Анна Голон - Искушение Анжелики

Она окинула взглядом мрачную толпу, окружавшую ее с явно недобрыми намерениями.

— Вы и сами в этом виноваты, — резко обратилась к ней чопорная мадам Маниго, увидев, что Анжелика вернулась из мира грез на землю. — Как вы осмелились появиться здесь?

Господин Маниго торжественно выступил вперед.

— В самом деле, мадам, — добавил он, — ваше присутствие здесь в такой момент является вызовом правилам приличия. Как глава протестантской общины я требую, чтобы вы удалились.

Анжелика смотрела на них неподвижными, словно побелевшими от гнева зрачками, и им показалось даже, что она их не слышит.

— Чего вы опасаетесь, господин Маниго? — кротко спросила она наконец в зловещей тишине.

— Что вы выступите в защиту этого бандита, — воскликнула мадам Маниго, которая не могла позволить, чтобы при ней кто-то другой играл первую роль. — Бесполезно увиливать и прикидываться овечкой. Всем известно, что между вами что-то было. И вам должно быть стыдно за эту скверную и достойную всеобщего осуждения историю. Не говоря уже о том, что и мы заслужили избавление от этого негодяя, который заставил нас так страдать прошлый месяц. Ведь он бы всех нас прикончил, если бы мы не стояли насмерть. А вы пришли сюда, чтобы защищать его и просить о помиловании. Мы вас знаем.

— В самом деле, — согласилась Анжелика, — думаю, что у вас есть основания меня знать.

Не в первый раз ей приходилось сталкиваться с гневом кальвинистов, но сегодня перепалка с ними ее не привлекала. Она выпрямилась и смерила их надменным взглядом.

— Всего год назад я здесь на коленях просила о вашем помиловании.., и за такие преступления, которые по законам моря заслуживали веревки больше, чем проступки Золотой Бороды.

Ее губы искривила гримаса боли, и добряк Ванерек испугался, что она разрыдается, чего бы он просто не вынес.

— На коленях… — повторила она — .. Я это сделала ради вас. Вы же не преклоните колен даже перед Богом.

Вы даже не знаете своего Евангелия. Она вдруг резко отвернулась от них. Суеверная тишина воцарилась над толпой.

На балконе форта, выступающем над площадью, стоял, заложив руки за спину, сам пленник.

Испанская стража в блестящих латах и шлемах с красными перьями окружала его пестрым строем.

Колен Патюрель стоял с непокрытой головой. На нем был драповый камзол каштанового цвета с отворотами, расшитыми золотыми нитями, видимо, доставленный с «Сердца Марии».

Его простая одежда, коротко остриженные волосы и борода произвели впечатление, так как никто не признал сразу в этом гиганте, одетом как для казни, страшного и блестящего пирата по имени Золотая Борода. Никто и не подозревал, что у него такой богатырский рост!

Почти тотчас же показался и Жоффрей де Пейрак, одетый на французский манер в атласный шафранового цвета камзол, открывавший расшитый жилет — настоящее чудо искусства.

Толпа только ахнула множеством удивленных и восхищенных голосов и качнулась волной голов. Гугеноты вообще были чувствительны к театральным эффектам, демонстрируемым для них этим джентльменом из Аквитании, этим непонятным и непохожим на них человеком, который драматическим сплетением обстоятельств был поставлен на перекрестке их судеб, прежде заурядных, и окончательно покорил их.

Его присутствие позволило избежать опасного всплеска эмоций и воплей, которые готовы были разразиться, когда другие пленные пираты из экипажа «Сердца Марии» были доставлены на площадь скованными или связанными по рукам и ногам. Вооруженная мушкетами стража подогнала их, словно стадо, к подножию форта.

Некоторые из них строили страшные гримасы и скрипели зубами, но большинство проявляли смирение людей, которые, потерпев поражение, знают, что их путешествию пришел конец и наступило время расплаты.

Графу де Пейраку не пришлось долго призывать к молчанию. В нетерпеливом ожидании приговора все затаили дыхание и тишина установилась почти мгновенно. Слышался лишь шум моря.

Граф приблизился к краю балкона, нагнулся и обратился непосредственно к группе протестантов из Ла-Рошели, собравшихся в первых рядах и составлявших компактное, неподкупное и нерушимое ядро их поселения.

— Господа, — сказал он, указывая рукой на Колена Патюреля, стоявшего между стражниками, — господа, я представляю вам нового губернатора Голдсборо.

При гробовом молчании ничего не понимающих ларошельцев, последовавшем за этим заявлением, граф де Пейрак неторопливо поправил тонкие кружева на обшлагах своего камзола, сохраняя завидное хладнокровие:

— Месье д'Урвилль, долгое время исполнявший эти нелегкие обязанности, будет назначен адмиралом нашего флота. Количество и тоннаж наших кораблей, как торговых, так и военных, быстро растут, а это требует, чтобы наш флот возглавил профессиональный моряк. Точно так же отмечавшееся в последние месяцы быстрое развитие Голдсборо, достигнутое благодаря вашей деятельности и вашим предприятиям, господа ларошельцы, обязывает меня назначить губернатором человека, который имел бы опыт проведения морских операций и управления населением, принадлежащим к различным нациям. Я убежден, что наш порт, постепенно завоевывая ведущее и даже уникальное место в этой стране, которую мы свободно выбрали для своей жизни, будет в ближайшем будущем принимать корабли со всего мира.

И знайте, что человек, которого я назначаю сегодня на этот пост, в руки которого я с полнейшим доверием отдаю судьбу Голдсборо, дело его развития, процветания и будущего величия, способен, как никто другой, справиться с тысячами трудностей, какие ставит перед всеми нами эта роль.

Он помолчал, по ни один голос не откликнулся на его слова. Перед ним стояла толпа окаменевших от изумления людей.

Анжелика была потрясена не менее других. Она восприняла слова Жоффрея только как череду звуков, содержание которых оставалось для нее смутным. Вернее, она тщетно пыталась проникнуть в их смысл, найти иной, скрытый подтекст, означавший, что Колен должен быть повешен.

Взглянув на панораму раскрытых ртов и выпученных глаз, Жоффрей де Пейрак саркастически улыбнулся и продолжил:

— Вы знали этого человека как карибского пирата, под именем Золотой Бороды. Но знайте также, что до этого он в течение двенадцати лет был королем христианских пленников Микнеса в варварском королевстве Марокко, чей монарх нещадно душил христиан налогами, и что в этом качестве господин Колен Патюрель управлял народом в несколько тысяч человек. И эти люди, выходцы из самых разных стран мира, говорящие на разных языках, исповедующие различные религии, люди, низведенные до жалкого состояния рабов на чужой и враждебной мусульманской земле, рабов беспомощных и беззащитных перед насилием и перед пороками, нашли в нем — на целых двенадцать лет — надежного и несгибаемого вождя. Он сумел сплотить их в сильный, достойный, единый народ, успешно боровшийся против попыток ввергнуть его в бездну отчаяния и заставить отказаться от религии предков.

Только тут до Анжелики начала доходить истина:

Колен не будет повешен. Он будет жить и даже снова править.

Ведь именно о нем сказал Жоффрей: «Он сумеет вести вас, руководствуясь мудростью».

На душу ее снизошел покой, смешанный с невыразимой мучительной болью. Но прежде всего она радовалась покою и буквально пила слова своего мужа, вне себя от волнения, с глазами, полными слез. Наверное, об этом он просил Колена вчера вечером с такой настойчивостью в зале Сове га, на что тот ответил было решительным отказом, а потом склонил тяжелую голову и согласился.

— Не будучи рабами, как христиане Микнеса, — вновь заговорил Жоффрей, — мы сталкиваемся с теми же испытаниями и трудностями: оторванность от мира, взаимная неприязнь, постоянная опасность смерти. Своей мудростью он поможет вам преодолеть их, а также будет направлять вас в торговле с соседними народами, поскольку он говорит на английском, голландском, испанском, португальском, арабском языках и даже на языке басков. Уроженец Нормандии и католик, он будет для вас ценным посредником в ваших отношениях с французами Акадии. Месье д'Урвилль, не будете ли вы так любезны повторить через ваш рупор наиболее важное из моего сообщения, чтобы каждый из присутствующих мог понять его и подумать о нем на досуге.

Пока почтенный джентльмен готовился выполнить эту просьбу, ларошельцы выходили понемногу из оцепенения, имевшего, надо признать, основательные причины.

Они начали двигаться, бормотать что-то друг другу.

Как только повторение сообщения графа было закончено, вперед вышел Габриель Берн.

— Месье де Пейрак, вы заставили нас проглотить уже немало обид. Но эта, говорю вам прямо, не пройдет. Откуда взялись у вас столь полные сведения об этом опасном субъекте? Вы дали усыпить себя побасенками этого хвастливого бродяги, ничем не отличающегося от других пиратов, живущих грабежом чужого добра.

— Я лично наблюдал этого человека в деле, когда мне привелось жить на Средиземном море, — возразил Пейрак. — Я видел его привязанным к столбу для наказания кнутом, когда ему пришлось расплачиваться за своих братьев, которые осмелились собраться на мессу в ночь под Рождество. Позднее он был распят у въезда в том же городе. Я понимаю, что господин Патюрель отнюдь не в восторге от того, что я рассказываю об этих давних Делах, но я должен сообщить о них вам, господа, чтобы успокоить ваши религиозные чувства. Я ставлю во главе нашей общины благородного христианина, который уже пролил свою кровь за веру.

Ропот ларошельцев стал громче. Муки, принятые за католическую веру, не имели в их глазах никакой цены, с этой стороны они были неприступны. Даже наоборот. Они видели в этом скорее упрямство ограниченного ума, приверженного суевериям и поклоняющегося дьяволу.

Гул толпы нарастал, послышались крики:

— Смерть! Смерть! Предательство! Мы не согласны… Смерть Золотой Бороде!

Колен, который до этого сохранял бесстрастный вид, стоя между испанскими наемниками, словно отстраняясь от спора, шагнул вперед и встал рядом с Пейраком.