Мэри Келли - Ирландское сердце

– Вообще-то, я тоже подумываю о такой хижине, – сказала я. – Только я там буду не одна.

И я выложила им все – и про Питера Кили, и про нашу церемонию венчания, проведенную отцом Кевином.

– О, духовный брак! – воскликнула Мод. – Как у нас с Уилли.

– Ну, не только духовный, но я уже не думала, что встречу мужчину, которого смогу полюбить по-настоящему. И вы тоже встретите, Маргарет. В один прекрасный день. Как и вы, Мод.

– Любовь, – мечтательно протянула Мод. – Уилли говорит, что любит меня уже тридцать лет. Он хочет помочь мне получить настоящий развод, чтобы мы с ним могли пожениться. Но я знаю, что не сделаю его счастливым. Поэту для творчества требуется безответная любовь.

– А я сейчас уже не уверена, что любила когда-нибудь, – сказала Маргарет.

– Вы собираетесь вернуться назад в Канзас-Сити? – поинтересовалась у нее Мод.

– Не знаю. Трудно жить женщине, которая прячется в церкви на последней скамье и не ходит к причастию. Трудно даже здесь, когда я во время мессы в нашем госпитале стою в последнем ряду.

– Так вы не причащаетесь?

– А как я могу? Я вышла за Бенджамина Кирка. Отец Росс сказал, что раз так, я отлучена от церкви.

– О, ради бога, Маргарет! Вам просто прописана добрая доза нашего отца Кевина, – успокоила ее я.

Уж не знаю, что там говорил Маргарет отец Кевин, только в ближайшее воскресенье она уже шла к причастию.

21 марта, 1915

– Чертова весна, – заявил Пол О’Тул, подавая мне влажную простынь из корзины с выстиранным бельем.

Я развесила тяжелую ткань на веревке и закрепила прищепками на теплом ветерке, первом в этом году.

– Мне она тоже ужасно не нравится, – согласилась я.

– Моя мать дома в Нейсе говорила: «Отличный день сушить белье». Так вот про сегодня такого не скажешь – в такой день разве что помирать хорошо, – проворчал он.

Пол передал мне следующую простынь, с которой капала вода.

– А они называют это «весенним наступлением». Время, когда первая хорошая погода позволяет им заставлять наших парней выходить из окопов согласно каким-то идиотским планам командования, которые в конце концов оказываются совершенно бесполезными. Отвоевали несколько ярдов территории, на следующий день потеряли ее, а за каждый дюйм заплачено тысячами жизней, – продолжал он.

– Но вы ведь, Пол, сами воевать не будете, – сказала я.

– И я этому безумно рад, дорогая моя Нора, – ответил он. – Только не нужно пытаться давить на мою совесть и чувство вины.

– Я бы не посмела, – успокоила его я. В любом случае это просто невозможно.

Пол по-прежнему оставался у нас в госпитале, из стратегических соображений заходясь кашлем всякий раз, когда рядом появлялся доктор Грос.

– Ума не приложу, каким образом О’Тул добился, чтобы его отправили в госпиталь, – жаловался мне доктор Грос. – У него что, отец генерал или еще кто-то?

– Еще кто-то, – фыркнула я.

Главное звание Пола О’Тула – связующее звено между американским госпиталем и британской армией, хоть он и пытается всем нам тут помогать.

– Отменный пройдоха, – отозвался о нем отец Кевин, – и вдобавок стукач. Но лучше уж знать зло в лицо.

По крайней мере, теперь, когда ко мне прикрепили Пола О’Тула, никто другой за мной уже не следил.

– Я тут организовал что-то вроде чая сегодня, когда приедет ваша подруга миссис Макбрайд с той английской журналисткой, – сообщил он мне, когда мы с ним развешивали на веревках позади американского госпиталя последнюю из наших простыней.

– Благодарю вас, – ответила я, хотя и не могла припомнить, чтобы я говорила ему об их визите.

Я уже перестала задавать Полу вопросы о том, как ему удается раздобыть все это угощение – пирожки, печенье «Мадлен», нарезанный торт «Наполеон», которые как по волшебству появлялись у него вместе со свежим молоком и даже сахаром.

– Нас там будет пятеро: отец Кевин, Маргарет, Мод, Кэролин Уилсон и я.

– А для какой газеты пишет эта самая Уилсон? – поинтересовался Пол.

– Для чикагской «Трибьюн», – ответила я, когда мы с ним брели среди деревьев с набухающими почками и цветущих нарциссов. Некогда они считались признаками возрождения жизни, но сейчас казались знаками приближающейся беды.

Зимой у нас было много раненых от разрывов снарядов в окопах, не говоря уже о бесчисленном количестве солдат, заболевших из-за того, что им приходилось жить, закопавшись в промерзшую землю, и сутками стоять в ледяной воде в траншеях. Все были ослаблены дизентерией. Пол лишь рассмеялся, когда я спросила у него, как люди там решают проблемы с туалетом.

– Дерьмо само командует нами там, – сказал он. – Оно смешивается с грязью и плывет по траншеям. Таков Западный фронт, Нора.

Но весной началась по-настоящему массовая гибель людей.

– Кэролин Уилсон – хорошая журналистка, – сказала я Полу. – Она бывала в самой гуще боев.

– Уж лучше она, чем я, – пробормотал Пол.

В свою шпионскую деятельность он вкладывал так же мало усердия, как в солдатскую службу в свое время. Так что я была в относительной безопасности. Тот «регбист», вероятно, на фронте. Надеюсь, что окоп ему достался особенно сырой.

Вторая половина дня выдалась очень теплой, и Пол вынес стол для нас на улицу, на задний двор госпиталя.

Кэролин Уилсон оказалась моложе, чем я ожидала: она рассказала, что всего пять лет назад окончила колледж.

– В Уэллсли, – уточнила она, а потом спросила, где училась я.

– В средней школе Святого Ксавье. В Чикаго.

Отец Кевин и Мод так и не приехали, а у Маргарет был срочный вызов к больному, так что мы с Кэролин сидели одни. Пол, воображая из себя французского официанта, налил нам чая и принес тарелку с печеньем «Мадлен».

– Я, конечно, знаю ваш город, – сказала Кэролин. – Мне пришлось прожить там некоторое время, прежде чем «Чикаго Трибьюн» командировала меня в Париж как раз перед началом войны. Счастливый перелом в судьбе.

– Да уж, счастливый, – повторила за ней я.

– Конечно счастливый, – подтвердила она, но затем, видимо, уловив мою интонацию, добавила, что, разумеется, предпочла бы, чтобы никакой войны не было.

– Разумеется, – снова повторила я. И замолчала.

Почему я так сурова с ней? В конце концов, она всего лишь выполняет свою работу.

– Мне понравилась ваша статья о том, как французские женщины вяжут, – наконец сказала я.

– Они так быстро и ожесточенно звенят своими спицами. Как будто их свитеры, шарфы и носки не просто должны согреть их p’tit plouplou[163], а еще каким-то образом защитить его от пуль и минометного огня.

«Слишком поэтично, пожалуй», – подумала я. С другой стороны, человек только что окончил колледж.

– Однако, – продолжила она, – я также хотела подчеркнуть там, что женщины сейчас осваивают мужские профессии: управляют магазинами и ресторанами, водят машины скорой помощи. А те, кто выполняет более традиционные женские роли, как, например, вы, медсестры, зарабатывают на войне громадный авторитет.

Что ж, спасибо большое на добром слове.

Познакомились мы с Кэролин, когда она пришла на мессу по случаю Дня святого Патрика в Нотр-Дам-де-Виктуар. Посол Херрик представил мне ее как мою соотечественницу из Чикаго.

Кэролин тогда начала распространяться про американский госпиталь и про то, как бы она хотела взять интервью у американских медсестер, но осеклась, увидев Мод.

– Это же она, Мод Гонн, верно? – спросила она. – Вы с ней знакомы?

– Да.

– А могли бы вы как-то представить меня ей? Моей редакции было бы очень интересно узнать о ее взглядах на то, как война повлияла на Ирландию. Согласится ли она со мной поговорить? – сыпала вопросами она.

Мод с радостью согласилась. У нее всегда было что сказать.

Мод сама предложила наш госпиталь в качестве места встречи и не хотела затягивать с этим интервью. Этой мадам Макбрайд палец в рот не клади, но куда же она подевалась? Навещала солдат в отделениях, полагаю, но все же я жалела, что ее сейчас нет здесь. Не хотелось бы, чтобы Кэролин Уилсон начала расспрашивать обо мне.

Я завела долгий разговор про логистику управления нашим госпиталем, пока даже Пол не начал скучать. Кэролин что-то записывала в блокноте.

– По крайней мере, в этой истории нет ничего такого, что могло бы насторожить цензоров, – заметила она.

Кэролин рассказала мне, что и французские, и английские военные власти настаивают на том, чтобы просматривать все ее репортажи.

– Это очень раздражает, – сказала она. – Мне не разрешается рассказывать про ужасные условия жизни на фронте или называть цифры потерь. Я сейчас возвращаюсь в Ипр. Там намечается еще одно сражение, хотя это и военная тайна.

– Вы бы лучше следили за своими словами, мисс Уилсон, – вступил в разговор Пол. – Плохая идея разбрасываться такой информацией.

– Вы правы, – согласилась она. – Французские и британские шпионы сейчас повсюду. Как иностранке, проживающей в Париже, мне пришлось отвечать на множество вопросов, когда я регистрировалась в полицейском участке.

– Нам с Маргарет Кирк тоже, – кивнула я. – Но когда мы сказали им, что работаем медсестрами, они сделались очень галантными.

Кстати, Маргарет тоже не было. Где она?

– Пол, – попросила я, – не могли бы вы найти Маргарет Кирк, а заодно и поискать отца Кевина с Мод?

Пол явно был недоволен тем, что я его отсылаю. Боялся, что пропустит что-то важное.

Отец Кевин говорил, что Пол знает, что мы знаем, что он за нами шпионит. И не особенно рассчитывал, что мы станем говорить лишнее при нем. Это была своего рода игра.

«Возможно, он выдумывает разные байки для британской разведки, чтобы они позволяли ему оставаться в госпитале, – сказал мне отец Кевин. – И кто станет винить в этом беднягу?»

Я поинтересовалась у Кэролин, брала ли она интервью у Сильвии Бич или Гертруды Стайн. Все эти femmes de Lesbos, «женщины Лесбоса», вносили свой вклад в общее дело: Гертруда вернулась из Испании и водила машину скорой помощи, а Сильвия работала медсестрой. Натали Барни была воинствующей пацифисткой.