит, поняли все и каждый.

Хатшепсут и впрямь была умна, красива, настойчива и к тому же кипела жизнью, что привлекало к ней мужчин, хотя ей не сравнялось еще одиннадцати. И откуда все это в ней взялось, вот что удивительно. Тутмос был силен, но не слишком проницателен; Ахмес, любимая и почитаемая всеми, всегда оставалась лишь покорной долгу супругой царя, не больше и не меньше. Значит, источник этой безграничной энергии и неотразимого обаяния следует искать в другом месте, подумал Хаемвиз. Вслушиваясь в пронзительное завывание ветра, он вспоминал, как умерли один за другим сыновья фараона от Мутнеферт. Он взглянул на Тутмоса, угрюмо сидевшего на полу, потом на Хатшепсут, которая, хихикая, подпрыгивала на одной ножке, и в тревоге схватился за амулет. «Слава богам, – подумал он, – что я уже стар и мне недолго осталось жить».

Из-за погоды игра закончилась рано. Юные Отпрыски благородных семей разошлись по домам, а Нозме все не шла за своей подопечной.

Хатшепсут, грязная и запыхавшаяся, села рядом с Тутмосом на пол.

– Как прошло вчера занятие с лошадьми, Тутмос? Нравится тебе с ними управляться?

Она старалась быть доброй. Вид у Тутмоса был такой несчастный и стесненный, что девочке стало жаль его и она решила больше не дразниться.

Когда-то они, возможно, и были друзьями, но между ними было целых пять лет разницы, и Тутмос считал ниже своего достоинства носиться по дворцу, лазать по деревьям и нырять в озеро с Хатшепсут и ее сумасбродными дружками. А еще он ревновал, хотя сам не подозревал об этом.