— Я ведь говорю! Я волнуюсь! У меня давление то падает, то поднимается, всю ночь и утро меряю.

— Мама!

— Кавычки открываются. «Маленький крот, который хотел знать, кто наделал ему на голову». Кавычки закрываются.

— Что сделал? — хором спросили мы.

— Наделал! — с вызовом повторила Мария Алексеевна. — Имеется в виду — накакал. Вы не ослышались — справил большую нужду. Сюжет следующий: крот выползает из норки, и тут ему на голову падает теплая дурно пахнущая колбаска… Боюсь, что с документальной точностью я не процитирую, хотя на каждой страничке большой рисунок и только несколько строк текста. Именно то соотношение, которое требуется для развития интереса к литературе маленького ребенка…

— И что крот? — спросил Андрей, сорвав у меня с языка тот же вопрос.

— Пошел искать обидчика. Птичка, козлик, лошадь — каждый перед ним поднимал хвост, показывал форму своих испражнений и доказывал свою невиновность. Злодейкой оказалась собака, которой крот, забравшись на будку, в отместку тоже наделал на голову. Вы меня слышите? Что вы молчите?

Мы давились от смеха. Фекальные приключения — это, конечно, пошлость. Но ведь смешно! Даже нам потеха, а дети смеха ради не пожалеют мать родную, не говоря о бабушке.

— Скажите, какое поколение мы вырастим благодаря подобной литературе? — вопрошала Мария Алексеевна. — Если не о духовном, высоком, не о героизме и благородстве будем читать детям, а о различии форм какашек у лошади, козы и сороки? Сынок, я тебе читала классику. Ты в пять лет практически знал наизусть «Руслана и Людмилу» и «Конька-горбунка».

«Однако не помогло», — подумала я, и тут же Андрей, чутко уловив непроизнесенную шпильку, повернулся и скорчил рожу: «Попрошу без инсинуаций!»

Мы въехали на территорию аэропорта, а Мария Алексеевна вошла в патетический раж:

— Вдумайтесь, это вовсе не безобидно! Чего стоит финал подобного так называемого произведения! Это философия и идеология! Если тебе кто-то наделал на голову, найди его и отомсти, наделай на его башку!

Мы пристроились в хвост очереди автомобилей, медленно двигающихся к месту высадки пассажиров.

Я отключила громкую связь и взяла трубку, перебила свекровь на полуслове:

— Мария Алексеевна, я в шоке от вашего рассказа! Спасибо, что рассказали. Это системное явление! У них две трети детских книг переводные. В энциклопедии о космосе ни слова о Гагарине, в красивой толстенной книге о мировой истории про Бородинское сражение вскользь, а про Ватерлоо три красочных разворота, Вторую мировую войну выиграли американцы… За красной «Тойотой», — тыкала я пальцем, показывая мужу, куда можно втиснуться. — Это я не вам, Мария Алексеевна. Мы паркуемся в Домодедове. Здесь нельзя больше пяти минут стоять, иначе платить придется, — на чистом глазу соврала я. — Главное, что у наших детей есть вы и мы. Согласны? Андрей вам сегодня позвонит или подъедет.

Новая гримаса мужа: «Кто тебя за язык тянул?»

— Целую, обнимаю, береги себя! — быстро попрощалась свекровь.

«И чем мы отличаемся от своих детей?» — подумала я, нажимая кнопку отбоя.

Мы остановились почти напротив моих подруг. Они стояли на возвышении перед входом в здание аэропорта: Катя, Настя, Ира и Элька — живописная группа в окружении чемоданов. Размахивали руками: мы здесь! В ответ мы с Андреем тоже отсалютовали и жестами показали: сейчас воссоединимся.

Вытащив из багажника мой чемодан на колесиках, муж торопливо говорил:

— Турция — мусульманская страна, закупите спиртное в дьюти-фри.

— Не учи ученого!

Мы поднимались по пандусу, слегка разведя руки для предстоящего объятия. Я — обе руки, Андрей — одну, вторая была занята чемоданом. Это было счастливое предвкусие. Его излучали мои подруги, да и я сама. Мне показалось, что люди вокруг, по-вокзальному нервные, суетные и напряженные, стали озираться и принюхиваться — потянуло свежим, вкусным, чистым, веселым и бесшабашным.

Осталось несколько шагов, и Андрей будет здороваться с девочками, целовать их в щечки, отпускать колкие комплименты. Он уже не ревновал меня. Он за меня радовался.

— Это не мужчины тоже люди, — тихо напомнил мне муж шутливую характеристику. — Это просто наши женщины недосягаемо совершенны.

В его словах была ирония, но чуть-чуть.

ГРЕЗИЕТКА

Пятнадцать лет назад грезиеткой я называла девушку Олю, мою ровесницу. Я была студенткой университета, а Оля — коммунального техникума. Она приехала к нам в Москву, прожила месяц и оставила после себя не лучшие воспоминания. Оля — подруга моей двоюродной сестры из Петрозаводска. Заявилась в столицу ради своего жениха Леши, курсанта какого-то военного училища.

Сказать, что Оля была влюблена в Лешу, значит ничего не сказать. Это была не страсть, а настоящая болезнь, лишившая Олю любых мыслей, кроме грез о Леше, отбившая всякую активность, не направленную на встречу с женихом. Днями Оля валялась на диване, слушала сентиментальные (и, откровенно говоря, пошловатые) песни, крутившиеся по кругу. К вечеру поднималась, долго и тщательно красилась, напяливала мой наряд (вначале спрашивала разрешение, а потом брала без спроса) и ехала на свидание к Леше. По воскресеньям свидание начиналось в полдень.

Меня Оля нервировала и раздражала, как мелкий камушек в ботинке.

— Может она пол подмести и картошку к ужину почистить? — зло спрашивала я маму.

— Не придирайся к Оле, — отвечала мама. — Видишь, девушка не в себе.

— Но она совершенно в себе, когда трескает приготовленный тобой обед. А посуду за собой помыть любовь не позволяет?

Мама все прощала Оле-нахлебнице, потому что Оля расписывала свою любовь весьма трогательно:

— Все время думаю о нем и только о нем. Мечтаю, картинки мысленно рисую, прямо как кино. Мы с Лешей на море, или в лесу, или гуляем. Я с ним постоянно разговариваю про себя. Не могу без него! Совсем! Мне нужно, чтобы он каждую секунду был рядом. Умираю без него! Так чувствую: Леша рядом — я живая, нет Леши — умираю. На все могу пойти, чтобы только не отлипать от него.

Она и не отлипала. Видела я их вместе: Оля спрутом повисла на его руке, голова поднята, губы просят поцелуя. Леша стесняется, но целует, дрожит вожделенно. Оля еще и еще требует, не видит ничего вокруг, ее не интересует, что люди подумают.

Леша извиняется:

— Оль, я же в форме. Погоди, сейчас в скверик уйдем.

Ничего особенного Леша из себя не представлял. Рост и интеллект средние, манеры и повадки провинциальные. Уголки рта у него были чуть задраны вверх, поэтому выражение лица — клоунское, но доброе. Часто улыбается. Улыбка замечательная — недалекого парня, славного, но туповатого.

Примерно за неделю до Олиного отъезда я не выдержала и устроила ей разнос. Пришла днем из института, Оля на диване в позе покойницы, умершей в счастливую минуту: лежит на спине, глаза в потолок, блаженная гримаса. Магнитофон стенает: «Мы с тобо-ой два берега у одно-ой реки…»

«Покойница» повернула ко мне голову и слабо спросила:

— Настя, ты пришла?

— Нет, мой призрак прибыл. Чтобы спросить: у тебя совесть есть?

— Что?

— Валяешься на диване, а в раковине гора немытой посуды. Барыня? Мы обязаны тебя обслуживать? Хорошо устроилась. Можно подумать, что ты не из Петрозаводска прибыла, а прямо из Вестминстерского дворца. Принцесса! Особа королевских кровей.

— А?

— Два! Сядь, когда с тобой разговаривают!

Оля опустила ноги на пол. Смотрела на меня недоуменно, точно я говорю о чем-то отношения к ней не имеющем, вроде движения планет.

— Никогда не приходило в голову, — зло спросила я, — что если ты живешь у людей, то неплохо было бы по мелочи отблагодарить за гостеприимство? Пропылесосить полы, окна помыть, в магазин сходить, ужин приготовить?

Моя сестра, Олина подруга, так и поступала, когда приезжала. После визитов кузины наша квартира сверкала. Хотя мы всячески журили Машу — лучше бы в музей сходила, — в глубине души были очень ей благодарны.

Про музеи я и вспомнила, распекая Олю.

— Можно понять, если бы в музеях ты свой культурный уровень повышала. Который не выше плинтуса, — не без ехидства подчеркнула я. — Но ты целыми днями проминаешь диван. Мечтаешь! Грезишь о занюханном курсанте!

— Ты про моего Лешу?

— Эпитет «занюханный» отменяется. Извини, забудь.

— Настя, что мне надо сделать?

— По пунктам, доходчиво, для особо умных, читай — тупоголовых.

— Что читай? Я книжки не очень люблю.

— Заметно. Итак, по пунктам. Первое. Мой за собой посуду и выбрасывай в мусор ватные тампоны, которыми макияж смываешь. Каждое утро в ванной груда этой мерзости. Почему мы должны за тобой убирать? Второе. Перед уходом складывай свое белье в чемодан, а не разбрасывай по стульям. Лицезреть твое исподнее никакого удовольствия.

— Я так волнуюсь перед встречей с Лешей.

— Не оправдание. Твоя мавританская страсть еще не повод нам с мамой твои трусы и лифчики собирать.

— Но ведь у вас нет мужчин, твой папа умер.

У меня перехватило дыхание. Идиотка Оля смерть моего отца рассматривает как индульгенцию на женское неряшество.

— Ой, Настя! Ты чего покраснела?

Несколько минут назад я мысленно подбирала слова, чтобы деликатно сказать Оле по поводу пользования моими нарядами, но тут отбросила хорошие манеры.

— Последнее и главное! Я тебе больше не разрешаю брать мою одежду! Поняла? Тебя к элементарному не приучили — носила чужую вещь, верни выстиранной, а не воняющей твоим пролетарским потом.

— Но у вас стиральная машина автоматическая.

— Наша машина не про тебя куплена. Голубые джинсы! Новенькие, я их берегла. А ты вчера напялила, теперь они в зелени. Леша тебя по траве кувыркал? Иди ты со своим Лешей, со своей любовью знаешь куда?