Я подозревала, что отец Кевин дал Мод мой адрес, потому что через неделю она постучала ко мне в дверь. На этот раз она была одна. Ни Барри, ни Констанции. У меня мелькнула мысль просто не пустить ее. Но в коридоре было очень холодно, а у меня за спиной пылал очаг, греющий комнату. Мод кашляла, содрогаясь всем телом, и вообще выглядела неважно. Она, конечно, по-прежнему была красива: ее высокие скулы и золотисто-карие глаза никуда не делись. Но она побледнела, исхудала и… не знаю… истощилась.

– Проходите, проходите, – торопливо сказала я и приготовила нам чай.

Мод села у огня и, прихлебывая из моей лучшей фарфоровой чашки, оглянулась по сторонам.

– Выходит, вы едите, спите и отдыхаете в одной и той же комнате?

Ей не удалось скрыть удивление.

– Да.

– У вас очень мило, – сказала она.

– Мне и вправду здесь нравится. И места для меня вполне достаточно, – ответила я. Извиняться перед ней я не собиралась.

Я видела, что Мод готовится начать разговор, и опередила ее:

– Послушайте, Мод. Если вы пришли, чтобы попробовать меня переубедить, то…

Но она перебила меня:

– Я много думала о том, что вы тогда сказали. Что я не понимаю, что значит быть американкой. Вы правы. Я часто восторгаюсь Джоном Куинном. Человек родился в очень скромной семье бог весть где.

– В Огайо, полагаю, – вставила я.

– Да, где-то там. Он даже не вполне уверен, откуда именно из Ирландии приехала туда его семья, тем не менее он едет в Нью-Йорк, пробивается в высшее общество, становится богатым. Зажиточный и культурный человек, несмотря на такое происхождение.

– Мод, он ирландский американец. И таких, как он, миллионы. Например, мой брат Майк, мой кузен Эд, – они выбились в люди самостоятельно и гордятся, что они ирландцы.

Она снова зашлась кашлем.

– Вы обращались к доктору, Мод?

– А, это все моя грудь. Старая проблема. Пройдет, – сказала она.

– Что ж, тогда спасибо, что заглянули ко мне.

Я протянула руку за ее пустой чашкой.

– Нора, поужинаем вместе, – неожиданно предложила она.

– Это очень мило с вашей стороны, но на улице холодно, а я уже поела.

Я соврала, конечно. На ужин у меня сегодня будет половина багета и кусок сыра.

– Очень вас прошу, Нора. Барри и Изольда думают, что я сейчас в постели. Но мне скоро уезжать в Дублин, а я очень хочу вас кое-куда сводить, чтобы вы могли кое с кем встретиться.

Она встала и надела свое пальто.

– Кое с кем? – переспросила я.

Питер. Это Питер. Внезапно у меня появилась полная уверенность, что это именно так. Он ждет, он прячется. А она боится произносить его имя вслух.

Я тоже надела пальто и поторопилась за ней вниз по лестнице. Перед домом нас ждало такси.

– Господи, Мод, – ахнула я. – Если бы я знала, что тут стоит такси с включенным счетчиком, мы могли бы пропустить чайную церемонию и я позволила бы вам уговорить себя намного быстрее.

Мы переехали Сену по мосту Петит Пон, что переводится как «Маленький мост», хотя на самом деле это самый широкий из всех парижских мостов. Движение на улицах было очень оживленное, несмотря на то что уже пробило девять вечера. На Нотр-Даме горели новые прожекторы, освещая фонтан Сен-Мишель, где, раскинув крылья, словно парил над землей сам Архангел Михаил.

Такси свернуло с бульвара на какую-то извилистую улочку. Это была одна из тех старинных улиц, которые петляют в этой самой древней части большого города.

– Здесь, – сказала Мод шоферу, и мы остановились перед каким-то четырехэтажным зданием.

В окнах на первом этаже горел свет. Я увидела ужинающих людей. Вход в ресторан был довольно впечатляющим, с мраморной лестницей. Когда к нам приблизился метрдотель, Мод вновь возвратилась к своему образу светской дамы. Он подвел нас к диванчику у окна. В отделке было очень много красного бархата и позолоты.

– Здесь, – сказала Мод. – Прямо здесь.

И эффектно развела руками, словно передавая мне дорогой подарок.

– Простите, – ответила я, – но я не пойму, о чем это вы.

– Этот ресторан называется «Прокоп», и ему двести пятьдесят лет. Здесь ваши соотечественники Бенджамин Франклин, Томас Джефферсон и Джон Адамс строили планы Американской революции. Здесь они встречались с французами, которые должны были помочь вам победить Англию. Сюда приходил Лафайет, которому тогда был всего двадцать один год. А также Томас Конвей, ирландец, сражавшийся во французской армии, но потом перешедший в вашу. Именно он убедил короля направить в Америку деньги и послать туда войска. Бедный Луи рисковал всем и довел страну до банкротства. Отсюда и начались все его беды.

– Что вы хотите этим сказать? Что помощь Соединенным Штатам со стороны Луи XIV привела его на гильотину?

– И это все равно не помогло, – сказала она.

Мод, похоже, все время следила за дверью. То и дело привставала, поглядывая на вход.

Разумеется, мы даже не успели сделать заказ, как там появился мужчина, прямиком направлявшийся к нам. Это, безусловно, был француз. Лет шестидесяти. Лысый, но с впечатляющими усами. Позади него семенил метрдотель, который услужливо подвинул для него стул и обратился к гостю «месье депутат».

– Нора, – торжественно сказала Мод, – разрешите представить вам Люсьена Мильвуа.

Мильвуа? Отец Изольды?

– Люсьен – великий знаток французской истории, и я подумала, что, возможно, он смог бы лучше рассказать вам о том, как его страна помогала вашей. Когда ваши американцы собирались в этом ресторане, революция была лишь мечтой.

Замечательно. Она что, решила, что я буду помогать ей из чувства вины или благодарности? Франция поддерживала нас, поэтому я должна помочь Ирландии?

– Во времена Американской революции Келли были фермерами в графстве Голуэй, – сказала я. – И почему…

Мильвуа наклонился ко мне и заговорил на английском языке, который я с горем пополам более-менее поняла. Я ожидала услышать от него про Лафайета, но вместо этого он хотел побольше узнать обо мне. Не является ли американский посол моим другом? Знаю ли я каких-нибудь сенаторов или конгрессменов в États-Unis – то есть в Соединенных Штатах? Обладает ли моя семья политическим влиянием?

Мод покачала головой:

– Не нужно ее допрашивать, Люсьен. Это не слишком обходительно, – сказала она. – Мне вы говорили, что хотели бы рассказать Норе про славную историю взаимоотношений между Францией и Соединенными Штатами на заре становления ее страны.

Но он отмахнулся от нее и снова наклонился ко мне. Глаза у него были странно выпучены. Какая-то болезнь?

– Америка не должна оставаться нейтральной, – сказал Мильвуа. – Вы должны прекратить поставки в Германию. Вы должны…

– Погодите минутку, Люсьен, – перебила его Мод.

– А вы, Мод, прекращайте все эти ваши глупости с Ирландией. Война надвигается. И Британия согласилась помочь Франции. Vive la revanche![104]

– Vive, согласен.

Это произнес какой-то высокий мужчина, стоявший рядом с метрдотелем. Худой как жердь, он был одет в военную форму. На лице – страшный шрам, проходящий прямо через его глаз. Он тоже был лысым и тоже с пышными усами. А вот его спутник показался мне знакомым. Точно, это Артур Кейпел, друг Коко Шанель. Что здесь происходит? Они тоже тут ужинают? Стулья для них уже принесли, и двое мужчин подсели к нам.

Мод встала.

– Как вы посмели, Люсьен? – обратилась она к Мильвуа настолько громко, что пожилая пара за соседним столиком обернулась в нашу сторону.

Мильвуа схватил ее за руку:

– Сядьте, Мод. Генерал Уилсон хочет поговорить с вами. – Затем он повернулся ко мне. – И с вами тоже.

– Люсьен, что вы наделали? – спросила Мод. – Генри Уилсон – мой враг.

Ага, Уилсон. Тот самый, который скорее столкнет Европу в войну, чем согласится предоставить Ирландии гомруль.

Мод очень быстро заговорила по-французски. И тут я поняла, что она старалась не слишком демонстрировать передо мной свою галльскую натуру, потому что в данный момент вся она – это лицо, плечи, руки, – все это très, très parisienne[105]. Она напоминала мне женщину, которую я видела вчера на птичьем рынке. Один парень сунул палец в клетку к ее канарейкам, и она заметила это.

– Cochon! Cochon![106] – пронзительно завопила она, явно используя в языке жестов определения покрепче.

Сейчас Мод тоже бросала это самое «cochon» Уилсону и Мильвуа, обличительным жестом быстро и решительно тыча пальцем в каждого из них.

Мне показалось, что Уилсон не понимал ее слов, но вдруг он засмеялся, мотая головой, а потом промокнул носовым платком якобы выступившие слезы, словно Мод невероятно рассмешила его. Затем он горячо ответил ей на французском. И не менее театрально, чем она. Его руки рубили пространство между ними. Французские слова он произносил с большими промежутками и умышленно с английским акцентом. Мне удалось разобрать «femme dérangée»[107]. Затем он разразился долгой тирадой на тему votre père[108], и это повергло Мод в тягостное молчание.

Уилсон повернулся ко мне и сказал по-английски:

– Предполагаю, вы просто глупы, поэтому не понимаете, что играете в игры с убийцами.

Мод вновь ринулась в атаку:

– Это ведь вы со своими людьми готовы выступить против британского правительства, не мы! Для этих фанатиков из Ольстера невыносимо видеть справедливость на ирландской земле. Они отказываются подчиниться закону, принятому конституционно.

В ответ Уилсон снова разразился хохотом:

– Законы? Конституция? Припоминаете, мадам, у короля Джеймса все юристы были на его стороне. У Стюартов вообще все делалось исключительно законно. Но слова, написанные на бумаге, не остановили короля Уильяма, и он спас английский народ. Уилсоны еще тогда вошли с королем Билли в Ольстер, и с тех пор мои люди защищали завоевания той славной революции. Думаете, я позволю отдать Ирландию шайке святош и заблудших поэтов? Да с таким же успехом можно было бы дать индусам управлять Индией, «кучерявым» чернокожим – Африкой, а идиоткам-суфражисткам – Британией. Вы думаете, мы станем рисковать империей, пуская политиканов в юбках заказывать музыку? Армия не станет выполнять приказы Джонни Редмонда[109]. Никогда. И никакого гомруля. Никогда. Никогда. Никогда. Мы не сдадимся.