Мы ожидали отца Кевина в гостиной. Он встречался с каким-то важным гостем, а мы пили чай из запасов Барри.

– Кэтлин уехала в Лондон, – сообщила мне Мод. – И ей отказали в разрешении вернуться сюда. Пришлось заполучить заключение врача о том, что ей необходимо ехать на лечение в Швейцарию. Впрочем, это недалеко от истины. Гибель Тома подорвала ее здоровье. Просто сердце разрывается, когда смотришь, как она пытается улыбаться солдатам.

– Интересно, посчитал ли кто-нибудь родственников погибших в списках жертв? – сказала я. – Я скорблю по каждому больному, умирающему в нашем госпитале, но я их едва знаю.

Сейчас у меня уже была целая галерея портретов солдат. Я развесила их на стене в своей комнатке. На столе перед всей этой экспозицией я зажигала свечу – за живых и мертвых. Это был своего рода мемориал. Я поймала себя на том, что рассказываю Мод про этот свой алтарь. Она восприняла мой рассказ с энтузиазмом.

– Да, какое-то материальное воплощение памяти очень важно, – согласилась она. – Я заказала прекрасный золотой крест с исходящими из его центра лучами, который в память о Томе будет помещен в церкви в Нев-Шапель. Хоть какое-то утешение для Кэтлин.

– Звучит довольно театрально, – заметила я.

– Так и есть, – кивнула она.

У Мод ничего не могло быть по-простому.

– Вы должны опубликовать свои фотографии, – заявила она мне.

– Кэролин Уилсон уже использовала несколько моих портретов солдат в качестве иллюстраций к своим репортажам, – ответила я.

– Надеюсь, она вам заплатила, – сказала Мод.

– Я от нее этого и не ждала. К тому же не хочу быть никому обязанной – в особенности чикагской «Трибьюн». Не забывайте: я ведь официально мертва.

– Солдаты умирают все время, и никто об этом даже не упоминает, – продолжала Мод. – Сейчас даже подумать странно, что вам одной была посвящена целая статья в газете.

– Тут есть за что быть благодарной, – фыркнула я.

Но Мод не засмеялась, как это сделала бы Маргарет. Я уже привыкла находиться среди американцев. Все-таки у нас совсем другое чувство юмора.

– А как поживает Маргарет Кирк? – вдруг спросила Мод.

Она что, читает мои мысли? Мод нельзя недооценивать.

– Она много работает, – ответила я. – Госпиталь рассчитан на шестьсот человек, а у нас их восемьсот. Маргарет заставила меня взять несколько дней отгулов. Большинство алжирских солдат уже выписались. Вернулись по домам. Страшно подумать, как им, лишившись зрения, придется устраивать свою жизнь в какой-нибудь крошечной деревушке.

Я рассказала Мод, что фотографировала алжирских солдат, когда они молились на полу.

– Лицом к Мекке? – уточнила она.

– Да, – сказала я. – И к ним присоединилось несколько мусульман из состава британских отрядов из Индии.

– Колонизированные народы жертвуют собой ради своих колонизаторов, – покачала головой Мод. – Но так не может быть вечно. Ирландия первой сбросит оковы, а остальные страны уже последуют ее примеру, – утверждала она. – Помяните мои слова.

– Давайте для начала покончим с этой войной, – вздохнула я.

Отец Кевин ввел в гостиную высокого худого человека в очень причудливой сутане с красной окантовкой. Мужчина этот словно сошел с портрета итальянского епископа времен Ренессанса – высокий лоб, классический римский нос.

– Леди, позвольте представить вам монсеньора Пачелли, – сказал отец Кевин. – По поручению папы он посещает лагеря военнопленных. Докладывает об условиях содержания там. И также привез кое-какую помощь.

Монсеньор слегка наклонил голову.

– Монсеньор Пачелли сообщил мне, что папа Бенедикт пожертвовал все содержимое сокровищницы Ватикана и все свои личные сбережения на то, чтобы облегчить судьбы беженцев, – продолжил отец Кевин. – Он любезно передал мне пожертвования и для нашего госпиталя.

Монсеньор Пачелли кивнул в мою сторону. Он казался каким-то нервным. И очень дерганым.

Он рассказал нам, что встречался с представителями воюющих стран и пытался договориться о перемирии.

– Но они отнеслись ко мне с подозрением. Они не верят в нейтралитет Ватикана. Каждый почему-то считает, что мы отдаем предпочтение противоположной стороне, – пояснил он.

– Папа, по крайней мере, пытается что-то делать, – заметила Мод. – В наши дни единственное благородное занятие – это работать ради мира.

Мод преклонила колени перед монсеньором Пачелли для очень официального благословения, после чего он удалился.

– Бедняга, – вернувшись, сказал нам отец Кевин. – Очень чувствительный парень. Он был в шоке от условий в лагерях пленных. Я бы сказал, что он на грани нервного срыва. Поехал сейчас, чтобы побыть немного в монастыре на Констанцском озере. Местные монахини приведут его в порядок.

– Есть новости из Ирландии? – спросила я.

– Ничего конкретного про вашего друга, Нора, но Ирландские волонтеры проходят военную подготовку и пользуются при этом винтовками, которые вы помогли достать. А вместе с ними сейчас и члены Ирландского республиканского братства.

Отец Кевин направился к буфету, достал оттуда бутылку и налил в наши чайные чашки виски.

– В медицинских целях, – прокомментировал он.

– Мне все время снится странный сон, – вдруг произнесла Мод, сделав добрый глоток виски.

Я тоже прихлебнула немного. Действовало очень согревающе.

– Началось это после Самайна[164]. Точнее, это даже какой-то сон наяву, грезы. Меня навязчиво преследует одна мелодия в ритме рила. Я даже бессознательно напеваю ее, а сегодня утром во время мессы мне наконец удалось восстановить в сознании связанные с этим обрывки воспоминаний из моего прошлого.

Я сделала еще глоток виски. Мне это тоже может понадобиться. А Мод уже сорвалась и понеслась дальше.

– Я вспоминаю, что уже слышала эту мелодию раньше, когда карабкалась на гору Слиив Галлион, – продолжала она.

– Это в Донегале, – объяснил мне отец Кевин.

Мод кивнула.

– Звук этот, казалось, исходил из глубины горы, и у меня он ассоциировался с работой древнего кузнеца. Он напоминал мне фрагмент из оперы Вагнера, где Зигфрид выковывает свой волшебный меч.

Меня на этом она потеряла – я уже ничего не понимала. Но отец Кевин весь подался вперед, ловя каждое ее слово. Поэтому я тоже начала вслушиваться внимательнее.

– Похожую мелодию я также слышала на музыкальном фестивале Гаэльской Лиги, где ее играли для «рила на восьмерых», – сказала Мод.

Ну, хоть тут понятно. Рилы – это я знаю.

– Музыка эта такая навязчивая, что я тогда едва смогла удержаться, чтобы не пуститься в пляс, – прошептала Мод.

– Что, прямо в часовне? – спросила я, но Мод меня уже не слышала.

Она практически была в трансе.

– А во время вашей проповеди, отец Кевин, я наконец поняла, что я вижу. Это толпы душ тех, кто был убит на этой войне. Они выстраиваются и стягиваются вместе волнами этой ритмичной музыки. Она втягивает их в танец с очень странными фигурами. Тысячи убитых ирландских солдат неистово пляшут под этот дикий рил, а ритм его такой сильный и настойчивый, что не танцевать они не могут. Он ведет их обратно, к духовным истокам Ирландии. И тех, кто ушел на эту войну неосознанно, и тех, кто умирал с определенной жертвенной целью. Все они вместе приведены этими прекрасными танцами в состояние глубокого умиротворения, покоя распятого на кресте, который выше каких-то течений национальной принадлежности, выше ненависти. И теперь я знаю, что они принесут Ирландии великую силу – я глубоко убеждена в этом.

– Боже правый, я очень на это надеюсь, – сказала я.

Иногда я жалела, что у меня нет этой безудержной веры Мод, какой бы необычной она ни была.

Отец Кевин и Мод пустились в рассуждения о том, что закаленные бойцы из Ирландского республиканского братства присоединились к более центристски настроенным Ирландским волонтерам и что из этого следует. Мод утверждала, что в течение года произойдет восстание. Отец Кевин был не так в этом уверен.

– Разве может быть более благоприятный момент, чтобы действовать, чем когда британская армия терпит поражения от немцев? Их правительство испытает облегчение, отпустив Ирландию, – заявила Мод.

– Ох, Мод, – возразила я. – Вы же сами слышали, что сказал генерал Генри Уилсон. Британцы будут воевать, чтобы удержать Ирландию. И что тогда? Новые жертвы?

– Лучше воевать сейчас и разом покончить с этим, – настаивала она.

– Но хватит ли у Ирландии хотя бы людей, чтобы сражаться? – сомневалась я.

– У нас есть наши умершие фении, Нора, – сказала Мод. – И еще тысячи погибших ирландских солдат, которые должны собраться вместе, чтобы освободить свою страну.

Я не знала, что на это ответить. И в мыслях возвращалась к своему разговору с Маргарет насчет того, вступать Америке в войну или не вступать. Оставаться нейтральной или же посылать свои подводные лодки?

Определиться в этом вопросе мне помогла Кэролин Уилсон, которая через неделю привезла с собой целую группу американских женщин, следующих через Париж в военный госпиталь.

Наверное, это будут подруги миссис Вандербильт. Светские дамы, догадалась я. Достаточно богатые, чтобы путешествовать, и при этом не в силах устоять от того, чтобы не пройтись по парижским магазинам. Несмотря на войну, мадам Симон время от времени принимала случайных клиенток из Америки.

Однако, когда Кэролин привезла с собой этих четверых женщин, я сразу увидела, что они совсем не похожи на клиенток мадам Симон. Подъехали они на такси. Кэролин помогла первой из них выйти. Это была пожилая дама. Думаю, ей было лет шестьдесят.

– Нора Келли, – обратилась ко мне Кэролин. – Я бы хотела представить вам свою учительницу из Уэллсли, Эмили Болч[165]. Она один из лидеров МЖЛМС – Международной женской лиги за мир и свободу.

Мисс Болч пожала мне руку. И тут я увидела очень приметную фигуру, выходящую из такси. Боже мой, ее я ни с кем не перепутаю. Нет в Чикаго такого человека, который мгновенно не узнал бы в толпе Джейн Аддамс[166]. Помню, как мы с Розой и Мейм видели ее на спектакле театра «Эбби плейерс» в Халл-Хаусе. О да, Джейн Аддамс выступала за очень правильные вещи: право голоса для женщин, профсоюзы, справедливую оплату труда. Она проделала огромную работу в своем районе Вестсайд вокруг Халл-Хауса. Разве что… Эд как-то сказал мне, что Джейн Аддамс сделала бы больше добрых дел, если бы смогла заставить себя работать со своим олдерменом. Но в целом она очень влиятельная женщина.